А придворные моды! Они устанавливаются только что не церковью, мадридский двор и в праздники напоминает духовенство в похоронных облачениях. Костюмы ужасающе безобразны. Двор омрачает какой-то вечный траур: приблизиться к королю можно только одетым в черное. Воротники охватывают шеи мужчин, как железные ошейники; их узкие штаны и камзолы, их тяжелые плащи и непременные круглые очки, предписанные модой, уродуют красоту и старят молодость. Что касается костюмов женщин, то они просто пугают! Эти монашеские нагрудники, эти мантильи, скрывающие глаза, эти твердые, как доспехи, корсажи, эти фижмы, превращающие соблазнительные дамские округлости в крутые откосы неприступных крепостей! Жены, мужья которых в путешествии, носят кожаный пояс верности или веревку; даже на балах они не оставляют своих четок и машинально перебирают зерна, отмечая ритм менуэтов.
Прибавьте к этому унынию еще и молчание смерти. Шуты и карлы пытаются развлекать этот могильный двор, но над их кривляниями подобает смеяться не больше, чем над гримасами каменных масок над порталами дворца. Каждая придворная дама имеет своего чичисбея, но вне определенных дней он не имеет права разговаривать с ней иначе, как издали и жестами. На спектаклях и в церкви поднятые руки любовников обмениваются таинственными знаками. В этом городе мертвых даже любовь изъясняется иероглифами!..
Слушая эти зарисовки испанских нравов, Яков разразился таким громким хохотом, какого придворные не слыхали от него уже несколько лет; он держался за бока, и слезы текли у него по щекам и бороде.
– Что же нам делать? – спросил король, вдоволь нахохотавшись.
– Открыть все тюрьмы и немедленно созвать парламент, – ответил Бэкингем. Ведь Яков ничем не рисковал, наоборот, амнистия должна была вызвать сочувствие в Испании, так как в английских тюрьмах сидело очень много иезуитов и католиков.
Никогда еще государственные тюрьмы не видели такого массового освобождения политических преступников. В Тауэре, за исключением нескольких ирландских мятежников, чьи имена были почти неизвестны народу, не осталось никого из заключенных – все вышли на свободу.
Но королевская тюрьма пустовала недолго.
Был созван парламент. Бэкингем явился в палату лордов с принцем Уэльским и рассказал об испанском путешествии. Эта история от первого до последнего слова была вымыслом, представлявшим главных действующих лиц в самом выгодном свете, но, разумеется, никто, кроме Карла, не мог уличить оратора во лжи, а принц отнюдь не собирался этого делать. Бэкингем поведал, что испанцы от начала до конца оказались обманщиками, и что лорд Дигби помогал им окрутить принца. Что касается их обоих, то они отправились в Испанию с единственной целью – помочь протестантским княжествам и не остались бы там и дня, если бы не надеялись некоторыми неважными уступками защитить протестантский Рейн.
Все это было сказано так дерзко и грубо, что испанский посланник объявил, что герцог оскорбил честь его повелителя, и потребовал от Якова такого же удовлетворения, какое оказал бы король испанский, если бы какой-либо гранд оскорбил английского государя. «Какого удовлетворения?» – спросил Яков. «Голову обидчика», – твердо произнес испанец.
Это требование посланника сделало Бэкингема героем. Кто мог теперь сомневаться в его патриотизме, когда испанцы требовали его голову, как несколькими годами ранее они требовали голову Рэйли? Толпа с громкими криками провожала герцога по улицам, в его честь была зажжена иллюминация, и колокола звонили, словно в праздничный день. Лорды возвестили, что он оказал большую услугу государству, а палата общин заявила, что он не оскорблял испанского короля, а только сказал то, что должно было быть сказано во имя короля и отечества.
Лорд Дигби, граф Бристоль, ставший после отъезда Карла и Бэкингема важной дипломатической фигурой, был огорчен внезапным падением карточного домика под названием «испанский брак» и думал, что разрушенное здание можно восстановить.
Проведя много лет в Испании в качестве посланника, Дигби знал дипломатическое искусство в совершенстве и содержал целую армию шпионов, подкупленных испанских чиновников и их жен, так что все важные политические письма проходили через его руки, и он знал обо всем, что говорилось и делалось при мадридском дворе. Тем не менее, он был весьма популярен в Мадриде, поскольку симпатизировал Испании и искренне полагал, что брак с инфантой будет полезен для Англии.
Дигби нисколько не сомневался, что Яков и Карл в глубине души желали благополучного окончания сватовства и что счастливое завершение этого дела было сильно скомпрометировано действиями Бэкингема. Но вопрос был в том, насколько твердо король готов идти к желаемой цели. Согласится ли он ради нее расстаться с Бэкингемом? Можно ли лишить власти всесильного фаворита? Для разведывания истинных намерений короля Дигби необходимо было быть в Лондоне, и он испросил у Якова позволения на время отлучиться из Мадрида.
Зная, что готовится в Мадриде, Бэкингем принял свои меры. Курьерам, посылаемым в Испанию, было приказано сеять слух, что Дигби отозван потому, что впал в немилость и обвиняется в государственной измене, так что по прибытии в Англию он будет заточен в темницу и, во всяком случае, никогда не вернется в Испанию.
Мадридский двор был чрезвычайно разгневан этими слухами, и выражение его неудовольствия нанесло еще больший вред Дигби. Филипп III предложил ему перейти на испанскую службу, причем перед ним положили чистый лист бумаги и предложили написать на нем все, что он желает получить – любой титул, любое место. Когда же Дигби с улыбкой отказался от всех милостей, министр Оливарес, испанский Бэкингем, спросил, не желает ли он, чтобы покровительство испанского короля распространялось на него и в Англии.
При этих словах Дигби с возмущением вскочил. Он был английский пэр, и подобное предложение глубоко его оскорбило. Он ускорил сборы, решив, что лучше умереть в Лондоне пэром, чем остаться грандом в Испании.
Когда он откланивался королю, Филипп III снял со своей руки перстень и надел на палец английского посланника. Все удивлялись этой любезности, почти беспримерной при напыщенном испанском дворе. Но этот перстень, как вскоре мог убедиться Дигби, отнюдь не был талисманом, отвращающим невзгоды.
Проезжая по Франции, он услышал, что Бэкингем находится в такой силе, как никогда прежде, и что нет никакой надежды получить аудиенцию у короля без его согласия. Также ушей Дигби достигали смутные слухи о том, что его обвиняют то в одном, то в другом, так что лорд, наконец, понял, что его собираются сделать козлом отпущения. Достигнув Кале, он мог убедиться в справедливости своих подозрений, ибо ни один корабль в порту не соглашался везти его в Англию; все капитаны, скорбно качая головой, говорили, что таково распоряжение адмиралтейства. Тщетно ссылался он на свое звание посланника и показывал отпускное свидетельство, выданное ему королем. Поэтому дипломат, возвращавшийся ко двору, должен был пересечь Ла-Манш на простой шлюпке. При выходе его на берег в Дувре он был схвачен, отвезен в Лондон и заточен в Тауэр.
В Англии говорили, что Дигби пал жертвой сотни наветов и клевет и одного своего неправого дела. Некогда, после гибели Рэйли, он принял в подарок от короля Шернборнский замок, отнятый у сирот адмирала. Дело в том, что над этим замком висело двойное проклятие, так что каждый его собственник не духовного звания непременно подвергался небесному гневу и лишался всех земных благ.
Предание гласило, что первый владелец Шернборнского замка, нормандский рыцарь по имени Осмонд Сез, променявший меч на нищенский посох, отдал это громадное поместье местному епископу, проклянув наперед всех тех, кто когда-либо отнимет эти земли у церкви. Осмонд впоследствии сделался святым, и каждый грешник, завладевавший его бывшими землями, исчезал с лица земли по воле провидения. Король Стефан взял их и погиб. Король Генрих VIII в период церковных конфискаций ни за что не хотел присоединять Шернборн к коронным владениям. Семейство Монтегю, впоследствии владевшее замком, было истреблено поголовно. В общем, ни один незаконный владелец Шернборна не знал счастья ни на земле, ни, вероятно, на небе. В продолжение нескольких столетий шернборнские земли оставались в руках церкви, пока лорд-протектор Сомерсет, не боявшийся ни Бога, ни черта, не забрал их себе, после чего сложил голову на плахе. Следующим светским владетелем замка был Рэйли, печальный конец которого известен читателю. Леди Бесси Рэйли, как мы помним, добавила к проклятию святого Осмонда свои осуждающие слова в адрес всех, кто ограбит ее малюток. И когда после смерти Рэйли земли перешли к принцу Генри, он умер, едва вступив во владение ими. За юным принцем на них позарился Роберт Карр и был заточен в Тауэр. Затем Яков хотел передать Шернборн Бэкингему, но молодой фаворит, у которого впереди была еще вся жизнь, решил не шутить шутки с Небесами и отказался от подарка. Но Дигби, пожалованный пэрством, принял Шернборнское поместье, так как смеялся над любыми легендами.
Возможно, в Тауэре он стал более серьезно относиться к преданиям. Во всяком случае, в Англии никто не удивился и не пожалел о том, что его упрятали в тюрьму.
Бэкингем и на этот раз довольствовался тем, что слегка попугал своего противника. После непродолжительного заключения Дигби был выпущен на свободу и уехал в Шернборн, где и провел остаток дней.
Испанский брак так и не состоялся, потому что Карл наотрез отказался сделаться католиком.

Глава шестая
Тауэр в царствование Карла I
Красноречие Элиота и нож Фельтона
Яков I умер в марте 1625 года с сознанием, что все его политические планы разрушены. Последней его утехой была женитьба Карла на французской принцессе Генриетте.
Карл I отличался неустойчивым и даже двуличным характером, давшим себя знать очень рано, уже в деле об испанском браке. Придворные, знавшие его с детства, часто молили Бога, «чтобы Он направил его на истинный путь, когда он будет царствовать, потому что если он пойдет по ложному пути, то окажется самым деспотическим из когда-либо царствовавших в Англии королей».
Действительно, Карл мог с одинаковым успехом качнуться в обе стороны – и в сторону добра, и в сторону зла. Судя о нем по его портретам, можно заключить, что его должны были любить как женщины, так и мужчины; даже те, кто бичевал его хитрость и низость, признавали за ним редкий дар очаровывать людей. Лицо его было красиво, улыбка пленительна, голос нежный, бархатный. Врожденное изящество его фигуры подчеркивалось и еще больше увеличивалось за счет тщательно подобранных аксессуаров костюма – от пера на шляпе до шпор на сапогах. Правда, он отнюдь не был естествен в своих манерах, но то была болезнь эпохи, ибо тогдашнее джентльменское воспитание запрещало наклонять голову или отверзать уста иначе, как по определенным правилам. Карл был весьма начитан и считался знатоком изящных искусств. В счастливейшие минуты жизни он с удовольствием отворачивался от министров и фаворитов и наслаждался картинами Рубенса и поэзией Шекспира. Его жизнь носила отпечаток некоторого подобия нравственности. В то время, когда другие государи содержали целые гаремы, Карл соблюдал сравнительную верность своим брачным обетам. Поначалу он часто ссорился со своей женой-француженкой, но после примирения Карл сделался образцовым мужем. Как у всех свергнутых королей, в его облике угадывалась какая-то внутренняя грусть.
Но вне сферы моды, изящества, улыбок и приятных слов король проявлял полнейшую несостоятельность во всем, что делает человека на самом деле благородным и возвышенным, – в правде, в искренности, в преданности своим убеждениям и своим друзьям. Его ум был ограничен, а круг нравственных понятий – еще более узок. Он редко умел отличить добро от зла. Никто не мог верить его словам и положиться на его обещание. Привычка вступать в сделку с совестью с каждым днем все прочнее укоренялась в нем. Иным политикам, с более самостоятельным умом и твердой волей или хотя бы с большей долей двоедушия и хитрости, политика обманов зачастую приносила успех; Карла она привела к катастрофе.
Его министры были непопулярны. Последние годы его царствования Англия управлялась страхом и насилием. Людей, отстаивавших свои права, по приказу Карла хватали и бросали в тюрьмы, им отрубали носы и уши, клеймили щеки и лбы, их секли и приговаривали к каторжным работам.
Многие ждали, что новый король откажется от системы фаворитизма и уберет Бэкингема. Но Карл еще сильнее своего отца был привязан к фавориту: для Якова Бэкингем был воспитанником и сотрудником, для Карла – другом. Вместе они начали борьбу с парламентом – борьбу пока еще мирную, но, тем не менее, не обошедшуюся без жертв.
При восшествии на престол Карла I вся Англия была у ног Бэкингема. Король видел и слышал его глазами и ушами. Через него, и только через него, можно было получить доступ в королевскую приемную, добиться места, титула, монополии и т. д. У ворот его дома всегда бурлила толпа просителей. Гордые лорды присутствовали при его утреннем туалете; знатнейшие дамы и первые красавицы преследовали его на прогулках; епископы ловили его улыбку, а судьи бледнели от его нахмуренных бровей.
Время вносило свои коррективы в его положение и в его характер: с каждым днем временщик становился все богаче и подлее. Последним в нем исчезло очаровывавшее всех ранее обращение: человек, выказывавший прежде знаки нежности в отношении мужчин, сделался груб с женщинами. Бэкингем дурел от воскуряемого вокруг него фимиама и, как в тумане, уже не различал пределов своей власти и тем более не желал самостоятельно обозначить эти пределы. Он позволял себе ссориться с королевой Генриеттой. Однажды она не нанесла визита его матери, и взбешенный герцог, ворвавшись в ее комнату без доклада, бросил ей в лицо: «Вы в этом раскаетесь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49