Более того, немало наберется и тех, кто ради достижения столь высокой цели, пошел бы на совершение куда более мерзких поступков.
Откровенно говоря, многие готовы совершать ( и совершают! ) их во имя гораздо меньшего вознаграждения.
Примеров тьма.
Так виновен ли Егор?
— Нет — готова безоглядно признать я, и только память о той боли, что раздирала мою душу железными своими клыками, еще слабо останавливает меня.
Однако, другой вопрос, более актуален сейчас.
И я решаюсь задать его себе, хотя подсознание мое упрямо оттягивает этот момент, усматривая в нем огромную опасность и неоправданный риск.
Но сознательное упрямство, в конце концов, оказывается сильнее.
И я все-таки спрашиваю себя: " Готовая ли умереть сейчас, чтобы облегчить участь Егора?
И только сформулировав эту страшную фразу, понимаю, насколько мне страшно.
Сердце отчаянно колотиться в помертвевшей груди, наверное, протестуя.
Оно совсем не хочет смерти.
Но восстает лишь одна, материальная его составляющая.
Другая же, та, что сладко и восторженно сжимается при первых признаках появления Егора, я знаю точно: думает иначе.
Восстает тело. Холодеют конечности, покрываются липким потом. Дыхание прерывается, потому что горло сжимает удушливый спазм ужаса.
Но вот душа… Сейчас я слышу и ее голос, звучащий где-то в недрах моего сознания, она пытается успокоить меня, и постепенно ласково и настойчиво привести к тому, чтобы я ответила: «да».
Я не знаю, что отвечать своей душе.
И страх не отпускает меня, вцепившись своими холодными лапами.
Я понимаю, что сама не смогу решить этот страшный, безумный вопрос.
Хотя не так давно, сгорая в огне обиды и боли готова была переступить черту.
Но те времена прошли, и теперь я смотрю на мир немного иными глазами, только что научившимися снова радоваться первым лучам солнца, пробивающимися сквозь ледяную твердь зимнего неба, и различать краски.
И я совершенно не представляю себе, к кому могла бы обратиться за помощью или хотя бы разъяснением, как надлежит поступить?
Идею подойти к батюшке в любимом некогда нами храме Николы в Хамовниках, отвергаю я сразу. Священник вряд ли пожелает обсуждать подобные вопросы, потому что все, что творится со мной никак не укладывается в христианские догмы. Окажись он, добрым и жалостливым человеком, то вероятнее всего предложит мне искренне молиться Господу, чтобы тот отвел от меня наваждение. Если же батюшка — человек суровый и не позволяет своим прихожанам крамолы сомнений, то наверняка я нарвусь на жесткую отповедь, но рецепт будет тот же, только изложенный в форме приказа: молиться Богу и гнать от себя искусительные, греховные мысли.
— Но отчего же искусительные? — Мысленно полемизирую я с суровым служителем церкви, — ведь душа по утверждению всех религий бессмертна, и почему бы ей, не вступить в общение с тем человеком, перед которым испытывает она вину, ищет прощения, искупления ее? Разве это противоречит христианской доктрине? Что же касается той нетрадиционной, с точки зрения религии, формы, которую избрала для общения со мною мятущаяся душа Егора, то ведь необходимо делать поправки на веяния времени и то, что души наши вместе с телами, пока составляют единое целое, успешно весьма осваивают новые технологии межличностного общения.
Звучит довольно убедительно.
Но я отчего-то уверена, что священник, каким бы он не оказался: суровым или милостивым, слушать эти размышлизмы не станет.
Нет, под сводами храма, не найду я ответа.
Но и те, кто берет на себя смелость, заглядывать за горизонт, пытаясь поставить себе на службу энергию иного мира: всевозможные маги, колдуны и целители — отталкивали и пугали меня.
Конечно, большинство из них, было, на поверку, всего лишь смешными клоунами, но даже их глупые кривляния казались мне небезопасными.
Серьезные же специалисты оккультизма, о которых иногда с трепетом рассказывала Муся, и вовсе ввергали меня в суеверный ужас. К тому же, обращаться сейчас за помощью к Мусе хотелось мне мене всего.
Заснула я неожиданно, и как-то вдруг, на полу — слове оборвав внутренний монолог.
И сразу же, едва смежились мои веки, мне начал сниться сон.
Снилось мне, словно я парю высоко в ясном лазурном небе. Прозрачная синева окружает меня со всех сторон, напоминая ласковые прохладные воды какого-то неподвижного водоема: пруда или озера, но прикосновение ее гораздо мягче, чем касание воды, и передвигаться мне легче, чем плыть.
Поэтому парю я легко и стремительно, без труда меняя высоту полета.
То в падении, едва не задеваю горные вершины.
То, взмываю ввысь к самому солнцу, ослепительно белому и холодному.
Горы, над которыми простирается мой полет, тянутся внизу бесконечной чередой сияющих вершин и слегка подернутых туманом впадин.
Где-то далеко, почти у самой земли, их опоясывает ярко зеленая кромка, оттеняя своей изумрудной свежестью, торжество снежной белизны.
Я и раньше видела эти горы с высоты, правда, значительно большей: в окно иллюминатора, пролетая над ними на самолете.
И, конечно же, я не могу ошибиться, потому что во всем мире нет других таких сияющих и изумрудных одновременно гор.
Я узнаю их немедленно: это швейцарские Альпы со знаменитыми альпийскими лугами у подножия и ослепительными пиками труднодоступных вершин.
Впрочем, склоны гор, отнюдь не безлюдны.
Снижаясь, я отчетливо вижу, как ползут к вершинам, крохотные кабинки фуникулеров, цепляясь за еле различимые ниточки тросов, а навстречу ним, стремительно, скатываются по снежным протокам — трассам, сбегающим с самых вершин, маленькие яркие фигурки лыжников.
Сверху трассы кажутся мне, руслами рек, местами широкими и прямыми, местами совсем узкими и извилистыми. Скованные льдом и запорошенные снегом, они петляют между скал, кое — где поросших густыми хвойными лесами.
Одна из трасс привлекает мое внимание.
Я даже знаю, как называется пик, с которого сбегает она к зеленому подножью гор.
« Пиком Дьяволицы» зовут это место.
И проклятое сатанинское имя витает здесь не случайно.
Особо извилистая и коварно скатывающаяся с крутых горных порогов, трасса похожа на своенравный водопад в горах, чей феерический бег внезапно и бесцеремонно остановили, сковав толстым слоем льда и снега. Но и укрощенный, он был опасен, увлекая за собой отважных лыжников, рискнувших преодолеть эту трассу Однако не коварство мнимого водопада, не леденящая душу смертельно опасная прелесть его манят меня.
На одном из самых крутых виражей трассы, а вернее рядом с ней, вижу я одинокого лыжника, сидящего прямо на снегу, словно набираясь сил для следующего броска.
Лыжник мне знаком.
Без труда я узнаю в нем Егора, и стразу же, словно кто-то шепнул мне не ухо страшное известие, понимаю, что это то самое место, где он разбился.
Теперь я хорошо понимаю, как это произошло: мне сверху все намного виднее, и потому — понятнее.
Я опускаюсь еще ниже, почти касаясь холодного и твердого наста, и тогда Егор, наконец, замечает меня.
Вообще, в этом странном сне все происходит как будто наоборот: и это не Егор, а я покинула бренную землю.
И моя душа парит теперь в вышине, наблюдая за миром смертных.
А Егор просто присел отдохнуть на сложной трассе, и через несколько минут продолжит свой стремительный спуск — полет туда, вниз, где зеленеют альпийские луга, а в маленьких барах обязательно предлагают горячий глинтвейн, источающий восхитительный аромат красного вина и корицы.
— Это ты — говорит Егор, не спрашивая, а утверждая, и нисколько не удивляясь столь странному моему появлению.
— Ты жив? — спрашиваю его я, тоже довольно обыденным тоном, словно речь идет о том, обедал ли он сегодня?
— Разумеется, нет, разве тебе об этом ничего не известно?
— Известно. Но происходят странные вещи….
— Да, я знаю — прерывает меня Егор, и впервые голос его окрашивают эмоции. Это тоска и отчаяние, редкие спутницы его в прошлой жизни. Теперь же они звучат отчетливо. — Я знаю, но ничем не могу помочь тебе. Даже словом.
Не могу! — последние слова он почти выкрикивает, и я снова удивляюсь тем переменам, которые произошли с ним теперь. Раньше Егор почти никогда не повышал голоса, а если и повышал, то только для того, чтобы отчитать кого-то из своего персонала. Сейчас же это был вопль отчаяния.
— А разве мне требуется помощь?
— Требуется. Если бы ты только могла сама это понять. Послушай! — вдруг оживляется он — Но ты же умная девочка, ты же очень умная. Ты так хорошо всегда все понимала, даже то, чего я понять не мог. Ну, постарайся! Подумай!
Ты должна сама все понять, ты обязательно должна! — в его словах мольбы и приказ одновременно. Теперь я вижу в нем почти прежнего Егора, но не могу понять, о чем он ведет речь.
— Я не понимаю тебя В ответ он испускает мучительный стон. И, задрав голову, смотрит на меня. В глазах его безысходность.
— Уходи, — говорит он после долгой паузы. — Не мучь меня. Я и так страшно виноват перед тобой, но я хотел хоть как-то исправить свою вину, а выходит, что только обрек тебя на новые страдания… Но я не могу, больше я ничего не могу сделать, и, если бы ты знала, как мне от этого страшно и больно!…
— Но скажи хоть что — ни — будь еще! — умоляю его я. — Может, я все же сумею понять…
— Не могу! — крик его, как вой больного зверя далеко разносится в морозной тишине. — Не могу! Как это ужасно! Уходи! Но умоляю… Нет, прощенья я не прошу. Я сам себя не прощу никогда. Умоляю тебя: попытайся все же спасти себя! Попытайся понять!
— Хорошо — говорю я, только для того, чтобы успокоить его, потому что вид его страданий мне невыносим. На самом же деле, я совершенно не понимаю, о чем он просит меня, и что я должна сделать такого, чтобы спасти себя.
Очевидно, время нашей встречи, как и она сама, все же были запланированы кем-то свыше, и теперь он решил, что сказано все, что должно было быть услышано.
Небо над альпийскими вершинами, по-прежнему, ясное и безоблачное, но меня подхватывает какой-то мощный вроде бы воздушный поток, и увлекает ввысь, стремительно оттаскивая от петляющей трассы.
Вот уже она едва различима внизу.
Ели, колючие лапы которых, только что касались моего лица, сливаются в сплошное густо — зеленое полотно, небольшой заплаткой темнеющее на белом склоне горы.
Но скоро и сам склон скрывается из виду.
Исчезают, словно растворяясь в белизне островерхие вершины.
Только бескрайняя, искрящаяся плоскость простирается внизу, а из нее, словно прозрачная стена волшебного света, вырастает и рвется в бесконечность лазурная гладь небес.
Проснувшись, я долго лежу, боясь пошевелиться.
Словно могу даже малым движением спугнуть воспоминания о своем сне. Он дорог мне потому, что впервые за очень долгое время, я снова видела Егора — ни разу не снился мне он с момента нашего расставания, сколько ни молила я Всевышнего об этой малости.
Но главное, он скрывал в себе тайну, разгадать которую умолял меня Егор.
И мне казалось, что если я сейчас, наяву, снова вспомню и повторю те немногие слова, сказанные им, восстановлю в памяти выражение его глаз и интонации его голоса, тайна откроется мне в ярком свете солнечного утра.
Так повела я около часа.
Сон теперь не забудется уже никогда, потому что за это время я прокрутила его в памяти тысячу раз, фиксируя и запоминая самые незначительные мелочи.
Но вот тайна мне так и не открылась.
И даже смутного образа ее не сумела я слепить, сколько не пыталась. Не смогла сформулировать даже намека.
Надо было вставать и… начинать действовать.
Теперь я решила для себя это совершенно.
Потому, что томимый неведомой тайной, Егор страдал. Страда сильно. И там, в моем загадочном сне, и в своей виртуальной бесконечности.
И выходило так, что положить конец его страданиям могла только я.
Моему раннему звонку Муся не удивляется, не пугается, и вообще не проявляет никаких эмоций.
Она все еще обижена, и очевидно, обида эта сильно бередит ей душу, потому что даже внешне она не пытается ее скрыть.
Ну и пусть.
В другое время, услышав ее сухой, бесцветный голос, я, наверное, растеклась бы возле телефона вязким булькающим болотцем стыда и раскаяния, но теперь Мусины эмоции и моя перед ней вина — дело девяносто девятое.
После короткого пустого приветствия, я деловито начинаю — Помнишь, ты говорила о каких-то людях: то ли экстрасенсах, то ли ясновидящих, ну словом тех, кто занимается всякими пара нормальными явлениями и нетрадиционными методиками. Ты еще рассказывала, что таких очень мало, но, в отличие от массы шарлатанов, они действительно могут помочь.
— А что у тебя случилось? — осторожно спрашивает Муся. Но в голосе ее я отчетливо слышу лукавство, с некоторым даже оттенком тихого ( как и все в Мусе ) внутреннего торжества: ей доподлинно известно что у меня случилось.
Но теперь она торжествует свою маленькую победу. Ибо, отказавшись от ее искренней помощи, я так и не справилась в одиночку со своей бедой, и теперь ищу избавления у каких-то загадочных мастеров, в существование которых еще совсем недавно не очень-то верила. По крайне мере, выражала сомнение в истинности того, о чем полушепотом рассказывала мне Муся. Вот о чем думает сейчас Муся, и мысли ее я различаю так же отчетливо, как ее легкое дыхание в трубке.
— Ничего особенного. Но последнее время мне часто снится Егор, и он какой-то странный… Я бы хотела посоветоваться. А других специалистов по этим вопросам не существует, насколько мне известно.
— Снится? — недоверчиво переспрашивает меня Муся. Впрочем, сомнения ее обоснованы: я тысячу раз жаловалась прежде на то, что Егор никогда не приходит ко мне во сне.
— Да, теперь снится. И я хочу, чтобы кто-ни-будь разъяснил мне, что это означает?
— Ну, хорошо — довольно неуверенно соглашается Муся, — я попытаюсь разыскать адрес одной женщины, мне о ней рассказывали наши пациентки, но это очень серьезно. Надеюсь, ты понимаешь?
— Да, да, понимаю теперь. А когда ты сможешь все узнать?
— Постараюсь сегодня. А, помимо снов, у тебя все в порядке? — голосе Муси снова звучит сомнение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36