Но сэр Генри слишком доверял иезуитам, и они сбили его с честного пути. Тот самый человек, который еще недавно так славно дрался с шотландцами, сделался одним из преданнейших друзей Марии Стюарт. Трудно сказать, какой он добивался награды, – может быть, он, как и многие другие, просто подпал под чары шотландской королевы.
Королевский Совет, имевший шпионов у него в доме, отечески рекомендовал сэру Генри не отлучаться от домашнего очага. Впрочем, за исполнением этого пожелания следили не слишком строго, так что Перси мог спокойно разъезжать по своим владениям в Сассексе. Но сама мысль, что его пытаются как-то стеснить, возмущала его, и он стал еще внимательнее прислушиваться к словам своих искусителей.
По ночам сэр Генри часто беседовал с лордом Чарльзом Паджетом, одним из самых хитрых и опасных участников многих заговоров против Елизаветы. В этих беседах принимали участие также брат Чарльза, сэр Томас, и Уильям Шелли, один из католических друзей графа Нортумберленда. Втроем они наговорили много вздору о десанте герцога Гиза и шотландской королеве.
Перси не замышлял измены. Если бы Гиз высадился в Англии, сэр Генри первый пошел бы против него. Но граф был спесив и не мог спокойно говорить об упадке знатных родов и уменьшении их влияния в королевском Совете и парламенте.
Из этой довольно бесцельной и бессмысленной болтовни ловкие люди сплели сеть, в которой и удавили восьмого Нортумберленда, когда настало удобное время.
Один из заговорщиков, Фрэнсис Трокмортон, был схвачен властями и сознался в подготовке восстания в случае десанта войск герцога Гиза. Его арест заставил болтунов подумать о собственной безопасности, и Нортумберленд уговорил лорда Паджета бежать из Англии. С его удалением Перси считал себя в полной безопасности, но в один не слишком прекрасный день он, к своему удивлению, очутился в Кровавой башне под надзором сэра Оуэна Гоптона, и тут узнал, что его друг Шелли не только находится в соседней комнате, но и дал уже под пыткой показания. Роль Нортумберленда в заговоре остается неясной; возможно, Шелли рассказал мучителям не только то, что знал, но даже более того. По его словам, Чарльз Паджет привез Перси известие о том, что Папа провозгласил крестовый поход против Елизаветы, что герцог Гиз намерен ввести в Англию иностранные войска, что церковь рассчитывает на содействие католических баронов и, наконец, что Перси выслушал эти новости с одобрением. Между тем сам Паджет в частном письме к Марии Стюарт оценивал участие Нортумберленда в их делах гораздо более скромным образом.
Во всяком случае, Елизавета не торопилась привлекать сэра Генри к суду. Прошел целый год, а он все еще был пленником, ожидавшим приговора суда пэров. Однако открытому расследованию так и не суждено было состояться.
Воскресным утром 21 июня 1585 года наместник Гоптон получил приказ арестовать троих слуг графа и оставить при узнике только подателя данного распоряжения, некоего Томаса Бэльифа. Наместник повиновался.
Когда наступило время ужина, Нортумберленду прислуживал уже один Бэльиф. В десятом часу вечера граф лег спать. Около полуночи тюремщик, находившийся в передней, услыхал громкий крик Бэльифа и позвал стражу; затем сочли нужным разбудить самого наместника. Гоптон вскоре явился и обнаружил графа мертвым в собственной постели: он лежал в нижнем белье под одеялом, и ничто не указывало на какие-либо признаки борьбы или насильственной смерти. Однако, приподняв одеяло, Гоптон увидел, что постель полна крови, а на теле графа под левой грудью зияет рана, похожая на колотую. Оставив Бэльифа при трупе, наместник вышел, запер комнату на ключ и написал рапорт о смерти узника, указав, что она последовала от удара ножом. Но когда Гоптон вернулся в комнату, Бэльиф обратил его внимание на лежавший на полу пистолет. Наместнику показалось странным, что при первом осмотре он его не заметил.
Дело поручили расследовать лорду Совета сэру Кристоферу Гаттону. Вывод следственной комиссии гласил: граф Нортумберленд, удрученный показаниями Шелли, решился на самоубийство, боясь суда, позорной участи изменника и разорения семьи вследствие конфискации поместий. Однако это не совсем согласовывалось с тем, что видели первые свидетели, заглянувшие в комнату графа. Может ли человек сам зарезаться, потом поправить простыни и привести постель в безукоризненный вид? Да, но ведь он мог спокойно лечь в постель и застрелиться – этим аргументом Гаттон и объяснял происшествие, которое сильно взбудоражило Лондон. Тысячи голосов обвиняли королевский Совет в убийстве, и правительство всеми силами старалось потушить общественный интерес к этому делу. Рапорту Гоптона, в котором упоминался нож, не дали хода. В Совете был зачитан длинный доклад о преступлениях графа и его самоубийстве. Затем выпустили в свет памфлет, где приводилось свидетельство слуг Нортумберленда о том, что он замышлял самоубийство. Один из них вроде бы признался, что найденный на полу пистолет принадлежал его господину и что он куплен у Эндрю Мулана, оружейного мастера в Ист-Смитфилде; другой слуга сознался, что привез пистолет в Тауэр и что граф прятал его в камине, но потом, боясь, чтобы он не испортился, засунул его под матрас. Бэльиф всюду рассказывал, что граф, поужинав и отослав его из комнаты, запер дверь на задвижку; затем все было тихо до полуночи, когда вдруг раздался сильный грохот, и т. д.
Несмотря на эти показания, мало кто верил в самоубийство Нортумберленда. Много лет спустя это происшествие называли политическим убийством, и это мнение высказывали люди, которым были хорошо известны тайны двора, – государственный секретарь Роберт Сесил и фаворит королевы Уолтер Рэйли.
Мария Стюарт, утомленная продолжительным надзором и неудачами своих планов, одно время решила подчиниться своей участи. «Отпустите меня, – писала она Елизавете, – позвольте мне удалиться отсюда в уединение, где бы я могла приготовить к смерти мою душу. Согласитесь на это, и я откажусь от всех прав, на которые я и мой сын можем иметь притязания». Но это воззвание осталось без ответа, и в 1586 году отчаяние побудило ее одобрить клятву Энтони Бабингтона и нескольких молодых придворных, католиков, решивших убить Елизавету и возвести на престол шотландскую пленницу. Но этот заговор сделался известным правительству, а перехваченная корреспонденция заговорщиков открыла сообщничество Марии. Бабингтон и его товарищи были немедленно казнены, а судьбу Марии отдали в руки суда пэров. Их вердикт был: «Виновна!» Понадобилось еще три месяца, чтобы уговорить Елизавету подписать смертный приговор. Королева в ужасе бросила на пол подписанную бумагу, и Совет взял на себя ответственность за исполнение казни.
8 февраля 1586 года Мария Стюарт умерла на эшафоте, возведенном в замке Фотерингей, столь же храбро, как и жила.
– Не плачьте, – сказала она своим дамам, – я дала за вас свое слово. – И добавила: – Скажите моим друзьям, что я умерла хорошей католичкой.
Филипп Исповедник и католическая обедня в Тауэре
Филипп Говард, сын лорда Томаса, герцога Норфолка, и леди Мэри Фиц-Алан, сделался известен как мученик своей веры. Иезуитские биографы называли его Филиппом Исповедником или Филиппом Обращенным. Правда, римская церковь сделала для него больше, чем он для нее, ибо все, что было сделано во славу Божью в доме Филиппа, было совершено не им, а его женой.
Ни один знатный род в Англии не менял веры так часто и легко, как норфолкские Говарды. Они первыми примкнули к церковной и государственной реформе, и сэр Томас, третий герцог Норфолк, очутился во главе завязавшегося с Римом спора. Он был дядей Анны Болейн и много содействовал разводу Генриха VIII с Екатериной и Папой. Сын сэра Томаса, известный поэт, был протестант, или, точнее, вольнодумец, а внук, тоже Томас, гордился званием гонителя католиков. Однако Филипп, представитель четвертого поколения Говардов со времен Реформации, перешел на сторону Рима и изменил Англии. Начиная с него Говарды стали переходить из одной веры в другую с принципиальностью флюгера, повинующегося преобладающему ветру: в молодости они были протестанты, в зрелые годы – гуляки, под старость – католики, или наоборот.
Подобно прочим Говардам, Филипп не желал нести свой крест – разве что нательный. В молодости он так мало походил на святого, что даже его родственники-протестанты, называвшие его не исповедником, а вероотступником, не решались опубликовать всех обвинений в распутной жизни, возведенных на него одним священником. От этого раннего биографа святого Говарда, усеченного семейной цензурой, мы узнаем, что Филипп покинул молодую жену, наделал долгов, дружил с какими-то темными личностями и затем… затем следует подозрительный пробел в биографии. По-видимому, его подозревали не только в том, что он гонялся за девицами легкого поведения, но и в более предосудительных делах. Биограф-иезуит намекает на пороки молодого Говарда, но не конкретизирует их. Знаем только, что впоследствии Филипп очень раскаивался в них и писал из башни Бошана своему духовному наставнику, отцу Саутвеллу, что, когда его освободят (он питал тогда эту надежду), он продаст все перстни и драгоценности, подаренные ему товарищами по распутной жизни, и вырученные деньги отдаст беднякам. «Впоследствии он был так далек от прежних заблуждений, – пишет далее добрый отец-иезуит, – что совершенно справедливо писал к тому же мужу, что никогда более не впадал в них после того, как сделался членом святой церкви».
Впрочем, Филипп был не столько испорченный, сколько просто слабый человек. Когда ему еще не исполнилось двенадцати лет, его женили ради денег на Анне Дакр, наследнице последнего герцога Дакра, – девушке, превосходящей его годами. У нее было угрюмое лицо и скрытный нрав, но она была добра к беднякам и очень привязана к католической церкви, каковую привязанность, правда, тщательно скрывала от свекра-протестанта. Когда свекра казнили за участие в заговоре Джона Лесли, епископа Росского, леди Анна отбросила притворство и заполонила дом иезуитами и священниками. После этого ее муж, будущий Исповедник, бежал от нее. Леди Анна любила сельское уединение, вставала с петухами и шла к заутрене; Филипп, желавший пользоваться всеми соблазнами и удовольствиями Лондона, после ночных попоек валялся в постели до полудня. Некоторое время их отношения казались вконец расстроенными, и Филипп поговаривал о намерении объявить свой брак недействительным. Однако неотступные просьбы жены и уговоры родственников все-таки загнали разгульного мужа обратно под домашнюю кровлю. В этот краткий период семейного примирения у них родился сын. Но затем Филипп не выдержал и вновь ударился в разгул.
Много лет продолжалась борьба леди Анны и католической церкви за душу ее мужа.
Унаследовав после смерти матери поместья и титул графа Арундела, Филипп решил занять место при дворе. Однако ему было нелегко блистать красотой и умом при тогдашних фаворитах Елизаветы – Рэйли и Лестере, и Филипп постарался превзойти их в роскоши. Когда королева посетила его в Кенинг-холле, он пригласил в гости все Норфолкское графство. Но Елизавета продолжала смотреть на него с улыбкой, в которой было больше насмешки, чем симпатии. Издержав состояние и наделав долгов, Филипп, наконец, одумался. Леди Анна воспользовалась этой минутой раскаяния и предложила супругу свои деньги и свою любовь. Она заплатила его долги, окутала его лаской, и – о чудо! – придворный кутила превратился в примерного семьянина, а после не очень долгого сопротивления он сделался и католиком. И то и другое было не чем иным, как формами оппозиции двору.
Душой новообращенного графа полностью овладел некто отец Грэтли. Человек недалекий, он вел переписку с отцом Джифордом, жившим в Париже и состоявшим на службе у английского правительства. Таким образом, каждое слово, сказанное Филиппом на исповеди или в беседе с отцом Грэтли, становилось известным властям. Тем не менее, отец Грэтли был помешан на конспирации и договорился с Филиппом о тайном условном пароле: «Черное есть белое, белое есть черное».
Немудрено, что карьера Филиппа при дворе была далеко не блистательна. Поскользнувшись на скользкой тропе фаворитизма, Филипп решил покинуть неблагодарное отечество без разрешения королевы и искать убежища у испанского короля Филиппа II, чтобы стать предводителем английских эмигрантов-католиков. Это было тяжелое преступление, так как Филипп II занимался в это время снаряжением «Непобедимой армады», а Филипп Говард, в чьих жилах текла кровь Эдуарда I, и чей щит был украшен гербом Эдуарда Исповедника, имел права на английский престол, что делало его очень выгодным союзником для испанского короля.
Филипп нанял корабль и, дождавшись попутного ветра, пустился в путь. Однако ночью красный фонарь, вывешенный на корме его судна, был замечен военным кораблем, которым командовал капитан Хеллуэй. Филипп принял его за пирата и на вопрос, куда и зачем он плывет, откровенно ответил, что направляется в Кале. Хеллуэй, продолжая разыгрывать роль пирата, сказал, что отпустит его, если он даст ему расписку к доверенному лицу на получение ста фунтов стерлингов. Филипп без колебаний написал письмо сестре, леди Маргарет Саквелл, с поручением отправиться к отцу Грэтли и выдать подателю расписки указанную сумму. А во избежание недоразумений он выставил условный знак: «Черное есть белое, белое есть черное». Капитан взял письмо, внимательно прочитал и положил в карман, после чего объявил, что он вовсе не пират, а офицер и государственный чиновник, который послан правительством схватить изменника на месте преступления.
25 апреля 1585 года беглец стал узником Тауэра. Филипп был обвинен в трех преступлениях: в намерении, оставить Англию без разрешения королевы; в перемене вероисповедания; в предложении иностранному государю (Филиппу II) возвести его в сан герцога Норфолка. Суд приговорил его к штрафу в тысячу фунтов стерлингов и тюремному заключению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49