А минует он, и душа усопшего, покидает подлунный мир уже навеки.
Если, конечно, ниспослана ей эта милость.
Ну а если оказывается душа мятежной и гордой, сама решает искупить земной грех, сама обрекает себя на тяжкие блуждания во тьме, на границе двух миров, то, что же остается ей, кроме как писать горькие напоминания о себе на лентах венков, застилающих собственную могилу?
Нет, что там не произойдет со мной сегодня ночью, а это гордое, но одновременно жалкое до слез послание Егора, я унесу сейчас с собой.
Что есть силы дергаю я за мокрую, оттаявшую в ладонях ленту, и с ужасом чувствую, что вся тяжелая хвойная масса венков, покрывающих могилу, сдвигается с места и медленно наваливается на меня.
Страх быть погребенной заживо под ледяным, колючим пластом хвои, удваивает мои силы, и я все телом, наваливаюсь на могильный холм, пытаясь удержать венки на месте.
В какой-то момент мне это удается, и душистая хвойная стена, в которую я зарылась почти полностью, прекращает свое падение. А я замираю без сил, приникнув к могиле, и боюсь пошевелиться, чтобы все не началось сначала.
Только теперь я замечаю, что надо мною совсем уже сомкнулась густая вечерняя мгла, а воистину мертвую тишину старого кладбища нарушает только мое тяжелое дыхание и тихий шелест потревоженных мною цветов и веток.
Так проходит несколько секунд, а быть может, и минут.
Но когда я, наконец, решаю, подняться на ноги, в кромешной тишине, доселе окружавшей меня со всех сторон, отчетливо раздаются чьи-то тихие шаги.
Я замираю, скованная уже настоящим ужасом, по сравнению с которым, недавний страх мой, оказаться заваленной венками, не более, чем легкий испуг.
Человек, или тот, кто сейчас почти бесшумно движется в темноте, идет уверенно, ровно, ни разу не запнувшись, аккуратно протискиваясь меж близко стоящими оградами.
Я слышу шелест его одежды, цепляющейся за металлические прутья, а через несколько мгновений различаю уже и его дыхание, ровное дыхание, спокойного и уверенного в себе существа, явно находящегося на своей территории со всеми на то правами.
Он уже совсем рядом со мной.
В темноте я хорошо различаю силуэт довольно высокого и плечистого мужчины. Однако это обстоятельство нисколько не преумаляет мой ужас. Я еще плотнее прижимаюсь к могильному холму, пытаясь слиться с ним и ища у него защиты Мужчина, тем временем, сворачивает в сторону, и останавливается в нескольких шагах от меня, у той, по-прежнему пустой, разверзнутой могилы, разглядеть которую как следует, я еще не успела, занятая чтением послания и борьбой за обладание им.
Густой холодный мрак неожиданно прорезает яркая полоса света: это ночной посетитель включил фонарик, и склонился над высоким холмом земли, временно отгораживающим могилы друг от друга.
В свете фонаря, я хорошо различаю его лицо: простое, худощавое лицо пожилого человека, испещренное глубокими морщинами. Глаза мужчины скрыты за старомодными очками, служащими ему, видимо уже очень давно, потому что на переносице, оправа некогда треснула или была надломлена, и кто-то, скорее всего сам хозяин, аккуратно замотал ее синей изоляционной лентой. Вообще же, у мужчины лицо старого мастерового, в меру испитое, с желтой кожей заядлого курильщика. До меня даже доносится отчетливо различимый запах крепкого табака.
Одет он в обычную для рабочих телогрейку, а голову прикрывает засаленная кепка, неопределенного цвета и материала, из-под козырька которой на лоб падает несколько седых желтоватых прядей.
Определенно, что это кладбищенский рабочий.
Мне очевидно, судьбой определено встречаться на этом месте именно с кладбищенскими рабочими.
Вот только, что заставило его явиться сюда так поздно?
Рабочий между тем, присаживается на корточки, и свет фонарика стелется теперь прямо по земле, но мне виден только его отблеск во тьме, потому что между нами теперь — холм земли, извлеченной из пустой пока еще могилы.
Очевидно, в ближайшие уже дни, этой земле суждено вернуться на место, засыпая зияющую во тьме яму, и то, что будет в ней погребено.
Мужчина что-то мастерит, низко склонившись над самой землей.
Я слышу, как позвякивают инструменты в его руках. Он натужно кряхтит, изредка покашливает, и что-то недовольно бормочет себе под нос.
Я вся обращаюсь в слух, пытаясь понять, его негромкое бормотание, но различаю только отдельные слова: " неймется… с утра бы не успел… господа-баре "
Он работает споро и со знанием дела.
Металлическое звяканье сменяет неожиданно громкий в ночной кладбищенской тиши стук молотка, и снова тихо позвякивает металл о металл.
Так продолжается около получаса.
Я уже совершенно заиндевела, распластанная на холодном могильном холме, конечности мои сведены жестокой судорогой, и я совсем не уверена в том, что, когда можно будет наконец подняться с земли, я смогу это сделать. Но и обнаруживать свое присутствие сейчас, пока этот мастеровой человек здесь, мне не хочется.
Реакцию его на мое появление я даже представить себе не могу, а мысль о непременных потом объяснениях и разговорах мне невыносима. В то же время, я непременно хочу знать, что именно мастерит он там над свежей могилой, и потому решаю подождать еще немного.
В конце концов, не будет же он работать всю ночь напролет!
К счастью моему, этого не происходит.
Повозившись еще некоторое время, полязгав невидимыми инструментами, и вроде бы что-то потом отполировав куском грязного войлока, старик, наконец, тяжело поднимается на ноги, кряхтит, снова бессвязно ругает кого-то, и не спеша собрав с земли свои инструменты, медленно уходит прочь, растворяясь в кромешной тьме.
Еще некоторое время до меня доносятся его тихие шаги, но через пару минут смолкают и они.
Я снова ощущаю себя в полном одиночестве среди оград, могил, замерзших кустов и вековых деревьев, кроны которых скрыты ночной мглой.
Тогда я делаю робкую попытку подняться с земли, и с неимоверным трудом отрываю свое окоченевшее тело от хвойного покрывала могилы. Ноги еще плохо слушают меня, но любопытство столь велико, что я заставляю их передвигаться довольно быстро и даже преодолеть холм смерзшейся земли, обходить который мне кажется слишком долгим.
Земля эта, еще несколько дней назад, во время моего первого посещения кладбища, была влажной и едва ли не теплой, по крайней мере, в морозном воздухе февральского дня, она дышала легкими струйками пара и пахла свежей весенней пашней.
Ничего этого не осталось теперь.
Холм, через который я решила перебраться, намертво скован ледяным панцирем, тверд и неприступен, как горная круча. К тому же, скользок, и перевалясь через его вершину, я едва не скатываюсь вниз, в распахнутую пасть могилы, такой же ледяной и твердой внутри, как земля на поверхности холма.
Мысль эта омерзительна мне, но, к счастью времени, развить ее далее, у меня нет.
От падения в шахту могилы меня спасает какой-то тяжелый предмет, об который я, в падении, больно бьюсь коленкой.
Впрочем, едва касаясь его, я уже знаю, что это такое, и удивляюсь только, почему же сразу не вспомнила о втором кресте, ждущем своего часа у края могилы.
Конечно же, это он.
И нет сомнений в том, что кладбищенский мастеровой колдовал именно над ним. Об этом я должна была бы догадаться хотя бы по стуку молотка, явно вбивавшем что-то в деревянную поверхность.
Но — нет, этого простой вывод отчего-то не пришел мне в голову.
Теперь я ползу вдоль креста, пытаясь на ощупь обнаружить изменения на холодной слегка шершавой поверхности его древка.
И конечно же нахожу, то, что искала.
Строго в центре перекрестья, мои руки наталкиваются на холодную гладь металла.
Табличка.
С именем, фамилией, датами рождения и смерти покойного, над чьей могилой скоро взметнется тяжелый крест, вот что это было такое.
Такая же, как на кресте Егора, это был ясно, даже на ощупь.
Ее и прилаживал не место кладбищенский старик.
Оставалась самая малость.
Прочесть, что же именно написано на ней, а надпись существует.
Пальцы мои отчетливо различают неровные бороздки в гладкой поверхности металла — буквы и цифры В сущности, смотреть на табличку мне было не к чему, ибо я хорошо знала, чье имя начертано на ней.
Но вот дата!
Вторая, последняя дата, интересовала меня чрезвычайно.
В принципе, она должна была поставить точку в моем решении, окончательно сформулированном и принятом.
Деревянные пальцы непозволительно долго шарят зажигалку в бездонных недрах сумки, но все кончается рано или поздно — крохотный металлический цилиндрик — вот он, крепко зажат в руке.
Последнее усилие.
Не правдоподобно громкий щелчок в абсолютной тишине.
И маленькое рыжее пламя слабыми дрожащими бликами расползается по полированной поверхности металла, симметрично покрытого красивыми вычурными буквами.
Все верно: и имя, и отчество, и фамилия.
Кому-то оказалась точно известна также и дата моего рождения.
Что же касается второй даты, то и она, разумеется, присутствует, на том месте, где ей положено быть.
Цифры сливаются у меня перед глазами в одну сплошную вязь.
Что ж, теперь я знаю окончательно, то, что не дано знать большинству смертных — мне доподлинно известна дата моей смерти.
И мне явно следует поторопиться, потому что смерть моя датирована, именно днем сегодняшним.
Кладбищенские ворота уже закрыты, но все же обнаруживается тяжелая калитка, которая после некоторого сопротивления поддается моим потугам и выпускает меня на волю.
На самом деле еще не очень поздно, стрелки уличных часов едва перевалили за шесть пополудни.
Ощущение глубокой ночи породили во мне очевидно тишина и кромешный мрак за кладбищенской оградой.
Слава Богу, пятачок перед воротами кладбища пуст, и безлюдна мостовая.
Иначе мое появление могло бы, если не напугать случайного прохожего, то уж, по меньшей мере, сильно его удивить. " Странно, но меня все еще беспокоят таки обыденные мелочи. " — совершенно спокойно, как бы вскользь замечаю я, и неспешно бреду, согреваясь и разминая затекшие ноги вдоль кромки тротуара, в надежде « поймать» какую — ни-будь машину.
Некоторое время я шагаю в полном одиночестве и уже начинаю сомневаться в том, что машины сегодня вообще ездят по этому городу, или, по крайней мере, вдоль этой улицы. Но слабые плоски света на мостовой, постепенно расширяясь и становясь ярче, сообщают мне о том, что какая-то одинокая, как и я, машина — странница все же объявилась.
Без особой надежды поднимаю руку.
Но машина замедляет ход и тормозит прямо передо мной, нарядно поблескивая в свете уличных фонарей ярким корпусом.
Водитель предупредительно распахивает дверь.
Он молод, симпатичен и даже на первый, беглый, взгляд одет стильно.
Салон его нарядной машины источает достаток и благополучие, вместе с ароматом тонкой кожи и модного прафюма.
На обычного частника, зарабатывающего извозом на жизнь или нахального « бомбилу» из бывших таксистов, он не похож.
И мне вообще непонятно, зачем понадобилось ему тормозить на пустой промозглой улице, чтобы подобрать странного вида особу возле кладбищенских ворот.
Однако, все объясняется довольно быстро.
Благополучный симпатяга ко всему еще и просто хороший, добрый человек, и потому не прочь подвезти явно замерзшую и смертельно усталую женщину, но лишь в том случае, если им окажется по пути.
Он сразу прямо заявляет об этом, предваряя мой вопрос, и улыбаясь открытой, славной улыбкой — Если, на Фрунзенскую или где-то рядом — прошу — Нет, мне на Чистые пруды…
— Сожалею. Но времени в обрез… Могу довезти до перекрестка, там шансов больше.
— Давайте до перекрестка — уныло соглашаюсь я. Мысль снова остаться в одиночестве на пустой ледяной улице под кладбищенским забором, который тянется еще довольно далеко вдоль мостовой, ввергает меня в панику. К тому же, я должна, я просто обязана попасть домой как можно быстрее.
В машине расслабляющее тепло и тихая приятная мелодия струится из динамиков. Уютное кресло, принимает меня в свои ласковые кожаные объятия, а любезный водитель деликатно молчит, но косится на меня с явным сочувствием: он понимает, откуда я только что вышла.
Внезапно мне в голову приходит очередная необъяснимая идея.
— Вы сказали, что едете на Фрунзенскую? — переспрашиваю я у своего спасителя — Совершенно верно. В район Дворца Молодежи, если быть совсем уж точным — Знаете что, тогда высадите меня в начале Комсомольского проспекта, возле церкви. Знаете, такая нарядная, маленькая…
— Конечно, знаю. Там, по-моему Лев Толстой венчался или кто-то из великих? Да?
— Да, Толстой, вроде бы. Верно. Так довезете?
— Ну, конечно. — он внимательно смотрит на меня и тихонько понимающе вздыхает. Более на протяжении всего пути мы не сказали ни слова, за что я безмерно благодарна этому симпатичному человеку, кем бы он ни был Потому, что он понял про меня, не все разумеется, но очень многое.
Я же, пользуясь тишиной и баюкающим покоем легко бегущей машины, размышляю над очередным своим странным решением.
Конечно, этот храм был, в некоторой степени, нашим с Егором, хотя мы и не были его прихожанами а строгом смысле этого слова.
"Но обращаться к Господу, затеяв такое? — мысленно корю я себя, однако тут же себе возражаю — А к кому же еще мне обращаться на этом пороге? И разве не говорили мы с Кассандрой об истинной доброте и подлинном милосердии Господа, являющего милость свою и праведникам, и падшим?
"И потом — эта мысль окончательно укрепляет меня в моем решении — мы ведь с Егором хотели когда-то венчаться в этом храме… " — у меня не хватает слов, чтобы ее закончить, но сердце мое понимает, что я имею в виду, и бьется радостно, оно сейчас рвется в храм, мое несчастное сердце.
Так могу ли я отказать ему в этой последней малости?…
Он высаживает меня прямо у храмовой ограды и, категорически отказывается от предложенных денег — Спасибо — только и говорю я ему на прощанье — Не на чем — весело отвечает он мне, и вдруг резко посерьезнев, от чего сразу кажется старше, добавляет — Держитесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36