Я, по крайней мере, таких случаев не знаю. Даже жители библейской ЭДЕССЫ существуют в Библии не как «эдесситы», а как «эдессяне». А внутри России – пожалуйста.

].
Любопытны, в частности, еще некоторые наименования жителей городов. Вполне закономерно мы называем новгородцами жителей Новгорода. Можно назвать ужгородцами обитателей Ужгорода. Когда нынешний Горький именовался Нижним Новгородом, его жители именовались не нижненовгородцами, а сокращенно – нижегородцами. Но совершенно неожиданно жители Архангельска носят звание архангелогородцев, и крайне редко можно услышать вместо него: «архангельцы». Объяснить это можно лишь тем, что в сознании наших предков имя этого крупного северного центра воспринималось как определением. «Архангельск(ий) город». Отсюда, естественно, и возникло, «архангелогородцы».
Занятно и то, что, совершенно спокойно именуя жителей Владикавказа (теперь г. Орджоникидзе) владикавказцами, мы почему-то не можем так же поступить с обитателями Владивостока; скорее уж возможно было бы: «владивосточане». От очень многих названий городов и сёл нашей страны мы вообще затрудняемся образовывать производные обозначения для их жителей, при всей гибкости нашего языка. Легко расправляясь с такими чуждыми русскому слуху названиями, как Баку (бак-ин-ец), Астрахань (астрахан-ец) или даже Алма-Ата (алма-ати-н-ец), язык наш останавливается в растерянности перед некоторыми и новыми и даже древними чисто русскими названиями. Попробуйте «обработать» в этом смысле такие города, как Котлас, Новороссийск или Смоленск. Не так-то это просто!
От названия города Холм мы легко производим слово «холм-ич»; от Порхова – «порхов-ч-анин». А вот соседний город Остров представляет собою презатруднительный случай. «Островитянин» означает совсем другое, «островец» не годится… Мне лично известно только единственное, народное, да к тому же местное псковское, областное производное слово для жителей Острова и его района – островеґнь (и островниґха). Правда, в Псковском округе слова эти очень употребительны.
Я сейчас, заводя разговор об этих своеобразных суффиксах, не собирался ни исчерпать их все, ни предложить какую-либо мало-мальски обоснованную их классификацию. Но, мне кажется, этим можете не без пользы заняться вы сами. Поглядите нижеследующий коротенький перечень, пополните его пропущенными мною разновидностями (я думаю, их найдется немало) и попытайтесь разобраться в вопросе, чем же объясняется и их многообразие и тот выбор, который делает язык в каждом данном случае. Может быть вы натолкнетесь на интересные зависимости. Для начала я предлагаю такую табличку.


Суффикс «-ИЧ»: Москва – москвич, Псков – пскович, Хольм – холмич. А еще какие?
Суффикс «-ЕЦ»: Ярославль – ярославец, Ленинград – ленинградец, Астрахань – астраханец. Баку – бакинец, Уфа – уфимец; стоґит обратить внимание, что внутри этой группы есть разные «разделы» по тем «вставкам благозвучия», которые отличают одно имя от другого: слову «Баку» придан звук «н», а слову «Уфа» – звук «м». От слова «Ярославль» отброшен последний согласный. Все это интереснейшим образом осложняет дело.
Суффикс «-ЯК» («-АК»): Тула – туляк, Пенза – пензяк, Пермь – пермяк (а почему «Уфа» не дала «уфяка»?), Крым – крымчак, Сибирь – сибиряк. Но Кавказ – кавказЕЦ, Камчатка – камчаДАЛ. Впрочем, некогда существовало и выражение: «татары-крымцы»…
Суффикс «-АНИН»; Устюг – устюжанин, Минск – минчанин, Оловец – олончанин, Курск – курянин, Смоленск – смолянин, Рим – римлянин, Париж – парижанин, Мценск – о(а)мчанин.
Суффикс «-ИТ»: Одесса – одессит.
Суффикс «-УК»: Пинск – пинчук, Полесье – полещук.
Суффикс «-ЕНЬ»: Остров – островеґнь.


Я надеюсь, вы сильно расширите эту схемку. Очень любопытно рассмотреть и слова, производные от названий деревень, а также шире исследовать русские производные от иностранных имен. Можно поискать и более редкие суффиксы (вроде: камчадал). Ведь подумать только, как сложен их набор даже в одной такой узкой и специальной области словопроизводства!


Глава 7. ПОСТУПЬ ВЕКОВ



Когда мы с вами рассматривали слова человеческого языка, мы встречались и с медленным изменением их состава внутри отдельных языков и с пережитками давнего времени, которыми так богат наш «словарный фонд». Но ведь и только что, обратив внимание на «внутреннее устройство» слова, мы в нем самом подсмотрели явления неодинакового возраста. Не все наши суффиксы – ровесники: среди них есть такие, которые, прожив бурную и деятельную жизнь, ушли на покой, уступив место другим. Есть такие, которые именно теперь образуют большое число новых слов. Сравните хотя бы то «-ль», которое века назад означало принадлежность в слове «Ярославль», с теми «-ов» или «-ев», какими мы пользуемся с этой же целью во множестве наших современных слов сегодня. Что же? Значит, в языке изменчив не только его словарный состав, но и управляющая словами грамматика?
Да, так оно и есть. Грамматический строй языка претерпевает с течением времени изменения, совершенствуется, обогащается новыми правилами, но основы грамматического строя сохраняются в течение очень долгого времени.
Раз грамматический строй языка изменяется еще более медленно, чем его основной словарный фонд, значит, мы можем указать на такие явления грамматики, которые когда-то были свойственны нашему языку, а затем перестали существовать в нем, так же как умерли некоторые слова этого языка.
Раз это изменение медленно, и даже очень медленно, мы наверняка можем, изучая его, наткнуться на случаи, когда грамматическое правило уже перестало иметь неотменимую силу всеобщего закона, но еще сохраняется кое-где и кое в чем, когда то или иное из явлений грамматики для своего объяснения требует такого же глубокого исследования истории языка, какого требуют, как мы видели, для их понимания некоторые наши слова и даже некоторые звуки наших слов.
Попробуем на одном-двух примерах познакомиться с такими явлениями.

ЧТО ЭТО ЗА ПАДЕЖ?

Вероятно, каждый из читателей считает себя способным без затруднения установить в любом русском предложении, в каком числе и падеже стоят входящие в него имена существительные. Было бы просто стыдно, если бы кто-либо из нас не умел этого сделать.
Если так, позвольте предложить вашему вниманию вот такую, довольно простую на вид, фразу:
«Ровно в два часа пополудни эскадроны, построившись в четыре ряда , начали движение на высоту. В пять часов, однако, от этих рядов ничего не осталось…»
Я просил бы вас определить, в каком числе и падеже стоят слова «час» и «ряд» там, где они выделены шрифтом? Боюсь, однако, что простой вопрос этот вызовет у вас неожиданные споры и разногласия.
Действительно: речь в обоих случаях идет о двух или о четырех , а не об одном предмете. Было бы крайне странно, если бы мы о нескольких вещах попытались говорить в единственном числе. Надо думать, перед нами число множественное .
Но, просклоняв во множественном числе слово «ряд» или слово «час», вы вряд ли найдете там подобные формы: «часаґ», «рядаґ»… Вот формы «часоґв» и «рядоґв» – точь-в-точь такие, какие мы видим во втором предложении нашего примера, – там присутствуют. Это бесспорные родительные падежи.
«Я не вижу чего»? – «Я не вижу часоґв».
«Сколько тут – чего?», «Сколько тут рядов?» – «Десять рядоґв». И вдруг совершенно неожиданно: «Сколько рядоґв?» – «Два рядаґ»!
Положение осложнится, если вы обратите внимание на то, что и в единственном числе самая близкая к нашей падежная форма – родительный падеж «ряґда» – имеет несколько иной вид, чем наше «рядаґ». Никто ведь не говорит: «Из рядаґ вон выходящий случай» или: «У меня билет первого рядаґ».
Откуда же, спрашивается, взялось у нас в языке это странное «рядаґ»?
Прежде всего: существительные «ряд» и «час» стоят здесь не сами по себе, а в связи с именами числительными: «два часаґ», «четыре рядаґ».
Между тем в наших русских числительных вообще довольно много загадочных свойств для человека наблюдательного.
Возьмите такие из них, как «один» и «два». Оба они изменяются по родам. Можно сказать: «один танк», «одна пушка», «одно орудие». А вот формы среднего рода от слова «два» никак не произведешь.
Сказать «два человека» можно. Сказать «две птицы» также можно. Но если речь заходит «о двух растениях» или «двух животных», то вам приходится употреблять при этих существительных имя числительное в той же форме, как и при «человек», «зверь», «дом», то есть в форме мужского рода: «два окна», «два насекомых». А почему не «две окна»? Попробуйте объяснить[ Стоит обратить внимание на то, что и производное слово «двое» имеет очень определенную родовую окраску. Мы можем сказать «двое парней», но только «две девушки». Однако «там пришли какие-то двое» можно сказать, если хоть один из пришедших мужчина. Говорим мы и «двое часов», «двое брюк».

].
Нельзя, естественно, от числительного «два» образовать и формы множественного числа. Вот я сказал «естественно», но если вдуматься, так никакой «естественности» в этом нет.
Можно допустить, что множественное число от «два» не образуется просто по ненадобности; и без того ясно: слово это означает не «один» предмет, а больше.
Да. Но ведь слово «тысяча» означает в пятьсот раз большее число, нежели «два», а мы спокойно говорим «тысячи», «многие тысячи», «десятки тысяч». Говорим мы и «пятьсот», «тремястами».
Пожалуй, объяснить это можно только тем, что числительное «два» почти совсем утратило все свойства «имени», тогда как слово «тысяча», хотя и стало названием числа, всё еще продолжает оставаться именем существительным. К слову «тысяча» можно без труда присоединить определение: «моя тысяча», «полная тысяча», «добрая тысяча». Можно от него образовать уменьшительное: «тысчонка».
А попробуйте сделать что-нибудь подобное со словом «два». Ведь «двойка» не есть уменьшительное к «два»; это совсем другое слово, очень далекое от значения «маленькая пара». «Двойка» – название цифры, а не числа.
Вот со словом «один» дело обстоит совершенно иначе. Не говоря уже о том, что «один» имеет все три родовые формы: «один, одна, одно», слово это, казалось бы воплощающее наше представление об «единственности», совершенно спокойно принимает формы множественного числа :

Мы – одни: из сада в стекла окон
Светит месяц…

А. Фет

Или:

Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне…

А. С. Пушкин

Попробуйте вдуматься в эти выражения; они поразят вас своей противоречивостью; тот, кто не является знатоком русского языка, поймет их с трудом.
«Я один» – казалось бы, значит: «я нахожусь в единственном числе». А «мы одни» означает, что каждый из нас именно «не один»; нас, по меньшей мере, – двое, а может быть – и множество; ведь много же «полосатых верст» насчитал на своей ночной дороге Пушкин!
Получается, что слово «одни» здесь уже почти утратило значение числительного, перестало отвечать на вопрос «сколько» и сделалось близким по смыслу к таким наречиям, как «втроем», «всемером», или даже как «много», «несколько». «Одни» стало значить: «без посторонних», «только они».
Довольно поучительно приглядеться, как пользуются словами такого же значения другие – не наш – языки.
Нашему слову «один» в смысле «единица» будут соответствовать такие слова:


по-английский – one
по-французски – un
по-немецки – ein.


А вот нашему «один» в смысле «в одиночестве» приходится подбирать уже совсем другие переводы. «Я один» будет звучать:


по-французски:
по-английски:
по-немецки:

je suis seul (же сюи сель) (я нахожусь в одиночестве)
I am by myself (ай эм бай май-селф) (я у самого себя)

или

I am alone (ай эм элоун).
Последнее выражение связано с one (уан).

Ich bin allein (их бин аллейн).
И тут «аллейн» связано с «ейн».


Наше же «мы одни», если его прямо перевести на эти языки, покажется французу или англичанину просто немыслимым[ Правда, по-французски можно употребить слово «un» и во множественном числе: «les uns et les autres» – «одни и другие», но в этом словоупотреблении есть такой же привкус искусственности, как у нас, когда мы употребляем междометия или предлоги в качестве существительных: «ахи и охи»; критик называл сии частицы «ужами», и т. п.

].
Невольно вспомнишь слова знаменитого французского писателя П. Мериме:


«Русскому языку достаточно одного слова, чтобы соединить в нем множество мыслей, для выражения которых другими языками потребовались бы длиннейшие предложения…»


Следующее числительное – «три» – уже совершенно не изменяется по родам; идет ли речь о трактористах, доярках или полях, мы одинаково скажем о них – «три»[ Впрочем, «трое» ведет себя точно так же, как «двое»: можно сказать «трое мушкетеров», а «трое дам» – нельзя.

]. И, собственно, это как раз неудивительно: так именно ведут себя и все остальные числительные – «пять», «восемь», вплоть до «двадцати».
Однако тут-то и всплывает вновь то странное расхождение, с которого мы начали эту главу.
Мы говорим:


один цыпленок
5, 6, 20, 100, 10 000 007 цыплят
Но: 2, 3, 4, 33, 1234 цыпленка

одна кисть
8, 17, 2937 кистей
2, 3, 4 кисти

одно поле
5, 70, 1100 полей
2, 4, 723 поля


В чем дело? А в том, что тут в левом столбце перед вами именительный падеж единственного числа, в среднем – родительный множественного, а вот в правом – как раз тот загадочный падеж числа неведомого : «2 рядА, 3 часА…»
В языке ничто или почти ничто не случается просто так , без причины. Если из всех числительных «два», «три», «четыре» ведут себя резко отлично от остальных, это что-нибудь да обозначает.
Сейчас у нас в русском языке, как вы очень хорошо знаете, имеется только два различных «числа» – единственное и множественное. Несколько же столетий назад их было три : единственное, множественное и двойственное . Это странное для каждого из нас «третье число» употреблялось первоначально всюду там, где речь шла о парных предметах, вроде человеческих глаз, рук, ног, рогов животных и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55