https://wodolei.ru/catalog/ekrany-dlya-vann/razdvizhnye/
Не способны мы по собственному желанию и выделить в нем только самые основные, главные черты, сущность того, что мы себе представляем.
Допустим, я хочу мысленно нарисовать себе воду в виде прозрачного жидкого кубика, состоящего из однородного вещества. Но ведь это уже будет образом не воды, скорее – образом любой похожей на воду жидкости – перекиси водорода, соляной кислоты, спирта… Как их различишь?
Беда, значит, в том, что в каждом нашем образном представлении всегда оказывается либо слишком много излишних, либо чересчур мало нужных нам черт и подробностей. Образ получается то узко частным (мутная, вспененная, голубая вода, вместо воды вообще), то, наоборот, чрезмерно общим (любая прозрачная жидкость, но уже не вода). Крайне сложное дело – приноровить его к той или иной моей потребности.
А стоит мне, вместо того чтобы с такими усилиями «думать образом», представлением, «подумать словом», как точно по волшебству на место этой лохматой, подвижной, взъерошенной и непокорной штуки – образа – становится точное слово и приводит за собой гибкое и вместе с тем ясное понятие [ В. И. Ленин сжато и точно описал это удивительное свойство речи, заметив: «чувства показывают реальность; мысль и слово – общее», (В. И. Ленин. Философские тетради. Сочинения, изд. 4-е, т. 38, стр. 269.)
].
Трудно даже сразу представить себе, какое сложное содержание вложено человеком в простое слово «вода». «Вода играет огромную роль в природе», – читаете вы и знаете, что автор думает при этом сразу о любой воде, – о соленой и о пресной, о текучей и о стоячей, о замерзающей и парообразной… обо всякой!
«Вода вращает турбину электростанции»… Какая вода? Всякая? Нет, не морская, не дождевая, а на сей раз только речная, текучая. «Квас, воды , сиропы…» О каких водах идет речь? Только о газированных напитках, служащих для питья. «Вешние воды » – совсем другое дело!
Слово одно и то же, а значение у него одновременно и одно и не одно. Оно, по нашему желанию, то как бы раздается вширь, то суживается, приобретая один, другой, третий нужный нам оттенок. В одном себе оно соединяет все возможные образы, все представления о воде, любые признаки, ей свойственные. Оно способно приглушать или совсем сбрасывать одни из них, подчеркивать или сохранять другие. Оно позволяет мне без всякого труда думать, «думать словом „вода“» и вот об этой только ворвавшейся в мой сапог ржавой, припахивающей железом холодной воде лесного болотца и о безликой воде химиков, про которую ничего хорошего не скажешь, кроме того, что она «аш-два-о»! С какой из них ни пришлось бы мне иметь дело, слово впитает все эти воды в себя, ответит за каждую из них.
Представьте себе, например, что вам почему-либо нужно при помощи образа или нескольких образов передать уже знакомую нам разницу между «водой» и «водичкой» (задание редкое, но вполне возможное, говоря вообще). Не сомневаюсь, вы сдались бы перед непреодолимыми трудностями: как отличить ту от другой, как, наоборот, найти между ними общее? А выразить это различие при помощи языка, слова? Да нет ничего проще: все оно без остатка укладывается в крошечную часть слова, в три звука «-ичк». Самыми разными способами слово берет от предмета именно те его признаки, которые вам нужны, а все другие опускает. Именно потому оно и стало самым удивительным и важным орудием человека и человечества. Именно эти свойства слова, и как орудия общения и как оболочки мыслей, позволили человечеству разобраться в устройстве окружающего нас мира, рассортировать, разбить на группы, классы, отряды все составляющие его «вещи», а значит, найти и законы, управляющие его жизнью.
Я сказал: «позволили»… Но ведь это произошло не в один прием, не сразу вдруг, не в тот момент, когда человек слово создал. Слову пришлось прожить долгую жизнь, прежде чем оно приобрело все свои нынешние возможности. А было время, когда оно их еще не имело.
Само собой, мы не знаем, как именно пользовались словами наши отдаленные предки, жившие тысячи и тысячи лет назад. Но у нас есть право судить об этом косвенно, по примеру языков тех наших современников, которые до последнего времени обретались на низших ступенях культуры. Трудно представить себе что-либо более удивительное и любопытное, нежели эти языки.
Помните в «Гайавате», славной поэме Лонгфелло, знаменитый перечень индейских племен: «Шли Чоктосы и Команчи, Делавары и Могауки, Черноногие и Поны…»?
Так вот. В языке этих самых североамериканских делаваров, воспетых Купером, Эмаром и другими, есть слово «надхолинеен». Что оно значит? Это глагол в повелительной форме; его точное значение: «ищите для нас пирогу». Вы можете этот глагол спрягать, как и прочие глаголы, менять его времена и лица. Но всегда он будет означать не поиски вообще, а непременно «поиски пироги для нас ». Чтобы сказать: «ищите пирогу для них », или «найдите для нас вигвамы », придется взять совершенно другие глаголы, другие слова.
Один исследователь языка делаваров пишет: «Там, где наши европейские языки добиваются точности и обобщенности, языки индейцев, наоборот, стараются быть картинными и образными»[ Вот что рассказывает один исследователь о «картинных словах» якутского языка, у нас в СССР. «Возьмем слово БООДОНГНООБУТ… Человек, к которому оно относится, должен быть толстым, с отвислым животом. Плечи и вообще все его члены должны быть коротки, толсты, округлы; иначе сказали бы БЫАДАНГИААБЫТ. Должен быть медлителен в движениях, ходить, переваливаясь с ноги на ногу, – иначе выразились бы МОЛООБУТ, БОЛТОХОЧЧУЙБУТ, БОЛТОНГНООБУТ, наконец…» Вот какими детально-описательными могут быть такие «картинные» слова.
]. Естественно, что на них несравненно труднее выражать общие, широкие мысли.
В подобных языках, говорят лингвисты, само собой, есть слова, означающие части человеческого тела, родственные отношения между членами семей, и т. п. Но очень часто они не способны выражать такие понятия, как «голова вообще» или «отец вообще». Там вы встретите отдельное слово, значащее «моя голова», другое – означающее «голову врага», третье – «твою голову». На островах Тихого океана есть народности, знающие только слова «мой брат», «твой отец», но неспособные сказать «брат» или «отец» просто.
У исконных обитателей Австралии белые вовсе не нашли обобщающих слов, вроде «птица» или «дерево». По-австралийски нельзя сказать: «На холме стоит дерево, а на нем сидит птица». Австралиец выразится непременно так: «Стоит каури, а на нем сидит какаду», или: «Стоит эквалипт, а под ним – эму». Он обязательно назовет породу и растения и животного.
Конечно, и мы можем поступить так. Но мы можем сделать и иначе, а язык австралийца не позволяет этого «иначе». Вот почему ваша фраза: «Но ведь и эвкалипт и каури – это деревья» – останется, если бы вы вздумали возразить папуасу, непонятой. Что значит «деревья»? Есть пальмы, папоротники, лианы, кусты, а таких странных вещей, как «деревья вообще», «растения вообще», нет и не может быть! А нет их для него потому, что нет еще слов для них.
Подобные этому примеру можно встретить повсюду. Обитатели одного архипелага возле Новой Гвинеи не знают названия для такого цвета, как черный. Зато у них есть множество слов для различнейших его оттенков. Есть слово, означающее «блестяще-черный, как ворона», есть другое – «черный, как обугленный орех такого-то дерева», третье – «черный, словно грязь манговых болот», четвертое – «черный, вроде краски, выделываемой из определенного сорта смолы», пятое – «черный, словно жженые листья бетеля, смешанные в растительным маслом».
У многих народов Севера – лопарей-саами, чукчей, ненцев и других – существует множество (у саами более двух десятков) слов для отдельных видов снега, напоминающих наши русские «наст», «крупа», «поземка». Можно подумать: так вот ведь и у нас такие есть! Но разница огромная: у нас есть и они и общее слово «снег»; а там существуют только они.
Передо мной страничка из интересной книги писателя Г. Гора «Юноша с далекой реки»; книга рассказывает про жизнь, обычаи, нравы и язык северного народа, нивхов, или гиляков, нашего Сахалина.
«Старый профессор… спросил нас:
– А как вы думаете, существует ли на эскимосском языке слово «снег»?..
– Должно быть, – ответил я. – Раз у них бывает снег – значит, должно быть и соответствующее название для него…
– А представьте себе – нет! Эскимос скажет «падающий снег» или «снег, лежащий на земле», но сам по себе, вне связи, как общее понятие, снег для эскимоса не существует».
Примерно то же наблюдается и в языке сахалинских нивхов. «Нивх не скажет, например, „человек стрелял“. Он должен непременно добавить, в кого стрелял – в утку, в чайку или в белку». (Г. Гор. Юноша с далекой реки.)
Нечего, кажется, и доказывать, до какой степени такое свойство языка может осложнить любое общее рассуждение, любую отвлеченную мысль.
Вообразите себе австралийцем, у которого белый человек спрашивает: «Сколько деревьев растет на той горе?» Вы просто не сможете ответить на этот странный, с точки зрения австралийца, вопрос: «Как сколько деревьев? Там растут три саговые пальмы, одно каменное дерево, семь казуарин и четыре папоротника, вот и всё… Нельзя же казуарины прибавлять к пальмам, как нельзя камни прибавлять к собакам!»
И сколько бы от вас ни добивались, чему равно общее число «всех деревьев», вы просто не поймете этого вопроса: у вас нет для того ни слов, ни понятий.
Нет надобности ехать в Австралию, чтобы наблюдать подобные недоразумения. В той же книге Г. Гора описывается любопытная сценка между русским учителем арифметики и его учеником – нивхом Нотом:
«Задача была легкая, совсем простая, но Нот никак не мог ее решить. Нужно было к семи деревьям прибавить еще шесть и от тридцати пуговиц отнять пять.
– Какие деревья? – спросил Нот. – Длинные, короткие? Какие пуговицы? Круглые?…
– В математике, – ответил я, – не имеют значения качество и форма предмета.
…Нот меня не понял. И я тоже не сразу понял его. Он мне объяснил, что у нивхов для длинных предметов существуют одни числительные, для коротких – другие, для круглых – третьи». (Г. Гор. Юноша с далекой реки.)
Все это довольно понятно после того, что я уже вам сказал. Понятно и то, как трудно было бы нам рассчитывать пути планет в небе или рост населения на земле, да и вообще рассуждать на любую общую тему, если бы мы пользовались такими же словами, как саами, нивхи или, тем более, папуасы Новой Гвинеи. Выработанное веками совершенство наших слов не только облегчает, оно только и делает возможным сложное и точное мышление, современную культуру.
Но, отмечая это, нельзя поддаваться одному соблазну. Есть на Западе особые «ученые»: по соображениям, ничего общего не имеющим с наукой, они стараются на этом своеобразии языков, которыми говорят культурно отсталые племена, построить теорию, будто те ни на что не способны. Они, мол, обречены на вечную отсталость: как тут ее преодолеешь, если сам язык мешает этому?!
Иное, мол, дело мы, люди белой расы. В наших языках нельзя отыскать даже следов такого «примитивизма». Значит, его никогда и не было. Очевидно, мы люди особые: сама природа сделала нас господами, а их – рабами; смешно с ней спорить!
Таков их символ веры.
Разумеется, это совершенная ерунда. В наших языках, как и в нашем мышлении, ученые находят очень много пережитков самого отдаленного прошлого; когда-то наши предки во всех отношениях стояли на той ступени развития, на какой мы застаем сейчас папуасов Новой Гвинеи или индейские племена Южной Америки. С другой стороны, несомненно: любой современный малоразвитый народец, попав в благоприятные условия, вырвавшись из-под колониального гнета, усовершенствует и разовьет свой язык не хуже, чем это сделали когда-то наши праотцы. Вполне возможно, конечно, что развитие это пойдет по иным путям и приведет к совсем иным результатам, чем у нас, белых, но худшим оно не будет.
Множество тысячелетий человечество росло и зрело медленно и неуклонно. Оно совершенствовалось вместе со своими языками и при их посредстве. Рост этот был неравномерным, неодинаковым во всех частях мира. Не все народы уже достигли одного уровня к нашим дням. Но все они могут его и достигнуть и превзойти, и добьются они этого при помощи тех самых языков, которыми их наделила история.
СЛОВА И СЛОВАРИ
А, право, не худо бы взяться за лексикон или хоть за критику лексиконов!
А. С. Пушкин
Итак, любой язык состоит из слов. Изучать язык, не изучая слов, нельзя. А чтобы заняться словами, надо прежде всего взять их на учет, установить, сколько их и какие они.
Попробуйте, не сделав этого, ответить хотя бы на такие вопросы; сколько примерно русских слов существует на свете? Возрастает или уменьшается их общее число? Чего у нас больше – исконно русских или пришлых, заимствованных, слов? Каков их «возраст» – иначе говоря, когда они появились в мире? И появились одновременно, как бы в один прием, или же постепенно?
Подобных вопросов я могу задать вам сотни. Но ответить на них вы, безусловно, не сможете. Взять хотя бы первый из них.
Когда мне случалось спрашивать, много ли слов в составе русского языка, мне, хитро улыбаясь, отвечали: «Столько, сколько звезд на небе!» Это очень неверный ответ: видимых простым глазом звезд на небе не так уж много, около трех тысяч, а слов в нашем распоряжении – несравненно больше.
Сколько же?
Казалось бы, проще простого: заглянуть в любой словарь и подсчитать… Но вот на моем столе лежат сейчас целых четыре словаря. На титульном листе русско-корейского значится: «содержит около 30 000 слов»; на русско-японском написано: «около 10 000»; в русско-испанский словарь вошло «около 40 000 слов», а в русско-китайский совершенно точно: «26 000». Речь при этом идет именно о русских словах; иноязычных там значительно больше. В чем же дело? Почему цифры так расходятся?
Цифры, оказывается, могут быть весьма различными. Чтобы понять, в чем дело, нам придется перейти от слов к словарям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Допустим, я хочу мысленно нарисовать себе воду в виде прозрачного жидкого кубика, состоящего из однородного вещества. Но ведь это уже будет образом не воды, скорее – образом любой похожей на воду жидкости – перекиси водорода, соляной кислоты, спирта… Как их различишь?
Беда, значит, в том, что в каждом нашем образном представлении всегда оказывается либо слишком много излишних, либо чересчур мало нужных нам черт и подробностей. Образ получается то узко частным (мутная, вспененная, голубая вода, вместо воды вообще), то, наоборот, чрезмерно общим (любая прозрачная жидкость, но уже не вода). Крайне сложное дело – приноровить его к той или иной моей потребности.
А стоит мне, вместо того чтобы с такими усилиями «думать образом», представлением, «подумать словом», как точно по волшебству на место этой лохматой, подвижной, взъерошенной и непокорной штуки – образа – становится точное слово и приводит за собой гибкое и вместе с тем ясное понятие [ В. И. Ленин сжато и точно описал это удивительное свойство речи, заметив: «чувства показывают реальность; мысль и слово – общее», (В. И. Ленин. Философские тетради. Сочинения, изд. 4-е, т. 38, стр. 269.)
].
Трудно даже сразу представить себе, какое сложное содержание вложено человеком в простое слово «вода». «Вода играет огромную роль в природе», – читаете вы и знаете, что автор думает при этом сразу о любой воде, – о соленой и о пресной, о текучей и о стоячей, о замерзающей и парообразной… обо всякой!
«Вода вращает турбину электростанции»… Какая вода? Всякая? Нет, не морская, не дождевая, а на сей раз только речная, текучая. «Квас, воды , сиропы…» О каких водах идет речь? Только о газированных напитках, служащих для питья. «Вешние воды » – совсем другое дело!
Слово одно и то же, а значение у него одновременно и одно и не одно. Оно, по нашему желанию, то как бы раздается вширь, то суживается, приобретая один, другой, третий нужный нам оттенок. В одном себе оно соединяет все возможные образы, все представления о воде, любые признаки, ей свойственные. Оно способно приглушать или совсем сбрасывать одни из них, подчеркивать или сохранять другие. Оно позволяет мне без всякого труда думать, «думать словом „вода“» и вот об этой только ворвавшейся в мой сапог ржавой, припахивающей железом холодной воде лесного болотца и о безликой воде химиков, про которую ничего хорошего не скажешь, кроме того, что она «аш-два-о»! С какой из них ни пришлось бы мне иметь дело, слово впитает все эти воды в себя, ответит за каждую из них.
Представьте себе, например, что вам почему-либо нужно при помощи образа или нескольких образов передать уже знакомую нам разницу между «водой» и «водичкой» (задание редкое, но вполне возможное, говоря вообще). Не сомневаюсь, вы сдались бы перед непреодолимыми трудностями: как отличить ту от другой, как, наоборот, найти между ними общее? А выразить это различие при помощи языка, слова? Да нет ничего проще: все оно без остатка укладывается в крошечную часть слова, в три звука «-ичк». Самыми разными способами слово берет от предмета именно те его признаки, которые вам нужны, а все другие опускает. Именно потому оно и стало самым удивительным и важным орудием человека и человечества. Именно эти свойства слова, и как орудия общения и как оболочки мыслей, позволили человечеству разобраться в устройстве окружающего нас мира, рассортировать, разбить на группы, классы, отряды все составляющие его «вещи», а значит, найти и законы, управляющие его жизнью.
Я сказал: «позволили»… Но ведь это произошло не в один прием, не сразу вдруг, не в тот момент, когда человек слово создал. Слову пришлось прожить долгую жизнь, прежде чем оно приобрело все свои нынешние возможности. А было время, когда оно их еще не имело.
Само собой, мы не знаем, как именно пользовались словами наши отдаленные предки, жившие тысячи и тысячи лет назад. Но у нас есть право судить об этом косвенно, по примеру языков тех наших современников, которые до последнего времени обретались на низших ступенях культуры. Трудно представить себе что-либо более удивительное и любопытное, нежели эти языки.
Помните в «Гайавате», славной поэме Лонгфелло, знаменитый перечень индейских племен: «Шли Чоктосы и Команчи, Делавары и Могауки, Черноногие и Поны…»?
Так вот. В языке этих самых североамериканских делаваров, воспетых Купером, Эмаром и другими, есть слово «надхолинеен». Что оно значит? Это глагол в повелительной форме; его точное значение: «ищите для нас пирогу». Вы можете этот глагол спрягать, как и прочие глаголы, менять его времена и лица. Но всегда он будет означать не поиски вообще, а непременно «поиски пироги для нас ». Чтобы сказать: «ищите пирогу для них », или «найдите для нас вигвамы », придется взять совершенно другие глаголы, другие слова.
Один исследователь языка делаваров пишет: «Там, где наши европейские языки добиваются точности и обобщенности, языки индейцев, наоборот, стараются быть картинными и образными»[ Вот что рассказывает один исследователь о «картинных словах» якутского языка, у нас в СССР. «Возьмем слово БООДОНГНООБУТ… Человек, к которому оно относится, должен быть толстым, с отвислым животом. Плечи и вообще все его члены должны быть коротки, толсты, округлы; иначе сказали бы БЫАДАНГИААБЫТ. Должен быть медлителен в движениях, ходить, переваливаясь с ноги на ногу, – иначе выразились бы МОЛООБУТ, БОЛТОХОЧЧУЙБУТ, БОЛТОНГНООБУТ, наконец…» Вот какими детально-описательными могут быть такие «картинные» слова.
]. Естественно, что на них несравненно труднее выражать общие, широкие мысли.
В подобных языках, говорят лингвисты, само собой, есть слова, означающие части человеческого тела, родственные отношения между членами семей, и т. п. Но очень часто они не способны выражать такие понятия, как «голова вообще» или «отец вообще». Там вы встретите отдельное слово, значащее «моя голова», другое – означающее «голову врага», третье – «твою голову». На островах Тихого океана есть народности, знающие только слова «мой брат», «твой отец», но неспособные сказать «брат» или «отец» просто.
У исконных обитателей Австралии белые вовсе не нашли обобщающих слов, вроде «птица» или «дерево». По-австралийски нельзя сказать: «На холме стоит дерево, а на нем сидит птица». Австралиец выразится непременно так: «Стоит каури, а на нем сидит какаду», или: «Стоит эквалипт, а под ним – эму». Он обязательно назовет породу и растения и животного.
Конечно, и мы можем поступить так. Но мы можем сделать и иначе, а язык австралийца не позволяет этого «иначе». Вот почему ваша фраза: «Но ведь и эвкалипт и каури – это деревья» – останется, если бы вы вздумали возразить папуасу, непонятой. Что значит «деревья»? Есть пальмы, папоротники, лианы, кусты, а таких странных вещей, как «деревья вообще», «растения вообще», нет и не может быть! А нет их для него потому, что нет еще слов для них.
Подобные этому примеру можно встретить повсюду. Обитатели одного архипелага возле Новой Гвинеи не знают названия для такого цвета, как черный. Зато у них есть множество слов для различнейших его оттенков. Есть слово, означающее «блестяще-черный, как ворона», есть другое – «черный, как обугленный орех такого-то дерева», третье – «черный, словно грязь манговых болот», четвертое – «черный, вроде краски, выделываемой из определенного сорта смолы», пятое – «черный, словно жженые листья бетеля, смешанные в растительным маслом».
У многих народов Севера – лопарей-саами, чукчей, ненцев и других – существует множество (у саами более двух десятков) слов для отдельных видов снега, напоминающих наши русские «наст», «крупа», «поземка». Можно подумать: так вот ведь и у нас такие есть! Но разница огромная: у нас есть и они и общее слово «снег»; а там существуют только они.
Передо мной страничка из интересной книги писателя Г. Гора «Юноша с далекой реки»; книга рассказывает про жизнь, обычаи, нравы и язык северного народа, нивхов, или гиляков, нашего Сахалина.
«Старый профессор… спросил нас:
– А как вы думаете, существует ли на эскимосском языке слово «снег»?..
– Должно быть, – ответил я. – Раз у них бывает снег – значит, должно быть и соответствующее название для него…
– А представьте себе – нет! Эскимос скажет «падающий снег» или «снег, лежащий на земле», но сам по себе, вне связи, как общее понятие, снег для эскимоса не существует».
Примерно то же наблюдается и в языке сахалинских нивхов. «Нивх не скажет, например, „человек стрелял“. Он должен непременно добавить, в кого стрелял – в утку, в чайку или в белку». (Г. Гор. Юноша с далекой реки.)
Нечего, кажется, и доказывать, до какой степени такое свойство языка может осложнить любое общее рассуждение, любую отвлеченную мысль.
Вообразите себе австралийцем, у которого белый человек спрашивает: «Сколько деревьев растет на той горе?» Вы просто не сможете ответить на этот странный, с точки зрения австралийца, вопрос: «Как сколько деревьев? Там растут три саговые пальмы, одно каменное дерево, семь казуарин и четыре папоротника, вот и всё… Нельзя же казуарины прибавлять к пальмам, как нельзя камни прибавлять к собакам!»
И сколько бы от вас ни добивались, чему равно общее число «всех деревьев», вы просто не поймете этого вопроса: у вас нет для того ни слов, ни понятий.
Нет надобности ехать в Австралию, чтобы наблюдать подобные недоразумения. В той же книге Г. Гора описывается любопытная сценка между русским учителем арифметики и его учеником – нивхом Нотом:
«Задача была легкая, совсем простая, но Нот никак не мог ее решить. Нужно было к семи деревьям прибавить еще шесть и от тридцати пуговиц отнять пять.
– Какие деревья? – спросил Нот. – Длинные, короткие? Какие пуговицы? Круглые?…
– В математике, – ответил я, – не имеют значения качество и форма предмета.
…Нот меня не понял. И я тоже не сразу понял его. Он мне объяснил, что у нивхов для длинных предметов существуют одни числительные, для коротких – другие, для круглых – третьи». (Г. Гор. Юноша с далекой реки.)
Все это довольно понятно после того, что я уже вам сказал. Понятно и то, как трудно было бы нам рассчитывать пути планет в небе или рост населения на земле, да и вообще рассуждать на любую общую тему, если бы мы пользовались такими же словами, как саами, нивхи или, тем более, папуасы Новой Гвинеи. Выработанное веками совершенство наших слов не только облегчает, оно только и делает возможным сложное и точное мышление, современную культуру.
Но, отмечая это, нельзя поддаваться одному соблазну. Есть на Западе особые «ученые»: по соображениям, ничего общего не имеющим с наукой, они стараются на этом своеобразии языков, которыми говорят культурно отсталые племена, построить теорию, будто те ни на что не способны. Они, мол, обречены на вечную отсталость: как тут ее преодолеешь, если сам язык мешает этому?!
Иное, мол, дело мы, люди белой расы. В наших языках нельзя отыскать даже следов такого «примитивизма». Значит, его никогда и не было. Очевидно, мы люди особые: сама природа сделала нас господами, а их – рабами; смешно с ней спорить!
Таков их символ веры.
Разумеется, это совершенная ерунда. В наших языках, как и в нашем мышлении, ученые находят очень много пережитков самого отдаленного прошлого; когда-то наши предки во всех отношениях стояли на той ступени развития, на какой мы застаем сейчас папуасов Новой Гвинеи или индейские племена Южной Америки. С другой стороны, несомненно: любой современный малоразвитый народец, попав в благоприятные условия, вырвавшись из-под колониального гнета, усовершенствует и разовьет свой язык не хуже, чем это сделали когда-то наши праотцы. Вполне возможно, конечно, что развитие это пойдет по иным путям и приведет к совсем иным результатам, чем у нас, белых, но худшим оно не будет.
Множество тысячелетий человечество росло и зрело медленно и неуклонно. Оно совершенствовалось вместе со своими языками и при их посредстве. Рост этот был неравномерным, неодинаковым во всех частях мира. Не все народы уже достигли одного уровня к нашим дням. Но все они могут его и достигнуть и превзойти, и добьются они этого при помощи тех самых языков, которыми их наделила история.
СЛОВА И СЛОВАРИ
А, право, не худо бы взяться за лексикон или хоть за критику лексиконов!
А. С. Пушкин
Итак, любой язык состоит из слов. Изучать язык, не изучая слов, нельзя. А чтобы заняться словами, надо прежде всего взять их на учет, установить, сколько их и какие они.
Попробуйте, не сделав этого, ответить хотя бы на такие вопросы; сколько примерно русских слов существует на свете? Возрастает или уменьшается их общее число? Чего у нас больше – исконно русских или пришлых, заимствованных, слов? Каков их «возраст» – иначе говоря, когда они появились в мире? И появились одновременно, как бы в один прием, или же постепенно?
Подобных вопросов я могу задать вам сотни. Но ответить на них вы, безусловно, не сможете. Взять хотя бы первый из них.
Когда мне случалось спрашивать, много ли слов в составе русского языка, мне, хитро улыбаясь, отвечали: «Столько, сколько звезд на небе!» Это очень неверный ответ: видимых простым глазом звезд на небе не так уж много, около трех тысяч, а слов в нашем распоряжении – несравненно больше.
Сколько же?
Казалось бы, проще простого: заглянуть в любой словарь и подсчитать… Но вот на моем столе лежат сейчас целых четыре словаря. На титульном листе русско-корейского значится: «содержит около 30 000 слов»; на русско-японском написано: «около 10 000»; в русско-испанский словарь вошло «около 40 000 слов», а в русско-китайский совершенно точно: «26 000». Речь при этом идет именно о русских словах; иноязычных там значительно больше. В чем же дело? Почему цифры так расходятся?
Цифры, оказывается, могут быть весьма различными. Чтобы понять, в чем дело, нам придется перейти от слов к словарям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55