Бог ты мой, разве этого не достаточно?
Я смотрю на глянцевый лист журнала. Вне всякого сомнения, автор столь странного фото — человек талантливый, а, быть может и гениальный. Ему ли клепать рекламу для модных журналов?
Но тут дело, видимо, в Ан Демелемейстер. Таинствами своих линий она могла увлечь и гения.
Вернее, только гения.
И только она могла согласиться на такую рекламу.
Быть может, ее уговорил гений?
И она пошла на это ради него?
Господи, о чем я думаю? Какое все это, в конце концов имеет отношение ко мне? Я ведь только купила платье.
— Дурацкая реклама! — раздается за моей спиной голос милой девочки, она упаковывала мое платье и теперь возвратилась с красивым фирменным пакетом магазина, ручки которого кокетливо перевязаны маленькими белыми бантиками.
Видимо, их старательно вывязывала она во время своего отсутствия. В голосе девочки — тревога. — Совершенно дурацкая! — Повторяет она без особой уверенности и пытается заглянуть мне в лицо. Ее беспокоит мое состояние, и это понято: вдруг я окажусь столь впечатлительной дамой, что после увиденного не стану покупать платье.
Впрочем, теперь ошибку свою, похоже, осознает и кассирша, она тоже сморит на меня, и в глазах ее — тревога.
А может, это у меня на лице отражается что-то такое, что так встревожило обеих.
Я оборачиваюсь в поисках зеркала.
Теперь на меня в упор смотрит девочка-продавец.
— Вы хорошо себя чувствуете? — спрашивает она, и голос ее так предательски дрожит, что впору и мне поинтересоваться ее самочувствием.
Да где же у них зеркало, черт побери?
И что такое написано у меня на лице, что обе они так переполошились.
Зеркала, как назло не обнаруживается, и я решаю играть вслепую — Отлично. А что?
— Нет. Просто мне показалось, что вы… что вы расстроились из-за этой рекламы. Но вы ведь знаете, Ан Демелемейстер немного со странностями… в смысле — это андеграунд и..
— Господи, да какие глупости! Конечно, знаю. Я про Ан Демелемейстер, дружок, знаю вообще очень много, так что картинка меня просто приковала. Это очень в ее стиле.
— Да-да. Я именно это и хотела сказать…
— Ой, а я уже себя проклинаю: вы так побледнели… Думаю, вот черт меня дернул с этим журналом… — кассирша тоже переживает из-за моего состояния.
Да что же такое с моим лицом, черт побери?!! Нет, эту трагикомедию надо заканчивать.
— Да, что вы? Все в порядке. Наоборот, спасибо, что показали — теперь всем буду хвастаться, что купила платье прямо с рекламы — Замечательное платье! — мы все трое, почти хором, как заклинание произносим эту фразу. Мне, наконец, вручают пакет с бантиками и, потратив еще несколько минут на прощание, пожелание всяческих благ, приглашение заходить к ними снова — с их стороны, и обещание делать это регулярно — с моей, я опрометью выскакиваю на неприветливую улицу, оставляя за спиной теплый уют магазина.
Первое, что я делаю, оказавшись на улице, невзирая на влажный холод, немедленно пробравший меня до костей; толкающихся прохожих, которым я совершенно бесцеремонно загораживаю дорогу; и выскакивающие на тротуар автомобили, — останавливаюсь прямо посередине тротуара и, расстегнув сумку, начинаю лихорадочно рыться в ее недрах в поисках зеркала.
Конечно, можно отойти в сторонку, но мне просто необходимо взглянуть на себя немедленно.
Зеркало, наконец, находится в ворохе самых неожиданных вещей, заполняющих недра моей сумки, я поднимаю его на уровень глаз и внимательно вглядываюсь в небольшой, тускло поблескивающий овал.
Теперь мне понятно, что так испугало женщин в магазине.
Из полумрака сумеречной улицы прямо на меня смотрят глаза женщины с фотографии — большие, широко распахнутые, но совсем не живые глаза.
Домой я примчалась диком темпе, словно спасаясь от погони целой сотни ужасных посланцев ада.
Однако, едва за мной закрылась обитая потертым дерматином, дверь моей старой квартиры, отгораживая от холодной сумеречной улицы и всего неуютного мира, страхи отступили, рассеялись в привычной домашней атмосфере.
Свою истерику в магазине я вспоминала теперь с чувством жгучего стыда, а собственное изображение в зеркале ничуть не напоминало мне образ скорбной женщины над свежей могилой.
В конце концов, напугавшая меня картинка, начала казаться мне даже весьма привлекательной и уж, по меньшей мере, талантливой работой художника, придумавшего сюжет.
Я осмелела до такой степени, что извлекла злополучное платье и облачилась в него, не испытав при этом ничего, кроме удовольствия. Платье мне шло, а волны прохладного, невесомого шелка, струящиеся вдоль тела, доставляли почти физическое наслаждение.
Вечером, за чаем, я рассказывала всю историю Мусе, легко и даже игриво, посмеиваясь над своими глупыми страхами и изображая диалог с напуганными продавщицами в лицах.
Муся слушала меня внимательно и даже улыбалась в тех местах, где этого требовала канва повествования, но это были какие-то неживые, вымученные улыбки. И вся Муся была какая-то замершая, оцепеневшая, словно в сильном испуге. И в глазах ее тоже плескался испуг, даже когда она пыталась улыбаться.
Однако, увлеченная собственным приключением, которое переживала теперь во второй раз и совсем в ином ракурсе, я не сразу заметила ее странное состояние.
— С тобой что-ни — будь случилось, Мусенька? — опомнилась я, наконец, обрывая свой рассказ на полу — слове.
— Со мной? — Муся вздрагивает от моего вопроса: она явно его не ожидала. И удивление ее совершенно искренне. " Случилось, — слышится мне в ее интонации, — но не со мной " — Нет, что ты? Со мной все в порядке.
— Тогда, с кем?
— Но почему ты решила, что с кем-то что-то случилось?
— Посмотри на свое лицо. Оно у тебя сейчас такое, словно в нашем окружении объявился третий покойник.
— Господи! — Муся, по-моему, близка к обмороку. По крайней мере, такой бледной я не видела ее ни разу, даже в последние, очень тяжелые для нее дни.
— Что ты такое говоришь?! Как ты можешь! Умоляю тебя: никогда не говори ничего такого.
— Да что я такого сказала?
— Как ты не понимаешь? Нельзя говорить ничего подобного, потому что это может произойти. Нам не дано знать кто, когда услышит наши слова и как захочет их понять и исполнить.
— Ну, да! Это кто-то уже написал до тебя, помнишь " нам не дано предугадать… "
— Не надо шутить — очень тихо останавливает меня Муся. — Потому, что ты шутишь, а я…
— Что ты?
— Ничего — Нет, уж пожалуйста, изволь сказать "б", если произнесла "а"
— Да, ерунду я произнесла. Глупости.
— Муся! Я обижусь — Ну, хорошо, только не принимай, Бога ради, это всерьез. Ты же знаешь, какая я мнительная…
— Знаю, знаю и что же?
— Мне очень не нравится эта история с твоим платьем. И вообще, если хочешь знать мое мнение, лучше ты его выброси или, еще лучше, сожги. Бог с ними, с деньгами…
— Но мне нравится платье!
— Конечно, нравиться. Только… Фотография эта мне не нравиться. Но я же говорю, не обращай внимания, я всегда была мнительная, а теперь так — сам Бог велел. — Муся заканчивает фразу скороговоркой, пряча от меня глаза.
Потом она моет посуду, а я тихо сижу у нее за спиной. Со стороны может показаться, что я задремала в теплом уюте нашей маленькой кухни..
Но это не так. Глаза мои закрыты, и перед ними отчетливо, как наяву возникает картинка из журнала.
Теперь мне кажется, что эта картинка медленно затягивает меня в свое черно-белое пространство.
Я чувствую прохладу, струящуюся с белых небес, и холод скользких комков свежевырытой земли под ногами.
Ветра нет. И потому черные шелка мягко струятся вдоль моего тела и так же черны до синевы, тяжелы и неподвижны, сливаются с ними мои волосы.
Этой ночью впервые за много минувших ночей ко мне вернулась старая мучительница — злобная старуха — бессонница.
Снова, как и в первые дни, после потери Егора, накинула она на меня свой тяжелый удушливый саван, и до зари я вертелась в постели, тщетно пытаясь забыться.
Но сон не шел, напротив — сознание мое было ясным как никогда, однако мысли роившиеся в нем были чернее самой ночи. Они упрямо возвращали меня на свежевспаханное поле, и крест, устремленный в белое небо, держал меня подле себя, словно невидимые путы сковали нас, а совсем близко внизу дышала запахом влажной земли черная пасть могилы.
Мне вспомнилось давнее мое предчувствие: мы с Егором погибнем в один день. Остатки разума, однако, пытались возражать: Егор ведь уже погиб, и думалось тебе об автомобильной катастрофе, а смерть настигла его совсем иначе.
Все было так, но измотанный бессонницей, голос этот был слишком слаб.
Прошло несколько дней наполненных тупой необъяснимой тревогой, тоской и безысходностью.
Не было никаких вестей о том, когда же, наконец, привезут домой, и похоронят Егора, и это рождало ощущение какой-то странной неопределенности.
Мне начинало казаться, что вся эта жуткая история с его гибелью — всего лишь плод моего больного воображения. Грешные, преступные фантазии, в которых, как в кривом зеркале уродливо отразилось мое желание наказать его за предательство.
Дни, как назло стояли удивительно мрачные, пронизанные хмурой сумятицей непогоды.
Но все имеет свой предел.
Однажды наступило утро, принеся с собой малую радость: впервые за последние недели природа улыбнулась промерзшему городу.
И небо вмиг преобразилось, наполнившись ярким голубым сиянием.
Исчезли, словно и не валялись так долго грязными пластами на крышах домов, унылые бледные тучи, и все засверкало в лучах воссиявшего в прозрачной лазури солнца.
Даже грязный снег казался теперь россыпью крошечных бриллиантов, а серые лужи — осколками волшебного голубого зеркала, оброненного кем-то неловким на небесах.
Грех было сидеть в пустой и какой-то утлой, как вдруг показалось мне, квартире в такой день и облачившись в легкое нарядное пальто, из гардероба, который приволокла из прошлой жизни, я, слегка «почистив перышки», выпорхнула на улицу.
Купленное в Париже пальто было, конечно легковато, рассчитано на парижские зимы, но прохлада яркого солнечного дня была приятной и бодрящей.
Гуляла я долго и с удовольствием.
Уличные прохожие отнюдь не казались мне монстрами, некоторые лица были приветливы и встречались даже улыбки. Возможно, на них тоже действовала погода, а возможно, мое настроение раскрасило улицу совсем в другие тона.
Я заглянула в маленькое кафе на Чистых прудах и с удовольствием выпила там кофе, а потом, подумав немного и, решив, что сейчас это будет как раз то, что надо — еще и кофе с коньяком. По телу немедленно разлилось приятное тепло, и в голове закружились мысли самые радужные, словно и не было минувшей ночи, а если и была она вместе со всеми своими страшными фантазиями, навеянными бессонницей, то давно уж растворилась в вечности, потому что сменивший ее день, клонился к закату.
Надо было отправляться восвояси: скоро с работы должна была возвратиться Муся. Ее мое отсутствие могло расстроить и даже напугать.
Я не без сожаления спросила у бармена счет.
Дорога домой не заняла много времени, окна моей квартиры выходили, аккурат, на теремок метро « Чистые пруды»
Лифт оказался занят, и, судя по весьма отдаленному металлическому лязгу, неизменно сопровождавшему черепаший ход старой, расшатанной кабинки, находился на одном из верхних этажей.
Долгое ожидание было сейчас выше моих сил: коньяк продолжал действовать и созидательная била во мне энергия ключом..
Понятно, что ждать лифта я не стала.
Не скажу, чтобы крутые лестничные пролеты давались мне так уж легко, дом бы старый, и между каждым этажом их было целых два, причем ступенек в каждом было изрядное количество. Словом, уже на площадке третьего этажа взятый изначально спринтерский темп подъема был мною существенно снижен. Но отступать я не собиралась, тем более, что кабинка лифта, похоже застряла на верхнем этаже, либо ее сознательно удерживали, дожидаясь кого-то, завозившегося на выходе из квартиры.
Так бывает довольно часто. И всякий раз, поступая подобным образом, ты мысленно оправдываешься перед теми, кто возможно нетерпеливо поглядывает наверх в ожидании лифта: «Ничего страшного, каких-то пять секунд. Подождут».
Когда же в ситуации ожидающего оказываешься сам, реакция, понятное дело, бывает прямо противоположной: " Что за наглость, черт побери! " мысленно отчитываешь ты соседей — эгоистов.
Сейчас, однако, мне было не до соседской наглости.
До дверей квартиры оставалось миновать каких-то два лестничных пролета, но именно они, как водится, казались самыми крутыми и протяженными. Я карабкалась с трудом передвигая ноги и переводя дыхание: сказывалось сидение и лежание стуками, тело совсем отвыкло двигаться, и мне пришлось даже вцепиться в перила, чтобы облегчить себе муки подъема.
Однако, именно то обстоятельство, что передвигалась я теперь крайне медленно, давало и некоторые преимущества: я отчетливо слышала все звуки, которые раздавались в пустом подъезде.
И в ту минуту, когда свинцовые ноги мои, вступили на ступеньку последнего лестничного пролета, в гулкой тишине подъезда отчетливо раздался звук аккуратно открывающейся двери.
В самом этом факте не было бы ничего странного, если бы звук не раздался прямо над моей головой.
Это означало, что аккуратно открылась изнутри дверь именно моей квартиры.
Я замерла так, и не переступив ступень, и затаила дыхание, вернее, я вообще перестала дышать, потому что в гулкой тишине подъезда шумное, сбившееся дыхание должно было разноситься как минимум на несколько этажей.
Наверху, тем временем, тоже воцарилась тишина.
Однако в этой тишине отчетливо ощущала я чужое присутствие.
Кто-то, отворивший мою дверь изнутри, тоже замер, прислушиваясь. Я превратилась в каменное изваяние: дышать мне вовсе не хотелось, словно организм мой, так же осознав грозящую нам опасность, решил некоторое время продержаться на внутренних резервах.
Этот раунд я выиграла.
Тот, кто затаился наверху, оказался менее терпелив или осторожен. Я совершенно отчетливо услышала, чьи-то шаги, смягченные моим резиновым ковриком с надписью по — английски "Добро пожаловать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36