Проверенный сайт Wodolei.ru
Когда Страфорда вывели из зала заседания палаты общин и повели к ожидавшей его карете, ни один человек не поклонился этому могущественному временщику, перед которым еще минуту назад лорды стояли с непокрытыми головами.
Затем наступила очередь Лоуда. Примас упорно цеплялся сначала за свое влияние, потом за свою свободу, однако его все-таки препроводили в Тауэр. Правда, в Наместничьем доме ему приготовили помещение, достойное его сана; его темница была до того роскошна, что узник имел приемную и кабинет. Страфорд содержался в Кровавой башне в гораздо худших условиях. Фаворит был уверен, что король ломает комедию под названием «торжество закона» и что никакая земная сила не заставит Карла подписать ему смертный приговор. Тут выяснилось, что, несмотря на долгое служение Карлу, Страфорд совсем не знал короля. Карл просил парламент даровать жизнь его верному слуге, но получил резкий отказ. Король унизился до просьбы дозволить ему применить в этом случае право помилования, которое по закону было неотъемлемой прерогативой короны. Но парламент не захотел и слушать о законе в отношении человека, который отменил Петицию о правах. Что было делать Карлу? Его армия не хотела сражаться, его телохранители были объяты страхом, а толпы народу ходили по улицам, требуя крови. Карл решил, что остался совершенно один, и подписал приговор. Страфорд узнал об этом с гордой, презрительной улыбкой и просил только о трех днях отсрочки для улаживания домашних дел. Но парламент не согласился дать ему и часа.
– Нам нужно сесть в карету, милорд, – сказал ему Бэлфур.
– В карету? Зачем?
– Для вашей безопасности, – ответил Бэлфур, опасавшийся того, что узник по пути к плахе будет растерзан толпой.
– Нет, господин наместник, – сказал Страфорд, – я посмотрю прямо в глаза смерти и народу. Мне все равно, как умереть: от руки палача или от безумия черни. Мне это решительно все равно! Я сниму на плахе мой камзол так же весело, как всегда, когда я ложусь спать.
Идя на казнь в сопровождении свиты, он остановился под окнами Лоуда, взглянул наверх и крикнул:
– Милорд, молитесь обо мне и благословите меня! Лоуд подошел к окну, поднял руки для благословения, но то ли от ужаса, то ли от сострадания пошатнулся и упал в обморок.
– Прощайте, милорд, – прокричал ему обреченный на смерть, – и да защитит вас Господь Бог!
С этими словами он твердыми шагами направился к эшафоту. Через несколько минут на улицы Лондона хлынула толпа, бросавшая вверх шапки и радостно вопившая: «Ему отрубили голову! Ему отрубили голову!»
Запертый в Наместничьем доме вместе со своими секретарями, поварами и слугами, Лоуд, подобно многим узникам королевской тюрьмы, почувствовал влечение к перу и бумаге. Он продолжил свой дневник и начал «Историю моих несчастий».
Прошел год. Парламент был занят борьбой с королем, и о бывшем примасе, казалось, забыли. Затем он почувствовал ухудшение своего положения: его прислуга уменьшилась в числе, тюремщики стали стеснять его в разных мелочах, народу было позволено толпиться под окнами его темницы и осыпать узника руганью; наконец, его содержание было сильно урезано, а имущество конфисковано.
Лоуда не судили только потому, что парламент боялся не добиться приговора о государственной измене. Между тем революция быстро приближалась. Было сделано предложение исключить из парламента всех епископов. Епископ Йоркский написал протест, но все подписавшие его прелаты были отправлены в Тауэр.
Восемнадцать недель они томились в тюрьме, но, видя, что их геройство не идет впрок, смирились и попросили прощения. Их выпустили, но уже не членами палаты лордов, а простыми служителями алтаря. Что касается Лоуда, то он по-прежнему оставался в Тауэре простым наблюдателем событий, которые отныне определяли его судьбу.
Карл бежал из Лондона, собрал своих сторонников и начал гражданскую войну. Бегство короля предало Тауэр в руки горожан. Лорд-мэр Лондона, сэр Исаак Пенинктон, стал наместником замка вместо Бэлфура. Теперь всеми делами в столице распоряжались пуритане, и Лоуд чувствовал это ежедневно. Тюремщики оказывали ему все меньше уважения, а пасторы в его присутствии произносили против него проповеди в тюремной церкви. После решающего поражения королевских войск в битве при Нейзби (1645) узник был переведен в Кровавую башню, где его удобства были еще больше урезаны.
Пробудясь однажды ото сна, Лоуд увидел в дверях своей темницы привидение – человека высокого роста, смуглого, с выжженными щеками и отрубленными ушами. Это был Уильям Прайн, который явился в Кровавую башню, чтобы отомстить за свои страдания! У него на руках было разрешение на обыск. Не успел Лоуд привстать, как Прайн уже вывернул карманы его платья. В комнате Лоуда обнаружились его дневник, книги, служебник и переписка с королем. Все это Прайн унес с собой.
Имея на руках эти документы, бывший адвокат принялся за дело. Дневник узника послужил источником, откуда Прайн черпал свои обвинения. На основании этих интимных бесед Лоуда с самим собой он и был приговорен к смерти! Революционный суд – учреждение весьма любопытное.
Перед казнью Лоуда терзал страх смерти. В это утро он даже нарумянился, чтобы скрыть бледность своего лица, однако и под румянами был похож на фарфоровую куклу. Впрочем, на плахе он пришел в себя и умер вполне благопристойно, не опозорив себя напоследок отсутствием веры в жизнь вечную.
Глава седьмая
Тауэр в период диктатуры Кромвеля и реставрации Стюартов
Революция обыкновенно начинает с того, что открывает двери тюрем и выпускает из них узников старого режима, а заканчивает тем, что населяет темницы новыми заключенными. Английская революция не исключение. За недолгие годы смуты в Тауэре перебывали представители всех партий и движений – индепенденты и пресвитериане, роялисты и круглоголовые, революционеры и оппортунисты, словом, все, кто оказывался за бортом при каждом новом крутом повороте политического курса.
Кромвель умер в 1658 году, передав власть своему сыну Ричарду. Но пуританизм и политика ниспровержения древних устоев государства быстро потеряли поддержку английского народа. Едва преемник Карла I, изгнанник Карл II, пообещал общую амнистию, веротерпимость и удовлетворение требований армии, как его немедленно пригласили вернуться. Ричард Кромвель добровольно отрекся от диктаторских полномочий. В 1660 году Карл II высадился в Дувре и под радостные крики толпы въехал в Уайтхолл. «Я сам виноват, что не вернулся раньше, – сказал король с характерной для него иронией, – потому что по пути сюда я не встретил ни одного человека, который не уверял бы меня, что он всегда желал моего возвращения».
Англичане видели в Карле II любезного смуглолицего джентльмена, игравшего с болонками, рисовавшего карикатуры на своих министров и бросавшего бисквиты лебедям в дворцовом парке. Для людей, переживших революцию и диктатуру, это был довольно привлекательный образ правителя. Карл II являл собой образец лентяя. Близко знавшие его придворные уверяли, что «король не думает ни о чем, кроме удовольствий, и ненавидит даже мысль о занятиях». Впрочем, это было не совсем так. Никто не сомневался в его природных способностях, проявлявшихся в увлечении химией и анатомией, и в его живом и искреннем интересе к научным исследованиям Королевского общества. Его любимым занятием, как и у Петра I, было кораблестроение, в котором он достиг большого искусства. Но более всего живость его ума проявлялась в остроумной болтовне с изрядной примесью иронии, составлявшей обычное времяпрепровождение Карла. Когда его брат Яков, самый непопулярный человек в Англии, с таинственным видом предупреждал Карла о готовящихся против него заговорах, король насмешливо уговаривал его не бояться: «Полно, Яков! Они никогда не убьют меня, чтобы не сделать тебя королем».
Однако все способности, которыми природа щедро наградила Карла II – его храбрость, его научная любознательность, его остроумие – пропали бесследно. Он совсем не скрывал своей ненависти к систематическим занятиям и регулярной работе. Казалось, у него напрочь отсутствовало честолюбие. Единственное, чем он по-настоящему дорожил, были чувственные наслаждения, и он наслаждался жизнью с циническим бесстыдством, которое возбуждало отвращение даже в его бесстыдных придворных. Карл содержал множество распутниц и произвел на свет уйму внебрачных детей, ставших английскими пэрами; однако он так и не родил наследника. При этом он никогда не знал угрызений совести. «Я не думаю, – сказал он однажды, – чтобы Бог захотел сделать человека несчастным только за то, что он немного уклоняется от правильного пути».
Эгоизм был единственным мотивом его действий, и потому он не чувствовал благодарности ни к кому – ни к женщинам, которые ради него губили свою репутацию, ни к солдатам, которые клали за него свою жизнь. Один современник писал, что «он их любил так же мало, как они, по его мнению, любили его».
Карл нравился подданным еще и потому, что, занятый собой и своими чувственными желаниями, он внешне совсем не проявлял деспотических наклонностей и открыто хохотал над теорией о божественных правах королей. Однако он так же твердо, как его отец, верил в прерогативы короны и не хотел поступиться ими ни на йоту. Однажды он сказал лорду Эссексу, что «совсем не желает походить на турецкого султана, окруженного евнухами и связками веревок для удушения людей; но что он не может считать себя королем до тех пор, пока люди разбирают все его действия, судят его министров и исследуют его счета».
До Английской революции длинная вереница поэтов и мыслителей перебывала в Тауэре, хотя их преступление состояло отнюдь не в их поэзии и философии. Но с течением времени в королевскую тюрьму стали заключать за такие проступки, за которые в прежние времена провинившихся лишь подвергли бы штрафу или телесному наказанию. Это было неизбежно, ибо в кризисную эпоху, когда старые формы политической и общественной жизни уступают давлению новых, сама мысль и само слово становятся преступлением или, вернее, рассматриваются как таковые.
Революция и Реставрация пополнили список узников Тауэра – мыслителей, писателей, ораторов или просто острословов и графоманов. Тут содержался друг Мильтона, младший Вэн, «юный годами, но зрелый умом», по выражению поэта; Генри Мартен, знаменитый парламентский деятель, подвергнутый заточению дважды: первый раз за осуждение действий Карла I, а потом за подачу голоса в пользу его казни; депутат парламента Уильям Тейлор – за сказанные им слова о суде над королем, что «нижняя палата совершила убийство мечом правосудия»; Джеймс Харрингтон, творец идеальной республики; сэр Роджер, граф Кэстлмен, – за апологию английских католиков; Джек Уилмот, граф Рочестер, мот и распутник, который посмел написать над спальней Карла II дерзкое четверостишие:
Король наш спит здесь по ночам.
Не верит мир его словам.
Он глупостей не говорит,
Но умных дел он не творит.
К этому списку можно добавить еще Эшли Купера, графа Шефстбери, циничного автора политических характеристик; Элджернона Сидни, сочинителя «Рассуждения о государственном правлении», и Уильяма Пенна, написавшего в Тауэре «Нет креста, нет короны». За этой вереницей литературных мучеников и литературной тли следует огромная толпа других мучеников и другой тли – воины, адвокаты, пэры, авантюристы, шпионы, убийцы, мятежники. Самым известным из них был, безусловно, герцог Джеймс Монмут, незаконный сын Карла II, покусившийся на английский престол.
Совершенно невозможно рассказать подробно обо всех этих узниках Тауэра. Мы упомянем только тех, в чьих судьбах наиболее полно отразился дух эпохи.
Не тот Харрингтон
В год Реставрации, темным сентябрьским вечером, капитан Эдвард Шорт в сопровождении полисменов и отряда солдат явился в отдаленный квартал Лондона и остановился у дома типографа Уильяма Дагарда. Капитан постучал в дверь и именем короля потребовал впустить его внутрь, ибо в доме, по его словам, скрывался великий преступник, обагривший свои руки священной царственной кровью. Дагард потребовал у него постановление на обыск, но Шорт вместо ответа молча обнажил шпагу и шагнул через порог.
Капитан Шорт искал Джеймса Харрингтона из Рутланда, который при Кромвеле называл себя сэром Джеймсом, так как диктатор пожаловал ему дворянское достоинство. Его обвиняли в том, что он голосовал за казнь Карла I. В доме Дагарда Шорт застал некоего мистера Эдвардса. Хозяин уверял, что это его гость, и ручался за него головой. Однако у Шорта возникли подозрения насчет этого человека. Взяв с Дагарда чек на пять фунтов в залог того, что мистер Эдвардс не скроется, капитан отправился за судебным постановлением о его аресте. Но когда на следующий день Шорт снова явился в дом Дагарда, «мистера Эдвардса» и след простыл.
Гость типографа и был тот самый сэр Джеймс Харрингтон, один из судей казненного короля. В годы революции, когда сэр Джеймс был в силе, он оказал Дагарду важную услугу, о которой тот не забыл. Дагард был рьяный роялист, печатавший роялистские сочинения. При Кромвеле его арестовали и хотели казнить, но сэр Джеймс спас его. И вот теперь он вернул услугу, спасши жизнь сэру Джеймсу.
Сыщики целый год не могли напасть на его след. Имения сэра Джеймса были конфискованы, дворянский титул у него отнят, но о нем самом не было ни слуху ни духу.
И, тем не менее, Джеймса Харрингтона арестовали. Правда, им оказался совсем не сэр Джеймс. У сэра Джеймса был двоюродный брат, также носивший имя Джеймса Харрингтона. Ученый и идеалист, он по рождению и воспитанию принадлежал к роялистам и входил в число приближенных Карла I, хотя его личные вкусы и симпатии были отданы республиканцам. Харрингтон много испытал на своем веку, исколесил всю Европу и чувствовал себя в своей тарелке и под пушечными ядрами, и в кабинетах государей. Он до конца остался верен Карлу I – не как преданная собака, а как мыслящий человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Затем наступила очередь Лоуда. Примас упорно цеплялся сначала за свое влияние, потом за свою свободу, однако его все-таки препроводили в Тауэр. Правда, в Наместничьем доме ему приготовили помещение, достойное его сана; его темница была до того роскошна, что узник имел приемную и кабинет. Страфорд содержался в Кровавой башне в гораздо худших условиях. Фаворит был уверен, что король ломает комедию под названием «торжество закона» и что никакая земная сила не заставит Карла подписать ему смертный приговор. Тут выяснилось, что, несмотря на долгое служение Карлу, Страфорд совсем не знал короля. Карл просил парламент даровать жизнь его верному слуге, но получил резкий отказ. Король унизился до просьбы дозволить ему применить в этом случае право помилования, которое по закону было неотъемлемой прерогативой короны. Но парламент не захотел и слушать о законе в отношении человека, который отменил Петицию о правах. Что было делать Карлу? Его армия не хотела сражаться, его телохранители были объяты страхом, а толпы народу ходили по улицам, требуя крови. Карл решил, что остался совершенно один, и подписал приговор. Страфорд узнал об этом с гордой, презрительной улыбкой и просил только о трех днях отсрочки для улаживания домашних дел. Но парламент не согласился дать ему и часа.
– Нам нужно сесть в карету, милорд, – сказал ему Бэлфур.
– В карету? Зачем?
– Для вашей безопасности, – ответил Бэлфур, опасавшийся того, что узник по пути к плахе будет растерзан толпой.
– Нет, господин наместник, – сказал Страфорд, – я посмотрю прямо в глаза смерти и народу. Мне все равно, как умереть: от руки палача или от безумия черни. Мне это решительно все равно! Я сниму на плахе мой камзол так же весело, как всегда, когда я ложусь спать.
Идя на казнь в сопровождении свиты, он остановился под окнами Лоуда, взглянул наверх и крикнул:
– Милорд, молитесь обо мне и благословите меня! Лоуд подошел к окну, поднял руки для благословения, но то ли от ужаса, то ли от сострадания пошатнулся и упал в обморок.
– Прощайте, милорд, – прокричал ему обреченный на смерть, – и да защитит вас Господь Бог!
С этими словами он твердыми шагами направился к эшафоту. Через несколько минут на улицы Лондона хлынула толпа, бросавшая вверх шапки и радостно вопившая: «Ему отрубили голову! Ему отрубили голову!»
Запертый в Наместничьем доме вместе со своими секретарями, поварами и слугами, Лоуд, подобно многим узникам королевской тюрьмы, почувствовал влечение к перу и бумаге. Он продолжил свой дневник и начал «Историю моих несчастий».
Прошел год. Парламент был занят борьбой с королем, и о бывшем примасе, казалось, забыли. Затем он почувствовал ухудшение своего положения: его прислуга уменьшилась в числе, тюремщики стали стеснять его в разных мелочах, народу было позволено толпиться под окнами его темницы и осыпать узника руганью; наконец, его содержание было сильно урезано, а имущество конфисковано.
Лоуда не судили только потому, что парламент боялся не добиться приговора о государственной измене. Между тем революция быстро приближалась. Было сделано предложение исключить из парламента всех епископов. Епископ Йоркский написал протест, но все подписавшие его прелаты были отправлены в Тауэр.
Восемнадцать недель они томились в тюрьме, но, видя, что их геройство не идет впрок, смирились и попросили прощения. Их выпустили, но уже не членами палаты лордов, а простыми служителями алтаря. Что касается Лоуда, то он по-прежнему оставался в Тауэре простым наблюдателем событий, которые отныне определяли его судьбу.
Карл бежал из Лондона, собрал своих сторонников и начал гражданскую войну. Бегство короля предало Тауэр в руки горожан. Лорд-мэр Лондона, сэр Исаак Пенинктон, стал наместником замка вместо Бэлфура. Теперь всеми делами в столице распоряжались пуритане, и Лоуд чувствовал это ежедневно. Тюремщики оказывали ему все меньше уважения, а пасторы в его присутствии произносили против него проповеди в тюремной церкви. После решающего поражения королевских войск в битве при Нейзби (1645) узник был переведен в Кровавую башню, где его удобства были еще больше урезаны.
Пробудясь однажды ото сна, Лоуд увидел в дверях своей темницы привидение – человека высокого роста, смуглого, с выжженными щеками и отрубленными ушами. Это был Уильям Прайн, который явился в Кровавую башню, чтобы отомстить за свои страдания! У него на руках было разрешение на обыск. Не успел Лоуд привстать, как Прайн уже вывернул карманы его платья. В комнате Лоуда обнаружились его дневник, книги, служебник и переписка с королем. Все это Прайн унес с собой.
Имея на руках эти документы, бывший адвокат принялся за дело. Дневник узника послужил источником, откуда Прайн черпал свои обвинения. На основании этих интимных бесед Лоуда с самим собой он и был приговорен к смерти! Революционный суд – учреждение весьма любопытное.
Перед казнью Лоуда терзал страх смерти. В это утро он даже нарумянился, чтобы скрыть бледность своего лица, однако и под румянами был похож на фарфоровую куклу. Впрочем, на плахе он пришел в себя и умер вполне благопристойно, не опозорив себя напоследок отсутствием веры в жизнь вечную.
Глава седьмая
Тауэр в период диктатуры Кромвеля и реставрации Стюартов
Революция обыкновенно начинает с того, что открывает двери тюрем и выпускает из них узников старого режима, а заканчивает тем, что населяет темницы новыми заключенными. Английская революция не исключение. За недолгие годы смуты в Тауэре перебывали представители всех партий и движений – индепенденты и пресвитериане, роялисты и круглоголовые, революционеры и оппортунисты, словом, все, кто оказывался за бортом при каждом новом крутом повороте политического курса.
Кромвель умер в 1658 году, передав власть своему сыну Ричарду. Но пуританизм и политика ниспровержения древних устоев государства быстро потеряли поддержку английского народа. Едва преемник Карла I, изгнанник Карл II, пообещал общую амнистию, веротерпимость и удовлетворение требований армии, как его немедленно пригласили вернуться. Ричард Кромвель добровольно отрекся от диктаторских полномочий. В 1660 году Карл II высадился в Дувре и под радостные крики толпы въехал в Уайтхолл. «Я сам виноват, что не вернулся раньше, – сказал король с характерной для него иронией, – потому что по пути сюда я не встретил ни одного человека, который не уверял бы меня, что он всегда желал моего возвращения».
Англичане видели в Карле II любезного смуглолицего джентльмена, игравшего с болонками, рисовавшего карикатуры на своих министров и бросавшего бисквиты лебедям в дворцовом парке. Для людей, переживших революцию и диктатуру, это был довольно привлекательный образ правителя. Карл II являл собой образец лентяя. Близко знавшие его придворные уверяли, что «король не думает ни о чем, кроме удовольствий, и ненавидит даже мысль о занятиях». Впрочем, это было не совсем так. Никто не сомневался в его природных способностях, проявлявшихся в увлечении химией и анатомией, и в его живом и искреннем интересе к научным исследованиям Королевского общества. Его любимым занятием, как и у Петра I, было кораблестроение, в котором он достиг большого искусства. Но более всего живость его ума проявлялась в остроумной болтовне с изрядной примесью иронии, составлявшей обычное времяпрепровождение Карла. Когда его брат Яков, самый непопулярный человек в Англии, с таинственным видом предупреждал Карла о готовящихся против него заговорах, король насмешливо уговаривал его не бояться: «Полно, Яков! Они никогда не убьют меня, чтобы не сделать тебя королем».
Однако все способности, которыми природа щедро наградила Карла II – его храбрость, его научная любознательность, его остроумие – пропали бесследно. Он совсем не скрывал своей ненависти к систематическим занятиям и регулярной работе. Казалось, у него напрочь отсутствовало честолюбие. Единственное, чем он по-настоящему дорожил, были чувственные наслаждения, и он наслаждался жизнью с циническим бесстыдством, которое возбуждало отвращение даже в его бесстыдных придворных. Карл содержал множество распутниц и произвел на свет уйму внебрачных детей, ставших английскими пэрами; однако он так и не родил наследника. При этом он никогда не знал угрызений совести. «Я не думаю, – сказал он однажды, – чтобы Бог захотел сделать человека несчастным только за то, что он немного уклоняется от правильного пути».
Эгоизм был единственным мотивом его действий, и потому он не чувствовал благодарности ни к кому – ни к женщинам, которые ради него губили свою репутацию, ни к солдатам, которые клали за него свою жизнь. Один современник писал, что «он их любил так же мало, как они, по его мнению, любили его».
Карл нравился подданным еще и потому, что, занятый собой и своими чувственными желаниями, он внешне совсем не проявлял деспотических наклонностей и открыто хохотал над теорией о божественных правах королей. Однако он так же твердо, как его отец, верил в прерогативы короны и не хотел поступиться ими ни на йоту. Однажды он сказал лорду Эссексу, что «совсем не желает походить на турецкого султана, окруженного евнухами и связками веревок для удушения людей; но что он не может считать себя королем до тех пор, пока люди разбирают все его действия, судят его министров и исследуют его счета».
До Английской революции длинная вереница поэтов и мыслителей перебывала в Тауэре, хотя их преступление состояло отнюдь не в их поэзии и философии. Но с течением времени в королевскую тюрьму стали заключать за такие проступки, за которые в прежние времена провинившихся лишь подвергли бы штрафу или телесному наказанию. Это было неизбежно, ибо в кризисную эпоху, когда старые формы политической и общественной жизни уступают давлению новых, сама мысль и само слово становятся преступлением или, вернее, рассматриваются как таковые.
Революция и Реставрация пополнили список узников Тауэра – мыслителей, писателей, ораторов или просто острословов и графоманов. Тут содержался друг Мильтона, младший Вэн, «юный годами, но зрелый умом», по выражению поэта; Генри Мартен, знаменитый парламентский деятель, подвергнутый заточению дважды: первый раз за осуждение действий Карла I, а потом за подачу голоса в пользу его казни; депутат парламента Уильям Тейлор – за сказанные им слова о суде над королем, что «нижняя палата совершила убийство мечом правосудия»; Джеймс Харрингтон, творец идеальной республики; сэр Роджер, граф Кэстлмен, – за апологию английских католиков; Джек Уилмот, граф Рочестер, мот и распутник, который посмел написать над спальней Карла II дерзкое четверостишие:
Король наш спит здесь по ночам.
Не верит мир его словам.
Он глупостей не говорит,
Но умных дел он не творит.
К этому списку можно добавить еще Эшли Купера, графа Шефстбери, циничного автора политических характеристик; Элджернона Сидни, сочинителя «Рассуждения о государственном правлении», и Уильяма Пенна, написавшего в Тауэре «Нет креста, нет короны». За этой вереницей литературных мучеников и литературной тли следует огромная толпа других мучеников и другой тли – воины, адвокаты, пэры, авантюристы, шпионы, убийцы, мятежники. Самым известным из них был, безусловно, герцог Джеймс Монмут, незаконный сын Карла II, покусившийся на английский престол.
Совершенно невозможно рассказать подробно обо всех этих узниках Тауэра. Мы упомянем только тех, в чьих судьбах наиболее полно отразился дух эпохи.
Не тот Харрингтон
В год Реставрации, темным сентябрьским вечером, капитан Эдвард Шорт в сопровождении полисменов и отряда солдат явился в отдаленный квартал Лондона и остановился у дома типографа Уильяма Дагарда. Капитан постучал в дверь и именем короля потребовал впустить его внутрь, ибо в доме, по его словам, скрывался великий преступник, обагривший свои руки священной царственной кровью. Дагард потребовал у него постановление на обыск, но Шорт вместо ответа молча обнажил шпагу и шагнул через порог.
Капитан Шорт искал Джеймса Харрингтона из Рутланда, который при Кромвеле называл себя сэром Джеймсом, так как диктатор пожаловал ему дворянское достоинство. Его обвиняли в том, что он голосовал за казнь Карла I. В доме Дагарда Шорт застал некоего мистера Эдвардса. Хозяин уверял, что это его гость, и ручался за него головой. Однако у Шорта возникли подозрения насчет этого человека. Взяв с Дагарда чек на пять фунтов в залог того, что мистер Эдвардс не скроется, капитан отправился за судебным постановлением о его аресте. Но когда на следующий день Шорт снова явился в дом Дагарда, «мистера Эдвардса» и след простыл.
Гость типографа и был тот самый сэр Джеймс Харрингтон, один из судей казненного короля. В годы революции, когда сэр Джеймс был в силе, он оказал Дагарду важную услугу, о которой тот не забыл. Дагард был рьяный роялист, печатавший роялистские сочинения. При Кромвеле его арестовали и хотели казнить, но сэр Джеймс спас его. И вот теперь он вернул услугу, спасши жизнь сэру Джеймсу.
Сыщики целый год не могли напасть на его след. Имения сэра Джеймса были конфискованы, дворянский титул у него отнят, но о нем самом не было ни слуху ни духу.
И, тем не менее, Джеймса Харрингтона арестовали. Правда, им оказался совсем не сэр Джеймс. У сэра Джеймса был двоюродный брат, также носивший имя Джеймса Харрингтона. Ученый и идеалист, он по рождению и воспитанию принадлежал к роялистам и входил в число приближенных Карла I, хотя его личные вкусы и симпатии были отданы республиканцам. Харрингтон много испытал на своем веку, исколесил всю Европу и чувствовал себя в своей тарелке и под пушечными ядрами, и в кабинетах государей. Он до конца остался верен Карлу I – не как преданная собака, а как мыслящий человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49