Киргегард это знает и иной раз все же этим соблазняется.
Хорошо, если Иов одолеет необходимость и добьется повторения! А что, если он
падет в неравной борьбе? Хорошо, если в Св. Писании точно есть истина, о
которой древние философы ничего не слыхали! А что, если Филон был прав и
если из Библии должно принять лишь то, что не противоречит мудрости Сократа,
Платона и Аристотеля? И что даже ненавистный Гегель был прав, призывая
религию на суд разума?
Эти опасения никогда окончательно не покидали Киргегарда. Оттого он и
говорил только об "отстранении этического", хотя сознавал, что требуется
большее, что для него наступил момент самого безудержного "Entweder-Oder".
Он и сам иной раз говорит об этом с огромной силой и напряжением. "Авраам, -
читаем мы в "Furcht und Zittern", - своим поступком переходит границу
этической области. Его (?((( (цель) лежал выше, вне этического: озираясь на
этот (?(((, он отстраняет этическое"lxxiv. И еще раз: "Мы стоим перед
парадоксом. Либо отдельный человек, как таковой, находится в абсолютном
отношении к Абсолютному - и тогда этическое не есть высшее, либо Авраам -
погиб"25. И все же этическое только отстраняется - чтобы можно было, когда
понадобится, т.е. на случай, если Необходимость одолеет Иова, вернуться под
его сень, хотя и придется, по его требованию, подписать приговор Аврааму.
Эта невольная осмотрительность столь безудержного всегда мыслителя имеет
глубокое значение: затеянная им борьба слишком дерзновенна и не может не
пугать даже самого смелого человека. У Киргегарда все отнято. Он "выпал из
общего", он "лишен покровительства законов". И ему отказаться от
покровительства этики, которой дана власть провозглашать laudabiles vel
vituperabiles! Оттого - дальше об этом будет подробнее рассказано -
Киргегард в свое понимание "религиозного" все же постоянно вносит элемент
этический, и в каждой следующей книге он этому элементу придает все больше и
больше значения. Уже в "Повторении", мы помним, он говорил о "величии Иова",
там же он называет религиозных людей "аристократическими натурами"26. А в
"Krankheit zum Tode" он даже часто подставляет под понятие "религиозный"
понятие "этический", словно забыв о том, что он говорил об отношении
религиозного и этического и что, если этическое есть высшее, то Авраам
погиб. "Какого признака, - спрашивает он, - не хватало Сократу (т.е.
язычеству в его лучшем выражении) в его определении греха? Воли, упорства.
Греческий интеллектуализм был слишком счастливым, слишком наивным, слишком
эстетическим, ироническим, остроумным и грешным, чтобы понять, что кто-либо
может сознательно не делать хорошего или сознательно (т.е. зная, в чем
лучшее) делать недолжное. Греки возвестили интеллектуальный категорический
императив"27. На первый взгляд как будто - верно: Сократ учил, что никто,
зная в чем добро, не станет делать зла. Но ведь это не имеет ничего общего с
тем, что Киргегард рассказывает о язычестве. Достаточно вспомнить хотя бы
речь Алкивиада в платоновском "Симпозионе", чтобы убедиться в противном. Или
Овидиево video meliora, proboque, deteriora sequor - цитируемое всеми почти
философами (между прочим, Лейбницем и Спинозой) наряду с соответствующими
словами ап. Павлаlxxv. Киргегард, словно он никогда "Симпозиона" не читал и
о приведенном стихе Овидия не слышал (он если не у самого Овидия, то, во
всяком случае, у Спинозы, приводящего его несколько раз, должен был прочесть
этот стих), продолжает: "В чем же недоразумение? Оно в том, что не хватает
диалектического перехода от понимания к деланию. Вот тут-то, при этом
переходе и начинается роль христианства, и тогда выясняется, что грех лежит
в воле и мы приходим к понятию упорства". Вряд ли может быть сомнение, что
эти слова открывают возможность restitutio in integrum того "этического",
которое принес людям Сократ и которое, в решительную минуту, Аврааму
пришлось "отстранить". А мы уже знаем, что прикрывало собою этическое и
откуда оно черпало свою власть и силу. Притом Киргегард уже говорит тут не
от себя лично и не от имени философии, а от имени христианства. Грех он
видит в человеческом упорстве, в закоренелости воли, не соглашающейся
подчиниться исходящим от высшей власти велениям. Но тогда Иов был грешником
par excellence, и его грех состоял в том, что он не пожелал остаться при
традиционном "Бог дал, Бог взял" и дерзновенно возмущался посланными ему
испытаниями. Друзья Иова говорили правду, Иов - бунтовщик, мятежник,
кощунственно и нечестиво противопоставляющий свою волю предвечным законам
мироздания. Нужно не от Гегеля бежать к Иову, а от Иова к Гегелю, не от
общего к единичному, а от единичного к общему. Что же касается Сократа, то
не только вне христианства, но и в самом христианстве ему не было равного.
Авраам же, решившийся выйти за пределы этического, - преступник. Абсурд, у
которого искал Киргегард защиты, ничего не защитил: за этикой с ее "ты
должен" надвигается на обессиленного человека своей тяжелой, каменной
поступью Необходимость.
IV. ВЕЛИКИЙ СОБЛАЗН
Величайший же вызов соблазну, когда человек допускает, что для Бога
возможно то, что для человеческого разума лежит вне пределов возможного.
Киргегард
Мне пришлось несколько задержаться на "противоречиях" Киргегарда - но я
это сделал отнюдь не затем, чтобы обличить недостаточную выдержанность его
мышления. Постоянно наблюдаемая у него подмена "религиозного" - этическим и
Абсурда - разумом менее всего похожа на то, что в логике называется
(((?((((( ("( ?((( (?(((. Киргегард, когда хочет, умеет мыслить со
строжайшей последовательностью. Но недаром сам он так часто и так страстно
повторял, что для христианства слова Христа "Блажен, кто не соблазнится обо
мне" являются основоположными28. "Величайший же вызов соблазну, когда
человек допускает, что для Бога возможно то, что для человеческого разума
лежит вне пределов возможного"29. Когда мысль Киргегарда отступает назад,
это происходит не потому, что он недостаточно последователен, а потому, что
его одолевает соблазн, о котором он говорит в приведенных сейчас строках.
Как допустить, что, очевидно, по нашему человеческому разумению, невозможное
для Бога возможно? Декарт "теоретически" допускал это - но всю свою
философию построил на (заимствованном у бл. Августина - и бл. Августин без
этого не мог обойтись!) cogito ergo sumlxxvi, которое значило, что истины
разума равно обязательны и для нас, и для высшего существа. В наши дни
исходивший из Декарта Гуссерльlxxvii тоже заявляет, что то, что истинно,
истинно не только для нас, но для всякого мыслящего существа, для дьявола,
для ангела, для Бога, - и этим как бы перекидывает мост от современной мысли
к мысли эллинской. И вряд ли за всю историю человеческой мысли - даже после
того, как Библия стала достоянием европейских народов, - можно назвать хотя
бы одного философа, который бы совершенно преодолел в себе этот соблазн.
Киргегард со всем отличавшим его безудержем и с бесконечно страстным
напряжением рвался к Абсурду. В своем дневнике он записывает: "Только
дошедший до отчаяния ужас развивает в человеке его высшие силы"30. Но даже и
в таком напряжении всех сил ему не всегда удавалось отгонять от себя
соблазн. Он всей душой с Иовом, но чар Гегеля он не может рассеять: не может
"думать", что для Бога возможное не кончается там, где, по человеческому
разумению, все возможности кончаются. Он пришел к Иову только за тем, чтобы
увериться в своем праве и в своей силе превращать свое небольшое дело во
всемирно-историческое событие. Ведь - если уже на то пошло - и дело Иова
самое пустячное. Мало ли людей, у которых отнимают богатства, которые теряют
детей, заболевают тяжелой и неизлечимой болезнью! Киргегард говорит про
себя, что его страдание "скучно". Но ведь у Иова ничуть не занимательнее и
не веселее! Киргегард это знает - и этого боится. Тут надо искать причины,
почему он бережет этическое и только "отстраняет" его на время с тем, что,
если понадобится, его можно будет отбить у Гегеля. Ведь - вперед ничего
знать нельзя - может случиться, что Гегелю удастся, опираясь на
самоочевидность, доказать, что и беды Иова, и беды Киргегарда в общей
экономии бытия никакого значения не имеют. Гегель "объяснил" судьбу Сократа
- почему же не допустить, что судьба Иова или Киргегарда тоже может быть
объяснена и, как объясненная, сброшена со счетов. Земные беды, как бы
страшны и грандиозны они ни были, не дают человеку решающего голоса на
совете великих и вечных сил природы. Если Киргегард хочет говорить и хочет,
чтобы его слушали, ему необходимо переманить на свою сторону этическое и
облачиться в его ризы. И, наоборот, если он предстанет пред людьми нагим,
без всякого торжественного облачения - в таком виде, в каком человек вышел
из рук Творца и в каком каждый из нас, по убеждению Киргегарда, рано или
поздно пред Творцом предстанет, - его никто слушать не станет, а если и
станут слушать, то разве затем, чтобы посмеяться. Страх пред властью
Необходимости и пред судом людей никогда не покидал Киргегарда. Он знал, что
его голос был голосом вопиющего в пустыне и что условиями, изменить которые
ему не было дано, он обречен на абсолютное одиночество и безнадежную
оставленность. Он постоянно и неустанно говорит об этом и в дневниках, и в
книгах своих. Если он ушел от Гегеля - то прежде всего потому, что от всеми
признанного философа он уже не ждал себе ничего и свои надежды связывал с
покинутым людьми Иовом. Но опасения, что если не на стороне Гегеля, то на
стороне Сократа последняя правда, а стало быть, и решающая сила, были
неразлучными спутниками его жизни. Можно это еще и так выразить: не он
отстранил "этическое", а в трудную минуту "этическое" отстранилось от него.
Душа его рвалась к "частному мыслителю" Иову, он ненавидел гегелевскую
спекулятивную философию ("Гегель - не мыслитель, а профессор", - писал он в
дневнике)lxxviii, но он не мог до конца выкорчевать из души своей страха
перед открытыми эллинами вечными истинами. И с этим скрытым - подавляемым,
но не подавленным, преодолеваемым, но непреодоленным - в душе страхом
подошел он к последним загадкам бытия - к загадкам знания, веры, греха,
искупления. Недаром одно из наиболее замечательных его сочинений называется
"Begriff der Angst". Он открыл в себе и в других безотчетный, беспричинный и
бессмысленный страх, и притом, как сейчас увидим, страх пред Ничто. И -
упреждая дальнейшее изложение - нужно уже теперь сказать: борясь со страхом
пред Ничто, он продолжал, по-прежнему, оставаться во власти Ничто. И еще
нужно прибавить: страх пред Ничто в том смысле, какой ему придавал
Киргегард, не является его личной, субъективной чертой. Ему только -
благодаря особым условиям его существования - и этот страх, и порождающее
его Ничто выявились с исключительной по яркости и жуткой наглядности
отчетливостью. Или, может быть, так: то, что только потенциально и потому
незримо присутствует в душах других людей, стало для него актуальностью,
повседневной действительностью. Оттого он и утверждал, что начало философии
не удивление, а отчаяние. Пока человек удивляется - он еще не коснулся тайны
бытия. Только отчаяние подводит его к граням и пределам сущего. И если
философия, как нам всегда говорили, ищет начал, источников и корней всего,
то - хочет она того или не хочет - она должна пройти через отчаяниеlxxix.
Но - в этом последний вопрос Киргегарда - дано ли отчаянию разогнать
страх пред Ничто? Мы видели сейчас, что Киргегард, даже после того как он
покинул Гегеля и пошел к Иову, не мог отказаться от поддержки этического. Мы
увидим, что дальше повторялось то же, и даже еще в более, много более
решительной и неприкрытой форме. И все же его поистине титаническая борьба
со страхом и Ничто производит потрясающее впечатление, обнажая пред нами
стороны бытия, о существовании которых люди не имеют даже и отдаленного
представления. Когда он, вслед за Иовом, возопил: "Что это за сила, которая
отняла у меня мою гордость и мою честь?" - этическое отстранилось от него.
Этическое не умеет ответить на этот вопрос. Оно само испытывает тот же страх
пред Ничто, который парализовал волю Киргегарда. Оно само постоянно
принуждено глядеть на Необходимость - эту страшную голову медузы, которая
превращает в камень всякого, кто на нее оглядывается. Но у Киргегарда все же
хоть временами хватало мужества и силы, чтоб вырваться из заколдованного
круга, в который он попал, и искать в жизни иного начала, начала, которое не
знает страха, даже страха пред Ничто. Это и привело его к экзистенциальной
философии. И теперь уместно сказать, что даже в те минуты, когда он, точно
блудный сын, возвращается к этическому, он это делает так, что является
сомнение, не опаснее ли он для этического тогда, когда он к нему
возвращается, чем тогда, когда он уходит, когда он свидетельствует за него,
чем когда он свидетельствует против него. В этом смысле очень полезно, читая
назидательные речи Киргегарда и соответствующие им главы в позднейших
сочинениях Киргегарда "Die Krankheit zum Tode", и "Einubung im
Christenthum", и "Der Augenblick", вспомнить нитшевскую "Zur Genealogie der
Moral": в прославлении жестокости Киргегард не отстает от Нитше, и его
проповедь любви к ближнему не менее безжалостна, чем нитшевская проповедь
любви к дальнему, и нитшевский сверхчеловек только другое, менее привычное
слово, чем христианское "ты должен", с которым Киргегард идет против женатых
пасторов и устроенных мирян. Когда Киргегард по поводу вопроса
шекспировского Фальстафа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45