даже Яков Беме
"жадно стремился" найти в мире и жизни диалектический процесс, и, как
известно, этим он, главным образом, и пленил творцов немецкого
идеализмаclxiv. Порой даже представляется - хотя на первый взгляд и кажется
парадоксальным, - что, по капризу или злому умыслу истории, немецким
идеалистам пришлось, почти против их воли, оказать ретроспективное влияние
на неподатливого Беме и загнать его в орбиту своих идей. Но когда Киргегард,
охотно и умело пользующийся диалектикой, изображает нам процесс, в котором
из рыцаря покорности рождается рыцарь дерзновения, - он же и есть рыцарь
веры, его интерес совсем не в том, чтоб сделать для нас понятной, т.е.
естественной в своей закономерности и непрерывности смену явлений.
Диалектика у него сопровождает всегда совсем иные душевные движения, по
самому существу своему не требующие и не допускающие объяснений, а скорее
направленные к тому, чтоб провозгласить ненужность и тщету всякого
объяснения. И в самом деле, какие могут быть объяснения там, где, по
свидетельству и нашего опыта, и нашего разумения, все возможности
прекращаются и где поставляется поистине безумная задача прорваться к Богу,
для которого все возможно? И вот тут-то Киргегард зовет свою "суровость",
свое этическое, свою Необходимость и к ним подводит рыцаря покорности. Бог,
сговорившись с сатаной, вздумал "искушать" человека: Иову послал его беды,
от Авраама потребовал сына. Что такое искушение? Для разума, для нашего
знания и для нашей этики ответа на этот вопрос нет. Поэтому, с присущей им
уверенностью, они его отводят: искушение есть плод досужего воображения, на
самом деле ни Бог, ни дьявол человека не искушают. Иов лишился своих стад и
детей - это произошло естественно, Авраам убил или покушался убить сына - и
это произошло естественно, в припадке душевного затмения или помешательства.
Нужно выбросить из словаря образованного человека это ни с чем не сообразное
слово и оставить Иова на его навозной куче, а Авраама пред телом убитого им
сына. Рыцарь покорности твердо и окончательно знает, что от видимой ему
действительности некуда уйти и от нее апеллировать не к кому. Что произошло
- то произошло: нужно принять и покориться. Гегель "обоготворил
действительность", но нам можно не обоготворять ее, если она, подчиняя себе
человека, сама ничему уже не подчинена! Гегель требовал, чтоб наше мышление
черпало свои истины из действительности и от себя ничего не прибавляло, и
был прав: только такие истины выдержат испытания и временем, и вечностью. Но
если действительность разумна, если истину мы можем почерпать только из
действительности, то элементарная последовательность требует от нас, чтоб мы
и библейское откровение пропускали через фильтр добытых из действительности
истин. И, наоборот, если откровение добивается санкции истины, оно должно
идти на поводу у действительности. Сам Зевс внушал это Хризиппу, как мы уже
не раз говорили, за много сотен лет до Гегеля. И Платон - еще раз повторю,
ибо сколько ни повторять, все будет мало - усматривал со всей возможной
ясностью и отчетливостью - присутствие в мире ко всему безразличной
Необходимости, от которой и идут все суровости и все обиды, выпадающие на
долю людей. Вправе ли мы сделать обратное заключение? Сказать, что под
суровостью можно всегда прощупать Необходимость? Если это правильно, то не
свидетельствуют ли речи Киргегарда о ни с чем не сравнимой, безмерной
свирепости евангельской проповеди, о том, что он натолкнулся на
Необходимость и почувствовал свое окончательное бессилие преодолеть ее? Чем
настойчивее, безудержнее и в своем роде вдохновеннее звучат его слова, тем
больше убеждаемся мы, что тут пред нами одно из самых важных и значительных,
хотя, может быть, и неумышленных "непрямых высказываний" его. Он не может
сказать открыто, что власть Необходимости для него невыносима: это всем
показалось бы плоским и смешным трюизмом. И еще труднее признаться, что он
бессилен эту власть с себя сбросить. Помимо того, что эта Необходимость, как
тень Банко, на самом деле была хоть и безмерно властная, но призрачная,
судьбе угодно было облечь бессилие Киргегарда в такую отвратительную и
постыдную форму, что даже и у него не хватало мужества открыто говорить о
том, что для него было важнее всего на свете. Он даже избегал в применении к
себе употреблять слово "бессилие", справедливо опасаясь, что он таким
образом может выдать свою тайну. Но, с другой стороны, он и молчать об этом
не может, точнее, он ни о чем другом не может говорить, как о бессилии
человека пред Необходимостью - и именно потому, что люди, даже те, которые
называют себя христианами, всеми силами стараются забыть о Необходимости,
замолчать ее - точно инстинктивно чуя, что пред Необходимостью все должно
отступить и преклониться, даже их вера. Отсюда и пошли "непрямые
высказывания"; то он прикрывается псевдонимами (большинство его книг
подписано не его именем, а самыми разнообразными псевдонимами)clxv или
фабулами вымышленных историй, которые всегда сводятся к рассказам о борьбе
живого человека с безмерно могущественной и ко всему безразличной силой, то
он воспевает христианство, столь же разрушительное и столь же беспощадное,
как и сама Необходимость. И в этом опять выражается строгая внутренняя
последовательность Киргегарда: если в библейском откровении христианин
должен и может "отклонить свое внимание от чуда" (т.е. от того, что для Бога
все возможно, что над Богом и Необходимость не властна) и видеть его
сущность в проповеди любви, которая не может ничего сделать, то христианство
тем больше приближается к умозрительной философии, чем возвышеннее мы его
истолковываем. Иначе говоря: раз христианство есть только учение, есть
только назидание, то христианство вовсе и "не пошло дальше Сократа",
духовные запросы которого отвечают самым строгим требованиям морали.
Но тогда - что же заставляет Киргегарда "отклонять внимание" от чуда и
зовет нас к бессильной любви? Мы уже не раз наталкивались на этот вопрос,
для Киргегарда это основной вопрос, к которому он постоянно возвращается,
так как он является articulus stantis et cadentis экзистенциальной
философии. Отклонить свое внимание от чуда - это значит признать
существование veritates aeternae - они же и veritates emancipatae a Deo -
истины, от Бога не зависящие, истины, от которых Бог зависит, т.е. признать,
что для Бога не все возможно. Признать же, что для Бога не все возможно, это
равносильно признанию - как сам нам Киргегард сказал, - что Бога нет. И
христианство, сводящееся к учению о veritates aeternae, хотя бы и необычайно
возвышенному, есть отрицание Бога, причем возвышенность учения прямо
пропорциональна упорству и настойчивости отрицания. Сколько раз сам
Киргегард говорил, что христианство не есть "учение", и предостерегал от
"доцентов", превращающих слово Божие в стройную систему положений,
изложенных по отделам, главам и параграфам! Но, вместе с тем, в дневнике его
мы читаем: "Нас хотят убедить, что возражения против христианства идут от
сомнения. Это чистое недоразумение. Возражения против христианства имеют
своим источником неповиновение, нежелание повиноваться, бунт против всякого
авторитета. Потому до сих пор, борясь интеллектуальным оружием с сомнением,
вместо того, чтоб этически бороться с мятежом, боролись вотще"91. На первый
взгляд представляется, что и в самом деле "этическая борьба" с нежеланием
повиноваться может быть противопоставлена тому, что Киргегард называет
интеллектуальной борьбой с сомнением, что в области религиозной уместна
только первого рода борьба и что к ней сводится задача экзистенциальной
философии. Но не он ли сам нам говорил: "Поверить, что для Бога возможно то,
что для человеческого разума лежит вне пределов возможного: в этом самый
решительный вызов соблазну"92. Мы уже не раз подходили к этому загадочному
моменту в истории духовных борений Киргегарда. Совершенно очевидно, что в
его положении не могло быть и речи о "мятеже", о нежелании повиноваться. Ему
больше всего на свете нужна была вера в Бога, для которого возможно то, что,
по человеческому разумению, лежит за пределами возможного. Он постоянно
твердил: "Была бы у меня вера - мне не пришлось бы расстаться с Региной". Но
он так же неизменно повторял: "Движения веры я не мог сделать". Почему? Из
"нежелания повиноваться"? Из гордости? Может быть, из гордости, но не из той
superbe diabolique, которую мы открыли у смиреннейшего Эпиктета и у
мудрейшего из людей Сократа и которая с гордостью, как ее себе обычно
представляют - мы сейчас в этом убедимся, - ничего общего не имеет. "Кто
задумался бы, - свидетельствует сам Киргегард, - выбирать ли доверие к Богу
или не выбирать. Но мой выбор не свободен. Я едва чувствую свою свободу, ибо
я весь во власти Необходимости. Я не выбираю пути к Богу, ибо у меня нет
выбора"93. Еще с большей энергией выражено то нечеловеческое жуткое чувство
тоски, которое сопровождало у Киргегарда сознание, что человеку не дано
выбирать своего пути, в небольшой статье его, названной "Жало в плоть".
Приведу его по-немецки, чтоб не ослаблять вторым переводом оригинала,
вероятно, уже несколько ослабленного первым: "Wenn man geangstigt ist, geht
die Zeit langsam; und wenn man viel geangstigt ist, da ist selbst ein
Augenblik langsam worden; und wenn man zu Tode geangstigt wird da steht die
Zeit zuletzt stille. Laufen zu wollen schneller als je - und da nicht einen
Fuss rucken zu konnen; den Augenblick kaufen zu wollen Aufopferung alles
andern, und da zu lernen, dass er nicht feil ist, weil es nicht liegt an
jemands Wollen oder Laufen, sondern an Gottes Erbarmen"clxvi.
Он рвется всей душой к Богу, от того, найдет ли он Бога, зависит его
судьба, судьба человечества, судьба мироздания, - но он не может сделать
"движения веры", он не может пошевелить ни одним членом: он точно околдован,
его воля в параличе или, как он сам говорит, в обморочном состоянии. И он
ясно дает себе в этом отчет, он чувствует, что он во власти чудовищной,
враждебной и притом безмерно ненавистной ему власти Необходимости, - но
преодолеть ее он не в силах. Может ли тут быть речь о мятеже, о бунте -
нежелании "повиноваться" Богу? Для него было бы спасением бросить вызов
соблазну. Для всех людей было бы спасением поверить, что для Бога нет
невозможного. Но этого движения веры ни он, ни кто другой в мире не делает,
не может сделать: Необходимость заворожила всех, и даже Киргегард
справляется об "истине" у врача - не смеет поднять глаз к обетованному
(?(?( ?(((((?((( ?(<( (не будет для вас ничего невозможного)clxvii.
Теперь мы можем, наконец, поставить вопрос: откуда эта Необходимость, кто
или что дало ей такую безмерную власть над человеком? Киргегард говорил нам
об упорстве, закоренелости, мятеже, нежелании повиноваться и т.д. - но мы
убедились, что не в этом дело. Киргегард ссылался, в доказательство своей
правоты, на Писание, но мы тоже убедились, что в Писании Киргегард не мог
найти себе поддержки, что источником его "прозрений" было не Писание, а
греческая мудрость - Писание же ему приходилось непрерывно исправлять, чтобы
хоть сколько-нибудь приладить его к своим истолкованиям. И что по мере того,
как он исправлял Писание, "суровость" его росла, так что почитаемое всеми за
кроткое христианское учение превратилось под его руками в бесконечно
"свирепое". Я уже приводил немало отрывков из его записей в дневниках и из
его сочинений, которые об этом свидетельствуют. Думаю, что будет нелишним
прибавить еще несколько, чтоб читатель наглядно представил себе, в какой
раскаленной атмосфере протекала жизнь Киргегарда: только тогда ему откроется
связь между "суровостью" Киргегарда и экзистенциальной философией. В одной
из "христианских речей" его мы читаем: "Ибо поистине христианское учение
вызывает большее отчаяние, чем самое тяжкое земное страдание или величайшее
несчастье". И еще там же: "Только на пытке можно вырвать у человека
признание (т.е. истинности христианского учения): естественный человек
добровольно не пойдет на это"94. А в дневнике (1850 г.) он заносит:
"Совершенная любовь в том, чтоб любить того, через которого мы становимся
несчастны. Человек не вправе требовать этого. Но Бог - вправе, и в этом есть
что-то бесконечно величественное. В строгом смысле слова о религиозном
человеке нужно сказать, что, когда он любит Бога, он любит того, который его
делает хоть и блаженным, но несчастным для этой жизни". И, загадочным
образом, тут же торопится прибавить: "У меня нет сил так это понимать;
притом я очень боюсь таким образом запутаться в самый опасный из
расставленных нам силков - начать верить в свои заслуги. Но в строжайшем
смысле религиозный человек справляется с этой опасностью"95. И, наконец, в
последний год своей жизни, в издававшемся им маленьком журнале "Мгновение",
в котором он был единственным сотрудником, он пишет: "Так ужасен (говоря
человечески) Бог в своей любви, так ужасно (говоря человечески) быть любимым
Богом. Ибо дополнительное к положению: Бог есть любовь, есть другое
положение: Он твой смертельный враг"96.
Настойчивость, с которой Киргегард во всех своих писаниях возвращается
неизменно к теме об ужасах, принесенных в мир христианством, и скупая
сдержанность выражений, когда заходит речь о блаженствах, уготованных
свидетелям истины, напоминают тех праведников, которые, громя порок,
расписывают без конца его прелести и только в заключение, наскоро, словно
чтоб отделаться от скучного долга, прибавляют, что за приносимые пороком
радости придется в свое время расплачиваться. Ужасы христианства Киргегард
изображает с потрясающей силой, для блаженств у него нет ни красок, ни
образов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45