– Дело здесь вполне может определяться и не родством, как вы считаете?
Муравьев энергично схватился за подбородок, потер его, рассмеялся, по-молодому быстро и цепко глядел на Брюханова, как будто видел впервые.
– Все-таки он мне внучатый зять, Тихон Иванович, – сказал он. – А внучка и без того в каждом разговоре, правда, довольно тактично, напоминает, что я по своим взглядам топчусь где-то в прошлом веке. А знаете, Тихон Иванович, почему я тогда, в самом начале, не подал заявление об уходе? – неожиданно спросил он.
– Что-что? – непонимающе вскинул глаза Брюханов и тотчас, вспоминая, выжидающе помедлив, кивпул. – Почему же, Павел Андреевич?
– Да все потому же, Тихон Иванович, что я сразу определил главное. Понял, что вы из породы тех, кому в конце концов обязательно везет, – уже по-стариковски спокойно улыбнулся Муравьев. – Как видите, я не ошибся. Вот вам удалось осуществить эту свою невероятную идею – построить город науки. Все про себя называют его Брюханов-град. Вы это знаете? Ну, разумеется, знаете… Разрешите идти?
Брюханов отпустил Муравьева и даже повеселел. Ну уж, это нечто, знаем, от чего нужно танцевать, подумал он, и в последующие дни и недели провел несколько довольно, на свой взгляд, удачных мероприятий. Во-первых, он решил пригласить к себе академика Стропова, но в последний момент, предварительно условившись, сам поехал к нему, чем разволновал и растрогал старика; тот приказал принести кофе, поставить коньяк с легкой, по-европейски, закуской, как выразился Стропов, и тут же, что-то вспомнив, посетовал:
– Все, понимаете, учат, учат, все молодым не так. Толи дело раньше; пшеничной хорошую рюмочку выпьешь да осетровым балычком ее… Приятно-с! А теперь вот, – сморщился академик, кивая на тарелку, где лежали крохотные тартинки. – А все туда же – и кому надо, и кому не надо, все в космос, не иначе, как в космос!
Слушая, Брюханов кивал, и Стропов, вздрагивая большими висячими, чуть не до плеч, пепельными баками, выставил вперед узкую дряблую ладонь.
– Нет, нет, не подумайте, Тихон Иванович, ради бога, я не против этого, понимаете, – Стропов поморщился, словно попробовал что-нибудь очень невкусное, и даже сделал попытку чихнуть, приоткрывая ослепительно белые, ровные зубы, – этого космоса, нет. Ради бога! Но у меня своя старая и вечно молодая любовь – грешная земля, – слабо стукнул он подошвой об пол, – вечная моя любовь. Amata nobis quantum amabitur nulla! Вы меня понимаете?
– Кажется, что-то о любви, Степан Аверкиевич? А?
– Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет! Латиняпе умели скупо и точно выражать свои мысли. Впрочем… вот коньяк, свой, отечественный… отличный армянский коньяк… Прошу.
– Спасибо, Степан Аверкиевич, только сейчас одной земли уже мало. – Брюханов коньяк взял, попробовал, поставил рюмку назад; Стропов, дрогнув баками, щеголевато выпил все, энергично пожевал тартинку и прихлебнул чаю, и Брюханову стало неловко за эту его нарочитость, старческую наигранность, и он сделал вид, что заинтересовался писанным маслом портретом Ломоносова. – Вы знаете, Степан Аверкиевич, вчера я прочитал статью в американском журнале «Бизнес уик» «США на рубеже тревожного десятилетия». Любопытные в ней мысли высказаны. – Брюханов еще отхлебнул коньяку, с удовольствием ощущая его бархатистый вкус, затем решительно придвинул к себе чай, ожидая.
– Что же там за идеи, Тихон Иванович? – с каким-то брезгливым выражением лица тряхнул баками Стропов.
– Американцы предполагают, что в ближайшие годы четвертое место в мире, после проблем борьбы против рака, контроля генетического механизма человека и обуздания энергии ядерного синтеза, займет криогеника… Если учесть…
– Помилуйте, Тихон Иванович, нет, нет, я не против криогеники, – заторопился Стропов, и лицо его старчески неровно раскраснелось.
– Простите?
– Меня не так поняли, Тихон Иванович…
– Странно, Степан Аверкиевич, ведь письма и в ЦК, и в Совмине за вашей подписью…
– Что же тут странного? Вы понимаете, Тихон Иванович…
– Странно то, Степан Аверкиевич, что такого письма с вашим откровенным мнением по данному вопросу нет у меня, а вы с вашим институтом непосредственно относитесь…
– Ах, это все Георгий Витальевич! – безнадежно махнул рукой Стропов. – Я ведь говорил ему…
– Грекан?
– Ну конечно. – Стропов говорил так, словно ничего особенного не случилось, и это больше всего удивляло Брюханова: перед ним был человек, давно потерявший всякую научную ценность, не способный больше прогнозировать и направлять работу такого сложного механизма, как институт. Не позавидуешь науке, подумал Брюханов, но тут же опустил глаза, бывает и так, что один несомненный талант обсыпан целым роем паразитов…
– В чем же все-таки истинные причины? – спросил он, глядя Стропову в глаза, уставшие и беспомощные.
– Если бы я знал, – развел тот руками. – В свое время академик Лапин разнес докторскую диссертацию Георгия Витальевича, что-то такое из области электроники, а теперь, говорят, институт крпогеники отдают какому-то Дерюгину, зятю Лапина…
– Даже если есть реакция ненависти, то и это уже хорошо, – процедил Брюханов и с вежливой улыбкой попросил: – Продолжайте, продолжайте, это так, случайные мысли…
– И тот, я имею в виду этого молодого человека, зятя Лапина, вроде бы собирается скоро вывести в космос какой-то чудовищно дорогой объект, целую лабораторию, говорят, она даже не сможет работать… И, помилуйте, говорят, что этот Дерюгин сам собирается туда лететь, налаживать… Это же из рук вон! Да и Георгия Витальевича я сам ужасно боюсь… Простите, Тихон Иванович, я ведь этим совсем не интересуюсь, не до того. Правда, что Дерюгин женат на дочери покойного Ростислава Сергеевича? Вы ведь все о нас, грешных, знаете по долгу службы.
– Это совершенно достоверно, – подтвердил Брюханов. – Я вам даже больше скажу, Степан Аверкиевич, Николай Захарович Дерюгин приходится родным братом моей жене.
– Боже мой, как мир тесен! – изумился Стропов. – Вероятно, у этих Дерюгиных действительно счастливая звезда.
– Вероятно. – Брюханов в душе почти изумлялся какой-то ускользающей размытости, то и дело придаваемой разговору Строповым, хотя Брюханов отлично понимал, что многоопытный академик делал первые пробные попытки перейти в атаку. – Все-таки, Степан Аверкиевич, вернемся к сути. Я хотел бы выяснить лично вашу позицию.
– Помилуйте, Тихон Иванович, – заволновался Стропов, – тысяча дел, тысяча обязанностей, наука… хочется успеть, успеть! Разве я могу объективно охватить это научное море, океан…
– Однако вы подписали письма
– Я не могу не верить людям, заслуженным ученым, с ними я проработал много лет бок о бок. Георгий Витальевич секретарь нашего партбюро, крупный теоретик, Роман Исаевич… – Стропов закашлялся, оборвал, потянулся за чаем; Брюханов с интересом глядел на его руку и думал, что он сначала оборвал разговор, а потом уже закашлялся, потому что едва не наговорил лишнего, недозволенного; хмурясь, Брюханов ждал, пока Стропов, прихлебывая остывший чай, успокоится. – Да, очевидно, я лично допустил какую-то досадную ошибку… тем более что вы сами вынуждены вовлечься в такое хитросплетение…
– Что значит вовлечься?
– Простите, волнуюсь. – Стропов поморгал, зачем-то потрогал виски. – Я просто хотел сказать, что все это дело я постараюсь перепроверить, самым тщательным образом, и если…
Брюханов ошалело и как-то весело-беспомощно посмотрел на него.
– Ну, вот что, Степан Аверкиевич… не настаиваю, чтобы вы опротестовали свои письма, – сказал он погодя, все с той же ободряющей улыбкой. – И все-таки я прошу вас подумать… Кто знает, вольно или невольно, из-за чужой недобросовестности или по своей чрезмерной занятости, но вы ударили по одной из самых перспективных…
– Тихон Иванович, ради бога! – не удержался Стропов, выбрасывая на стол руки и мученически переплетая длинные, худые пальцы. – Вы, разумеется, министр, вы… право, нельзя же так грубо! Потом, что же это? Престолонаследие? Я вынужден буду…
– Писать? Хорошо, Степан Аверкиевич, пишите, отчего же не написать? – Брюханов встал. – Только постарайтесь писать, пожалуйста, сами, учитывая объективные истины…
– Подождите, подождите! – остановил его Стропов, и Брюханову показалось, что на его старческом, дряблом лице проступило что-то лисье, угрожающее, и в то же время умильно помахивающее хвостом. – Подождите! Послушайте совет старика, товарищ Брюханов, не ввязывайтесь вы в это дело.
– Почему?
– Все равно проиграете, а нервов вам это будет стоить ох сколько!
– Вы со мной говорите откровенно, позвольте и мне. Однажды вы уже предрекали одному большому начинанию бесславный конец… Помните проект строительства научного центра? Но вот прошло время, и где ваша правота? – Брюханов жестко прищурился. – Почему вы так ненавидите Дерюгина?
– Нет, не я… не я… Да, тогда я ошибся… Кто гарантирован от ошибок? Отбросим в сторону всякое там родство, чепуха какая! Талантлив очень… Покойный Лапин Ростислав Сергеевич удивительно талантлив был… Талантлив и чудак. И этот тоже. Я что… я уже отошел, другие не дадут… Опасность большая… Их много, не-ет, не дадут.
– Вот оно что… А я думаю наоборот, Степан Аверкиевич, совершенно наоборот. Если есть где в институте хоть один такой чудак, как Лапин или Дерюгин, институт никогда вхолостую работать не будет. Не дадут такие чудаки. А нет – институт бесплоден, хоть трижды обвесь его орденами и грамотами, – голос Брюханова отвердел, лицо тоже, он вспомнил, что Муравьев накануне в разговоре высказывал почти точно такие мысли, как и Стропов сейчас. – Простите, товарищ Стропов, – собрался, точно сжался в кулак он, – но даже капиталисты в общем-то заинтересованы в научном прогресе. У нас кроме всего прочего есть партия…
– Партия… разумеется, партия есть, – согласился Стропов, покорно наклоняя голову. – Но в партии тоже любят, простите, золотую середину, так оно безопаснее. Простите, откровенность за откровенность.
– Не думаю, что вы правы насчет золотой середины и многого другого. Впрочем, это хорошо, что мы с вами поговорили…
В глаза Брюханову, когда он пожимал руку хозяина, метнулось жалкое, испуганное и какое-то ожесточившееся лицо старика, смертельно уставшего и ко всему безразличного и, вероятно, задним числом жалевшего о сказанном; Брюханов с резкой беспощадностью видел, что нужно предпринимать нечто серьезное, что дальше так оставаться не может, это было бы катастрофой. И в то же время он впервые, с тех пор как его назначили вначале в этот главк, преобразованный затем в комитет, с такой сквозящей ясностью ощутил, что все его попытки в течение вот уже двух с лишним лет немедленно, по видимому, не без оснований, словно обволакивались чем-то мягким, топким; они вроде бы и не встречали сопротивления и даже проникали куда-то вглубь, но тут же немедленно подвижная, податливая среда все затягивала сверху пленкой любое намерение, любой удар. И от него не оставалось малейшего следа.
Брюханов еще раз посмотрел на обрамленное пышными, породистыми баками лицо академика Стропова и почувствовал свой горячий и мокрый лоб; он понял, что все решит эта летающая станция Николая и что в этом вопросе больше всех был прав именно сам Николай.
9
Время нельзя было ни обогнать, ни остановить, и очень хорошо, что люди большей частью о нем не думают.
Как-то Николай, всю зиму проведший в непрестанной работе, бывавший дома всего по нескольку часов в сутки, однажды после очередной тренировки заметил, что на землю опять пришла весна; он даже в некотором недоумении остановился перед кустом сирени, сплошь осыпанным тугими, начинавшими увеличиваться почками, смутно вспоминая что-то далекое, полузабытое, что-то из детства; к горлу подступил трудный ком, на какое-то мгновение подумалось, что все лучшее неудержимо летит мимо, что теперь уже не случится вот этого узнавания горьковато распускавшейся зелени по весне, радостного, жадного наполнения тайнами детства, когда за каждым деревом, на каждом клочке земли встречается неведомое, великое и влекущее; Николай наклонил упругую, пробужденную, полную сока ветку, втянул в себя сильный, горьковатый запах ее коры.
Таня встретила его улыбкой, целуя ее, он заметил, что она только что плакала; она, едва Николай отпустил ее, проскользнула в другую комнату и, пока он мыл руки, появилась припудренная, с яркими губами, быстро собрала на стол. За последние два месяца она сильно располнела, хотя и старалась скрыть это специально сшитыми платьями, и лицо у нее приобрело нездоровую рыхлость, но в ней появилась и какая-то новая, незнакомая ранее красота, сдержанность и плавность движений, особый, затаенный, обволакивающий свет в глазах. Бывали вспышки раздражительности, но стоило Николаю прикоснуться к ней, как она успокаивалась, доверчиво прижималась к нему, как-то вся радостно тянулась навстречу.
Сегодня она была сдержаннее обычного, села напротив за стол и молча смотрела, как он ест; он не выдержал, поднял голову, улыбнулся ей.
– Почему ты сама не ешь, Танюш?
– Не беспокойся, я уже сколько раз-ела, так боюсь растолстеть – ужас! – отозвалась она. – Коля, скажи, – спросила она, – это будет уже скоро?
Он осторожно, стараясь не стукнуть, отложил нож и вилку.
– Да, Таня, скоро, – медленно ответил он. – Это недолго, программа рассчитана на двенадцать дней. Ты боишься, Таня?
– Дерюгин, Дерюгин, – сказала она, не отрывая от него ласковых глаз. – Какое это имеет значение? Ты ведь ничего не знаешь… Ты совершенно не такой, как все… совсем не в твоих проводах и триодах дело… И родиться ты там не мог, в Густищах, среди берез и тишины, от этих людей, это неправда…
– Таня…
– Молчи… Это неправда, что ты там родился… Ты просто взял и пришел, а откуда, никто не знает, ты и сам не знаешь… Я разговаривала с твоей матерью… спрашивала, спрашивала… сердце нельзя обмануть… она тоже не знает, откуда ты взялся… Это ведь только маскировка, что ты – Дерюгин, что у тебя отец, мать, брат в Густищах… простые, земные… теплые, во всем понятные… А Егорушка – какая прелесть… ну почему не он, а ты, неизвестно, кто и что рядом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130