– Мне с тобой пить нельзя.
Стакан у Макашина чуть задержался на полпути, но тотчас, пересиливая себя, он выпил, поискал глазами по столу, взял кусок хлеба и, густо посыпав его крупной солью, заел.
– А я к тебе потому и пришел, что тебе со мной ни говорить, ни пить нельзя, – признался Макашин, глядя перед собою в одну точку. – Ты мою жизнь начал рушить, от тебя жизнь моя пустая получилась… К кому, как не к тебе, я должен был прийти, Захар? Ночи тяжкие, конца не видать, а тут в газете про тебя – передовик, ударник… Разглядываю, ну, прямо глазам своим не верю, дух перехватило; вот, думаю, кого мне от своей тоски надо. Гляди, теперь скажет, что дальше-то мне… А?
– Зря старался, деньги тратил, Макашин. – Захар поиграл желваками на скулах. – Выпей еще, закуси как следует… Мотай подобру-поздорову отсюдова, рук о тебя не хочется марать…
– А ты, Захар, ты разве не ответ? – перебил Макашин. – Это прямо по божьему промыслу та газетка с твоей знаменитой личностью попалась в руки. Чегой-то он, мозгую, от родины подался, все в начальстве ходил, в колхоз всех сгонял, а тут и сам в тех краях, куда раньше мужиков-то справных повыселил, пробавляется? Уж, думаю, не в том правда, что в этой жизни всем одинаково? Ну чем он лучше меня на этом лесоповале? Как же такое, мозгую, не интересно? Самый большой интерес. Вот там у него, мозгую, ответ и найду…
– Зачем ты убил дядьку Гришу со старухой, Макашин? – спросил Захар глухим, почти звенящим голосом, убирая руки со стола к себе на колени и сжимая их там в кулаки; он видел, как Макашин налил себе еще полстакана и выпил, опять закусил хлебом с солью и, сдерживая торопливость, закурил; в это время Маня, не отрывая глаз от мужа, поставила на стол сковороду с разогретыми мясными консервами и мятой, поджаренной картошкой. – Зачем ты их убил, Макашин? – повторил Захар.
– Зря, – тихо и не сразу сказал Макашин, по какой-то интуиции стараясь не делать ни одного лишнего, резкого движения. – Зря, Захар, в тот момент не мог сдержать себя, как у зверя, все красным огнем застлало… В глаза жжет… Из-за тебя убил, Захар, как на духу признаюсь… Им-то что, все там будем, а вот самому мне – мука до смерти. Суди меня как хочешь, признаюсь, зря убил, виноват… слышишь, старуху-то совсем зря…
Захар молчал, стиснувшись в перекошенную груду, одно плечо выше другого, и голова вбок; все время, пока Макашин говорил, он пытался понять, нащупать то самое право, по которому Макашин вот так запросто, своей волей, явился к нему, и не мог; он почему-то с самого начала этой неожиданной жуткой встречи знал, что только спокойствие и выдержка помогут ему, и, уходя от нестерпимого желания встать и дать волю содрогавшей все тело ярости, взял графин со спиртом и немного налил. Посмотрев на синеватую, искрящуюся от света жидкость, помедлил и выплеснул ее в рот.
– Тебе нехорошо со мной, Захар, – сказал Макашин, и Захар увидел у него ясно наметившуюся лысину, – да мне с тобой того хуже. Ты мне скажи, только по правде… Нам сейчас по-другому нельзя. Скажи, ну чем ты лучше меня сейчас, что выиграл? Глотку драл, с людьми зверем был, выселял их куда то на Север, сколь за ту стужу на тебе проклятий да слез понавешано… И что? По твоему рвению тебе бы в министрах, самое малое – в генералах щеголять, а ты вон лес рубишь, всякое самое дерьмовое начальство тебе бог и царь… горбишь ты, как пришпаренный, хлеб свой зашибаешь… Ну чем тебе лучше против меня?
В этот миг и раздался голос Мани, она появилась у стола, и от решимости в ее лице вся ее фигура приобрела какую-то слитность, напряжение; Захар еще никогда не видел ее такой.
– Молчи, – бросила она Макашину с угрозой в голосе – Не тебе, кровопивцу, обсуждать его, – кивнула она в сторону мужа, – Ты его ногтя не стоишь. У Захара дети на земле останутся, а у тебя что? Убивец ты, что тебе здесь надо? Ты душу его стронуть пришел? Зря пришел! Уходи, кровопивец! Никто тебе его души не даст!
Макашин, казалось, не слышал Мани, и когда она стиснула руки у груди и замолчала, набираясь новой ненависти, он выпрямил голову, поглядел на графин, но пить больше не стал.
– Тяжко мне, Захар, – неожиданно сказал он. – Отведи меня куда-нибудь в милицию, я все расскажу…
– Ах, вот зачем ты пожаловал! – встал, нависая над столом, Захар с какой-то даже радостной ноткой в голосе, и у Мани испуганно полоснуло в глазах. – Вот оно, оказывается, в чем твое право…
– Какое право?
– А тебе не понять! Вон оно, значит, какое! Да тебе вся жизнь кругом почище любой тюрьмы, вот из этой тюрьмы тебе уж вовек не выскочить. Вот тебя какая глыба давит… Значит, ты за спасением ко мне? – спросил он, понижая голос и глядя прямо в побледневшее лицо Макашина. – Ну, этого спасения тебе не будет… И вот того, за чем ты пожаловал, не отыщешь, Макашин. Во мне не отыщешь. Счастливый я для жизни, Макашин, вот что ты знай! Я в это счастье всеми потрохами пророс. На кой же черт мне в каких-то генералах ходить? Да я по своему этому счастью любого маршала выше – вот чего тебе не понять.
– Так ведь ты… сызмальства беспардонным был, Захар Дерюгин, – почти мука мелькнула в глазах Макашина. – Мели… мели!
– А ты слушай, раз пришел.
– Слушаю, слушаю, все брешешь, Захар, так не бывает. Вижу, не по нутру тебе этот разговор, да у меня тоже своя правда есть.
– Она и у волка есть, правда-то. – Захар как-то брезгливо покривился и тотчас словно что стер с лица. – Ты ведь, как в чужом государстве, никого рядом даже не понимаешь… Раньше-то надо было ответ искать, поздно схватился.
– Что ж, один я, Захар, это так, один на белом свете. А все-таки и у меня своя правда есть. Хоть маленькая, да моя. – Макашин говорил медленно, трудно подбирая слова. – А что ваша-то правда на всех вас одна, так я на нее плюю…
– Ну! Так уж и плюешь! – опять не удержался Захар. – Плевал бы, ко мне не приполз бы, вон как душу-то у тебя скрутило… не продохнешь, а?
Макашин долго и пристально глядел на Захара, слышно было, как в плите, затухая, потрескивают угли.
– Ты мне жизнь подарил, Захар, тебе ее и кончать. – У Макашина на бледном, каком-то вдохновенном лице светились глаза. – Это по совести, по-божески, ты на меня медведем не гляди, не испугаешь. Я за свое несу ответ, а тебе за свое отвечать, вот ты, Захар, меня и осуди, вот от кого мне суд нужен.
– Ты за какой опорой, сволочь, пришел? – словно ударил, выдохнул Захар, тверже упираясь в край стола. – Ты почему в Густищи, в свое родное село, не явился за опорой, раз она тебе понадобилась? Про свою-то правду там спроси.. Про себя спроси, про Захара Дсрюгина. Вот там тебе все скажут, в Густищах…
Вот тут-то Макашин и заставил себя оторваться от табуретки; слепо оскалившись, почти не видя Захара, он хорошо слышал его слова. Они были просты, как земля под ногами, казалось, они всегда были в нем, но только он о них, пока не увидел Захара Дерюгина, не знал: все, казалось, исчезло – сам он, Маня, Захар Дерюгин, осталась одна решимость и одна-единственная и самая верная дорога.
– Уходи, – донеслось до него словно из какого-то тумана, и он слегка покачнулся, хотел что-то ответить, но тут же забыл.
– Не гони, не гони, Захар, пожалеешь, ох, как пожалеешь, не гони, – повторял он в каком-то забытьи, с лихорадочно блестевшими глазами.
– С тобой рядом тяжко, Макашин, уходи.
Сам не заметив, как оказался у порога, Макашин потянул с гвоздя полушубок, подхватил свой мешок: он уже торопливо обматывал шею связанным для него Галиной Аркадьевной толстым шерстяным шарфом, как в коридоре послышались шум, веселая возня, дверь распахнулась, и навстречу Макашину, едва не сбив с ног, с веселым визгом вбежал мальчуган к матери в колени; Маня обхватила его, прижала к себе.
– Насилу довела твоего пострела, Мань! – громко сказала с порога какая-то женщина, похлопывая рукавицами. – Не удержишь – и только. Я, говорит, сейчас в тайгу убегу, к медведям! Эх, чертенок Васька-то твой, дух у него уже мужичий шевелится в шесть-то лет. Ну, я пошла, завтра тоже приведу, ты сама не ходи, мне все одно мимо детсада идти.
– Спасибо, Агаша, – кивнула Маня, не отпуская от себя мальчишку и затаскивая его за перегородку, намереваясь, по-видимому, раздеть его; он там хохотал и весело отбивался и наконец, вырвавшись из рук матери, выбежал уже в рубашонке, румяный с мороза, забрался к Захару, вновь опустившемуся на свое место за столом, на колени, обхватил его ручонками за шею и, запрокинув к нему счастливое лицо, все никак не мог успокоиться от своего смеха, морщил заветренный нос, щурил глаза и по-детски звонко хохотал.
Макашин перевел растерянный взгляд с мальчишки на Маню, и тотчас словно что ударило его в сердце; он опять метнулся взглядом к мальчишке, и ему показалось, что он сейчас не выдержит, какая то боль полоснула по груди, остановила дыхание; он чувствовал, как помертвело лицо, губы, глаза, и, очевидно, так невыносим был его вспыхнувший взгляд, что мальчонка затих, сжался у Захара на коленях. Макашин уже встречал где-то этот ясный, упорный детский взгляд, он уже даже знал – где, но от этого в нем самом все бесповоротно надломилось; в памяти вспыхнула давняя мартовская ночь и на холодной дороге – ребенок в расшитой свитке вот с такими же точно глазами. «Ты, как что, не гляди на себя, – упал откуда-то далекий, испуганный голос, – не гляди». Он и верил, и нет, и знал, что если он сейчас ошибся, то уже не сдвинется с места, жизнь кончится, и дыхания не хватит. Он бестолково топтался у порога, затем, оторвавшись, тяжело, через силу, шагнул к Мане. Он ничего не спрашивал, но она от его взгляда едва удержалась, чтобы не сорваться в крик и тотчас не вытолкать его за дверь каким угодно путем; она ненавидела его сейчас сильнее всего на свете, и он видел это и знал, но в ответ у него в глазах мелькнула и затем утвердилась почти нежность, почти любовь к ней; он ничего не просил, ни о чем не молил, он хотел лишь знать, правда ли, что этот мальчонка его сын, он требовал только этого, и она почувствовала, что не имела права отказать ему в этом последнем немом крике. И все же она не сказала ни слова, она даже не подтвердила его догадки хоть каким-нибудь движением; наоборот, мелькнувшая на мгновение жалость, желание освободиться от долгого гнета носимой только в себе истины тотчас ушли вглубь, захлопнулись; она испугалась, что еще немного – и выдала бы себя, потому что уже больше не могла выносить Макашина, да еще рядом с Захаром. Ради того, чтобы он ушел, она готова была крикнуть ему, что да, да, это своего сына он видит перед собой, увидел – и уходи, не стой, больше нельзя! Но Макашин и без ее слов и признания все понял, он сразу же стал застегивать полушубок на себе и вдруг сильно, до синевы, побледнел.
– Сейчас, сейчас ухожу, – пробормотал он, стараясь улыбнуться вздрагивающими, непослушными губами, и оглянулся на Захара. – Прощевайте, хозяева… Спасибо за хлеб-соль, за теплую встречу, – он медленно растягивал слова, стараясь справиться с душившей его какой-то слезливой и светлой тоской. – Я, Захар, одно только хочу тебе досказать, – ocтановился он ненадолго от прилива новых неожиданных сил и от невольного желания задержаться подольше. – Слепой ты, как есть слепой, так у тебя глаза и не открылись. Втоптали твои большевички в грязь русский народ вместе с тобой, ты и стоишь на карачках… А, да что говорить с тобой…
– Иди, иди! – стукнул кулаком по столу Захар. – Еще о народе заговорил! Уж если, по-твоему, в погибели он, не тебе спасать… Уходи! Считай меня кем хочешь, но с тобой местом не поменяюсь… Уходи, говорю!
– Уйду, не гони, я у тебя недолго-то и пробыл. – У Макашина перед глазами прояснилось, стало наконец совсем светло, и он мог видеть лицо мальчонки. Он уже не отрывался от него до тех пор, пока не вышагнул за порог и с облегчением, жадно не вдохнул в себя обжигающий морозный воздух. Он оставил после себя какое-то почти физическое опустошение, и Захар, ссадив с колен мальчонку, закурил. Искоса поглядывая на жену, чем-то в ней настороженный и даже удивленный, молчал, сосредоточенно и глубоко затягиваясь.
– Вот тебе и вынырнул черт из болота… Оказия, – пробормотал он, не зная, что еще и подумать.
– Боюсь, ой боюсь я, Захар, – не отрывая взгляда от двери, Маня потерянно опустилась на лавку, тут же опять вскочила. Она сейчас словно заблудилась и пробиралась к свету через дикий бурелом, раздирая тело о сучья; прошло несколько секунд, и она, вскрикнув, рванулась к двери; догнав ее уже на крыльце, Захар накинул на плечи ей телогрейку. «Илюшка, Илюшка», – не в силах говорить, она на ходу махнула рукой в сторону клуба, и Захар еле поспевал бежать за нею; во многих домах, словно обнизившихся к земле под тяжестью снежных наносов, яркими пятнами пробивался свет; редкие тусклые фонари под жестяными тарелками абажуров выхватывали то пригнувшийся под снежными пластами кедр, то неправдоподобно высокий, вполовину дома, сугроб. Маня, ни на что не обращая внимания, бежала, хватая стылый, густой от мороза воздух.
Еще задолго до клуба она услышала голоса, орущие вразнобой, как ей показалось, дико, и хотя в поселке нередко случались драки, Маня тотчас безошибочно, как ей казалось, почувствовала, что это не просто драка, но она уже не могла остановиться и добежала. У крыльца клуба при неверном свете двух фонарей на высоких столбах человек десять молодых мужиков на остервенелом морозе играли в темную; один из них, отвернувшись в сторону, прикрывая сбоку лицо ладонью, вторую ладонь просовывал себе под мышку, и по ней кто-нибудь из стоявших сзади, сильно размахнувшись, бил, а затем все мужики с диким гоготом и ревом выставляли вперед руки с поднятым большим пальцем, а тот, кого ударили, должен был отгадывать ударившего. Захар сразу все понял, потому что и сам не раз грелся в мороз такой богатырской игрой, но ему было сейчас не до этого. Маня в каком-то страхе всех подряд спрашивала, не видел ли кто Илюшки, и Захар не отставал от нее; схлынувшее было беспокойство опять начинало расти, и когда наконец кто-то в ответ на очередной вопрос Мани засмеялся и посоветовал ей заглянуть за угол клуба, притом указывая, за какой именно, Захар, уже не соображая, что делает, поспел туда первым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130