Дело здесь было вот в чем.
Долгие полгода, я демонстрировала упрямое стремление, на мой взгляд, совершенно объяснимое в моем положении.
И те же самые долгие полгода Муся, делала все возможное, а порой и невозможное, что бы не дать мне это стремление реализовать, хотя бы в малой его доле.
Стремление было совершенно примитивным.
Я хотела знать как можно больше о той, которая заменила меня Егору.
Собственно, я хотела знать о ней все: кто она, откуда?
Где и при каких обстоятельствах они познакомились?
Как ее зовут и, конечно же, как она выглядит?
Чем занимается и какую носит одежду?
Какого цвета ее волосы, стрижет ли она их коротко или, напротив, щеголяет роскошной гривой?
Бог ты мой, вопросов был целый миллион, и на каждый я желала получить ответ. Любопытство мое было жгучим, болезненным, но совершенно естественным.
Муся же считала иначе. Она полагала, что ничто так не унижает мою страдающую гордыню, как этот пристальный интерес. Она готова была ночи напролет говорить со мной о Егоре, но малейшая попытка завести речь о « другой женщине», пресекалась с несвойственной Мусе резкостью. Когда однажды, в порыве благодарной откровенности я призналась, что иногда, звоню в свой бывший дом и несколько минут молчу в трубку, слушая низкий, хрипловатый голос его новой хозяйки, Муся даже заплакала, чем ввергла меня в абсолютное отчаяние: до селе я никогда не видела ее слез. Плакала Муся, как потом она объяснила мне от обиды и бессилия, потому что почувствовала вдруг, что никак не может повлиять на меня, а значит — помочь мне в моем несчастье. Надо ли говорить, что в это вечер я дала Мусе самую страшную клятву, на которую только была способна, что ни когда больше не буду звонить «им» домой. Тогда же, по-моему, я клятвенно пообещала Мусе, что оставлю все попытки собрать информацию о моей сопернице, и уж тем более оставлю попытки увидеть ее лично. Сказать откровенно, иногда я задумывала и большее: я тщательно планировала свою встречу с ней и разговор. К счастью, Мусе об этом ничего известно не было. Да и о чем мог быть этот разговор? Нет, тысячу раз права была моя верная Муся, ничего, кроме еще больших унижений, не ожидало меня на этом пути, и постепенно я смирилась с мыслью о том, что от него следует отказаться.
И вот теперь, когда любые упоминания об этой женщине полностью улетучились из стен нашей с Мусей земной крепости, она вдруг снова была помянута, причем так, словно не было столько сил положено ранее на соблюдение этого табу.
Мне показалось даже, что вопрос мой не застал Мусю врасплох, в эти же самые минуты она думала о том же, вернее о той же, и ответ ее потому прозвучал так естественно и отрешенно.
Однако, уже в следующую минуту Муся взяла себя в руки — Кто? О чем ты говоришь? При чем здесь еще кто-то? Как ты себя чувствуешь? Ты все поняла? Ты прочитала заметку? Господи, да что же ты молчишь: Егор погиб!!!
Со стороны я, наверное, и вправду напоминала соляной столб, потому что все это время недвижно сидела на кровати, продолжая держать руки поверх смятого газетного листа, словно все еще пытаясь расправить его.
Однако причина моего ступора была совершенно иной, чем та, которую вероятнее всего было бы предположить.
Прежде всего, самым главным и неожиданным в этой ситуации было то, что известие о гибели Егора принесло в мою душу огромное облегчение. Наверное, признаваться в этом стыдно, в возможно, что и грешно, но ведь и скрывать это было бы притворством. В душе моей теперь было совершенно пусто, словно, враз, залитый мощным потоком студеной свежей воды погас безжалостный испепеляющий ее огонь. Коварный, то затихающий, но и тогда тлеющие уголья причиняли мне сильную боль, то вспыхивающий с новой силой — и тогда боль становилась адской, нестерпимой, и я хорошо понимала раненых животных, которые в предсмертных муках воют и катаются по земле — мне хотелось делать то же самое.
Теперь палач мой был совершенно определенно повержен, словно обрушился на него внезапно мощный поток воды. А, быть может, это долетел до израненной души моей пронизанный солнцем снег Сент — Морица и накрыл своим сияющим покрывалом жестокое пламя, гася его навек?
Но какое это теперь имело значение? Пустота была в моей душе. Пустота.
Однако, что — то все же происходило в моем сознании, потому что этой ночью впервые за очень долгое время, я видела сон.
Снилось мне, что, нарушив строжайший запрет Муси, и слово, данное ей, я все же решилась пробраться к бывшему своему дому, чтобы просто взглянуть на ту, « другую женщину», что теперь была его хозяйкой.
Егор меня почему-то не интересовал вовсе, и встречи с ним я не искала, но и не опасалось, как бывало на самом деле.
Мне, и вправду, казалось иногда, что случайно встретив Егора где-ни будь, о чем часами мечтала в одиночестве и на пару с Мусей, я в ужасе брошусь бежать прочь и забьюсь в самый дальний и темный угол, чтобы вдруг не попасться ему на глаза — такие вот были парадоксы.
Во сне парадоксов не было: Егор мне был не интересен.
Дорогу, ведущую к бывшему своему дому, как это случается только во сне, я миновала стремительно, но, одновременно, со всеми подробностями, разглядев даже знакомых инспекторов ГАИ на перекрестках.
И вот он — высокий кирпичный забор, словно играючи откусивший у заснеженного зимнего леса большое пространство, полого сбегающее к реке, нынче тоже скованной льдом и от того более напоминающей широкую наезженную лесную просеку. Ничего этого из-за забора не видно, но я-то знаю, что все это выглядит именно так.
И центральная широкая аллея, тщательно расчищенная от снега, убегает сквозь строй вековых сосен прямиком к парадному крыльцу с колоннами.
Над крыльцом, прямо на колоннах покоится балкон, за высокими стеклянными дверями которого сладко спит на широкой венецианской кровати женщина.
Когда-то этой женщиной была я.
Теперь — на моем месте другая.
Но — прочь воспоминания. Ведь я здесь не для того, чтобы вспоминать В дом меня, понятное дело никто не пустит, охрана — всегда была страстью и гордостью Егора. Людей в охрану он подбирал лично, подолгу беседуя с каждым, и каждый, убеждена! — истово верил потом, что от него одного на самом-то деле зависит жизнь молодого, улыбчивого и щедрого хозяина. Егор умел вербовать людей. Потому, одолеть или перехитрить охрану мне вряд ли удастся. Кроме того, на мой счет у ребят наверняка имеются четкие инструкции, и ничего хорошего мне эти инструкции не сулят.
Однако, решение пробраться в дом от этих мыслей во мне только крепнет.
Калитка! Подсказывает мне услужливая во сне память. Та самая, через которую сбегали мы от собственной охраны, слушать соловья на рассвете.
Во сне все происходит быстро.
Вот я уже у заветной калитки, хотя добираться до нее, приходиться по пояс, проваливаясь в пушистый глубокий снег. Мне не холодно и не страшно, к тому же — счастливый сон! — калитка оказывается открыта. Не без труда, но и без особых проблем я проталкиваю ее в глубоком снегу, освобождая узкую щель.
Этого вполне достаточно. И вот я уже бегу по узкой, но тоже тщательно обметенной от снега тропинке, к дому.
Никто не замечает меня. И стеклянная дверь, ведущая в зимний сад с бассейном, оказывается, на мое счастье, не заперта. Еще несколько торопливых шагов, похожих более на прыжки большого ловкого зверя — я уже лечу по лестнице на второй этаж, едва касаясь ногами ступеней, покрытых тонким шелковистым ковром. Собственно, я и не касаюсь их вовсе, и ноги мои не щекочут ласково тонкие ворсинки ковра, потому что я стремительно парю в воздухе, неотвратимо приближаясь к заветной цели — дверям, ведущим в спальню.
Почему-то я уверена, что она, эта женщина именно там, и спит, а значит, не заметит моего присутствия.
И еще откуда-то дано мне знание, что Егора сейчас там нет, и это тоже устраивает меня вполне.
Двери, ведущие в спальню, высокие белые, резные и богато покрыты позолотой.
Это я, насмотревшись в детстве " Анжелик " и « Черных масок» требовала от дизайнеров строго следования галантному стилю Лувра и Версаля вместе взятых.
Я знаю, двери тяжелые, и чтобы открыть их настежь надо как следует ухватиться за бронзовые с позолотой массивные ручки, и что есть силы потянуть створки на себя. Но этого делать теперь я не собираюсь, ибо моя задача: проникнуть в спальню незамеченной. Потому я мягко налегаю на одну из створок, и она, послушная, поддается мне, возможно признав прежнюю хозяйку, а быть может, в этом сне мне просто все время везет.
Я не ошиблась: в спальне царит полумрак — задернуты плотные тяжелого золотого шитья шторы, и только по потолку четкой светлой линией обозначился контур большого окна и балконной двери, в которых отражается яркий зимний день. Но темень мне не помеха. Здесь ничего не изменили с той поры, когда это была моя спальня.
" Странно, почему? — удивляюсь я во мне — Я бы в подобной ситуации ни за что не оставила бы все как было. " И не нахожу ответа.
По — прежнему, невесома и неслышима скольжу я, ловко минуя препятствия, попутно узнавая в них знакомые до боли предметы, некогда собранные здесь мною, и, наконец достигаю главной своей цели — широкой венецианской кровати, с причудливо изогнутым рисунком ажурной серебряной спинки.
На кровати кто-то неподвижно лежит, но как только я пытаюсь приблизиться, что бы как следует разглядеть спящую женщину, она неожиданно резко садиться на кровати и поворачивает ко мне отнюдь не сонное и не испуганное спросонок лицо.
Но главное — это совсем не то лицо, которое я ожидала увидеть.
В полумраке спальни, уверенно сидя на некогда моей кровати, спокойно и даже слегка насмешливо смотри на меня Муся.
Это открытие повергает меня в шок, от которого я вроде бы даже лишаюсь своей волшебной невесомости.
Теперь босые ноги мои отчетливо ощущают шелковистую поверхность тонкого персидского ковра, устилающего пол спальни Разумеется, ковер, тоже выбирала я, и мне знаком каждый завиток его сложного орнамента и каждое пятнышко, появившееся уже после, когда эту изысканное пространство, обживали мы с Егором.
Однако, теперь-то уж точно не время предаваться воспоминаниям.
Невесомые прежде, ноги становятся ватными, и я вот-вот мягко опущусь на этот самый ковер, практически лишенная сил, а быть может, к тому моменту, и чувств.
Обморок во сне? Со мною такого еще не бывало.
Муся тем временем, в лучших традициях академического театра, держит паузу.
Она молчит, не двигается и смотрит не меня без какого — либо выражения на лице. Так, словно, это не я потревожила ее своим внезапным появлением, а случайно опрокинувшаяся банкетка. Впрочем, падение банкетки, думаю, все же вызвало бы у нее некоторые чувства. Но полное круглое лицо Муси не выражает ровным счетом ничего.
Тогда я решаю заговорить.
Мне очень хочется спросить, что делает Муся в моей бывшей постели, и куда подевалась та, ради которой, я проделала, пусть и во сне, весь этот не ближний, надо сказать, путь.
Однако, голос мой, как выясняется, мне неподвластен.
Определенно, по сценарию этого сна, мне отведена роль статиста или еще хуже — шагов за сценой, разбудивших главную героиню.
Зато героине, уж точно, полагается произносить какие-то слова, или, по меньшей мере, делать что-то, предписанное сценарием. И она делает Женщина, сидящая на кровати, смеется.
И тут я понимаю, что никакая эта не Муся, потому что голос, негромко смеющийся в полумраке спальни, мне хорошо знаком. Его, тайком от Муси, частенько слушала я раньше, прижав дрожащей, противно потеющей рукой трубку телефона к пылающему уху. Это голос той самой «другой женщины» — низки и хрипловатый. Его невозможно спутать ни с каким другим голосом. И однажды, в порыве отчаяния, я подумала даже: а может, Егор влюбился именно в голос?
Женщина продолжает смеяться, глядя на меня и явно надо мною потешаясь.
Я же совершенно теряю голову, потому что у нее по-прежнему Мусино лицо, но это не лицо даже, а застывшая маска, из — под которой раздается низкий хрипловатый голос.
Голос смеется.
Я хочу закричать, и наконец, разорвав пелену кошмара, издаю отчаянный вопль, одновременно просыпаясь и слыша, как надрывно звонит телефон.
Звонит Муся.
И голос в трубке у нее такой же, каким было лицо в моем страшном сне: без малейшего выражения и интонаций, застывший голос — маска.
— Беда никогда не приходит одна — говорит Муся сакраментальную фразу.
— Что? — испуганно вопрошаю я. Испуг мой отчасти простирается еще из ночного кошмара, но странный голос Муси пугает меня уже наяву.
— Игорь погиб — также тускло сообщает мне Муся, и теперь, окончательно проснувшись, я готова с ней полностью согласиться: беда никогда не приходит одна. Игорем зовут, а теперь, наверное, следует говорить — звали Мусиного шефа — известного пластического хирурга, которому на протяжении многих лет она бессменно ассистировала — Как погиб?
— Автомобильная катастрофа вчера ночью. Возвращался из гостей.
Я молчу.
Я не знаю, какие слова должна сказать Мусе сейчас.
В голове моей крутятся странные мысли Я думаю: " Вчера она так горько рыдала, оплакивая смерть Егора, но в эти самые минуты возможно, уже отлетала в мир иной, покидая навеки эту землю душа другого человека, не возлюбленного ее, но близкого друга, почти брата "
Однажды она сказала мне, просто так к слову, никого не желая упрекнуть, и ни на кого не жалуясь:
— Знаешь, все привыкли к тому, что я всегда забочусь обо всех, потому никому и не приходит в голову, позаботиться обо мне. Понимаешь? Это…
Это… ну как если бы предложить балерине сплясать для нее. Смешно, правда?
Вот только Игорь… Он иногда вспоминает, что мне тоже бывает приятно, когда обо мне кто-то заботиться.
— И что он делает тогда? — Поинтересовалась я совсем не праздно: мне тоже хотелось хоть когда-ни будь позаботиться о Мусе, но я не знала как.
— Он приносит мне булочки из буфета — совершенно серьезно ответила Муся.
«Теперь никто не будет носить ей булочек» — промелькнула в голове моей очередная никчемная мысль. И я снова стала думать о том, что минувшей ночью, когда на московской магистрали погибал единственный Мусин друг — Игорь, душа ее, возможно уже знала об этом, потому так горьки и обильны были слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36