— И тебе привет, Эрих, и прощай.
Слова Игнатия Эрих прочел по губам. А сами звуки потонули в грохоте. Старики ждали неизбежного — страшного взрыва, смерти. Но следующий взрыв был далеко. Говорить стало невозможно, и еще раза два их вполне могло бы зацепить, но смерть никак не приходила. Самолеты прилетали и улетали, смешивая с землей все, что находилось у них под крыльями. Наступал вечер. Закат не мог пробиться через тучи, сквозь поднявшийся над городом дым. Город горел, и пожар светил куда сильнее заката. Пожалуй, даже назвать пожаром это было не совсем точно. Пламя встало на высоту 100… 200… 400 метров над городом. Отдельные языки его выплескивали и на километр.
Темнело, кончился грохот налета, и все поглотил рев пожара. Пламя огненной воронки требовало кислорода. Нагретый газ выбрасывался вверх, а в разреженное жерло нагнетался новый, из окрестностей. Ветер дул, неся все, что был в силах поднять, — бумагу, солому, даже мелкие ветки, картон. При пляшущем, словно летящем свете огня можно было читать. Рев огня стоял такой, что говорить было бессмысленно. Да, старики были свидетелями совершенно удивительного явления. А другим, и не менее удивительным явлением было то, что они еще живы! И как будто еще поживут…
В начале мая пришли англичане. Дня три в городе творилось черт знает что. Англичане ловили солдат вермахта, эсэсовцев и функционеров. Кого-то поймали, кого-то нет… Застрелили нескольких подростков и стариков, шатавшихся по городу после комендантского часа. Один из расстрелянных вроде бы рассказывал, что пошел за лекарством для больной матери, да ведь пойди проверь… и стоит ли вообще проверять их, гадких тевтонов?!
Расстрелять было значительно проще… Но у англичан было одно очень хорошее качество — англичанам тоже было плевать на стариков. В зоне английской оккупации было так же холодно, голодно, так же неопределенно, как под нацистами. Ясность была только в одном: тот, кто увидел на улицах родного города солдат оккупационной армии — уже как бы закончил войну… Кончалось страшное время, когда насильственных смертей было в сто раз больше, чем от болезней и от возраста.
Единственное, что могло угрожать одному из стариков при британцах, — это насильственная выдача Сталину. Впрочем, у Игнатия, слава богу, давно уже было гражданство… И если городские архивы сгорели, то свидетелей можно было найти сколько угодно.
Впрочем, некоторые действия англичан даже вызывали одобрение у стариков: например, они нашли и повесили одного из авторов расовой теории, некоего Ульриха Нейске… У стариков это известие вызвало приступ мрачного удовлетворения: оба они считали Нейске страшным позором для академических кругов.
Но возникал естественный вопрос: почему англичане не повесили Гобино?! И других британцев, тоже создававших расовую теорию, в самой старой доброй Англии?!
До англичан Эрих фон Берлихинген даже не вспоминал о сыновьях. Хотелось верить, что его мальчики останутся в живых. Придут, застанут пепелище… Ну, что делать? Придется им начать все сначала… Эриху было жаль мальчишек; он считал, что рано в 20, тем более в 17 лет начинать жить без отцовского пригляда. А теперь, кажется, отец мог и успеть помочь своим мальчикам вырасти…
Разумеется, детей Эриха давно прибрали по призыву. Парни были здоровенные, чистых арийских кровей — так и так получилось, что известный с XII века род Берлихингенов смешивался только с британцами и скандинавами — сиречь только с арийцами. И мальчиков засунули в СС. И они сами, и отец считали это личным оскорблением, но какое это имело значение?
Надо, надо было засунуть мальчиков в стенной шкаф или в погреб! — не раз посетовал отец. Теперь он мог только ждать. Он и ждал. 6 мая произошло сразу два события, определивших дальнейшую судьбу Эриха и всего рода фон Берлихингенов. Утром, в 8 часов, пришло известие из комендатуры, что Хорст фон Берлихинген 29 апреля 1945 года погиб при взятии американцами города и лагеря уничтожения Дахау. Хорст фон Берлихинген был раздавлен гусеницами танков при первой же атаке американцев. В момент смерти он, бросив автомат, бежал по проселочной дороге, надеясь скрыться в лесу. И не успел. Это обстоятельство заставило оккупационные власти еще хуже отнестись к Эриху фон Берлихингену — к отцу эсэсовца, охранявшего лагерь уничтожения.
А днем зашел молочник Рихард — старый, одноглазый, однорукий… Рихард долго мялся, переступал с ноги на ногу, сопел и смотрел в угол комнаты… А потом посоветовал пойти на площадь, к вокзалу, и посмотреть…
— Вы кого-то нашли, Рихард?
— Да вроде бы да, а может быть и нет… Только вы пойдите, посмотрите…
Дело в том, что на вокзальной площади, как раз там, где люди заходят в здание вокзала, британцы расстелили брезент… На брезенте были выложены трупы. Само по себе зрелище было привычным, ничего нового. Англичане клали возле скоплений люда неизвестных покойников — авось кто-то опознает и не нужно будет вводить в труды доблестных британских солдат — копать яму под еще один труп.
И сразу стало видно, кого имел в виду старый молочник Рихард. С краю брезента, одной рукой уже на травке, лежал труп мальчика лет 18 — 19. После того, как с него сняли сапоги доблестные британские победители, труп остался в одной майке и трусах, да еще непонятной брезентовой куртке.
Мальчик был застрелен в спину, и выходное отверстие пришлось как раз напротив сердца. Мухи летели на огромную рваную рану, на торчащие из нее лилово-серые обрывки, багровые кровавые сгустки.
Вальтер фон Берлихинген, последний в роду, известном с XII столетия, невидяще глядел в низкое, пасмурное небо.
Эрих встал на колени перед трупом. Первое, что он пытался сделать, — это достать носовой платок, закрыть страшную рану на груди.
А словами, одновременно с жестом, он хотел попросить прощения у мальчика. За весь обезумевший мир, пожирающий таких, как Вальтер. За себя, оказавшегося не в силах выполнить такое простое, необходимое дело — защитить сына от пожирания. Впрочем, что может отец… и вообще кто бы то ни было в мире, захваченном сыном шлюхи Джугашвили и недоделанным маляром Шикльгрубером? Что можно делать после того, как люди умные, опытные и ответственные уже пропустили к власти этих существ и позволили им компенсировать свои комплексы, сводить счеты с человечеством, используя ресурсы всей Европы? Что может отдельный человек?
Эрих фон Берлихинген не знал, что говорить сыну теперь. И что вообще можно в таких случаях говорить. У Эриха не было необходимого опыта.
— Здравствуй, сынок… — вот и все, что сказал Эрих. А потом лицо, несущее персональную историческую ответственность за Гернику, Освенцим и Ковентри, отец двух эсэсовцев, военный преступник Эрик фон Берлихинген стал гладить рыжую голову трупа, ерошить знакомые с детства, торчащие на висках волосы.
Британские власти старательно «копали», выясняя, что именно совершил 18-летний эсэсовец Вальтер фон Берлихинген. Дело было очень подозрительно — в 6 часов утра Вальтер фон Берлихинген был встречен патрулем на дороге, на подходах в Пиннебергу. Он так и шел по дороге — в армейских сапогах, брезентовой куртке, майке и трусах не по размеру. Столкнувшись с героическими солдатами оккупационных войск, он кинулся в лес и почти добежал, но солдаты, проявив мужество и высокий уровень огневой и строевой подготовки, открыли огонь на поражение и уничтожили опаснейшего врага, вероятного совершителя множества военных и политических преступлений.
Необходимо было выяснить, какие страшные преступления отягощают его душу. А что отягощают, было очевидно: иначе почему Вальтер бросился бежать, а не подошел к солдатам из патруля? Почему не остановился на их громкие, по уставу, крики? Они, конечно, кричали по-английски, но не должны же были британские (британские!) солдаты переходить на язык презренных иностранцев?!
Но как ни искали, никакого криминала за Вальтером не нашли. В боях его полк не был, в акциях не участвовал, лагерей не охранял. А Вальтер так вообще исчез из полка за ночь перед его поголовной сдачей в плен. Загадочная получалась история! И спустя двое суток власти отдали отцу уже начавший издавать запах труп его сына — последнего в роду фон Берлихингенов.
Гроб поставили в библиотеке — единственной большой комнате дома. И была последняя ночь отца с сыном перед похоронами мальчика. Эрих провел ее молча, сидя у изголовья сына. Молиться он не умел, что они увидятся, не верил — таким уж было это поколение. Игнатий несколько раз появлялся в дверях. Зачем — он и сам толком не знал. Спина Эриха не двигалась; иногда приходила в движение рука, гладила нечистую, уже скользкую кожу на лице, на руках Игнатий молча стоял, уходил… Он принес другу чай, тот кивнул, но пить так и не стал. Наверное, ему было не до того. А что мог сделать он, Игнатий… или даже что он мог сказать?
Даже обреченный погибнуть, до мая 1945 года Эрих был счастливее Игнатия, потому что и погибнуть ему предстояло на своей земле, а его род должен был продолжиться на этой же, родной ему, земле. Теперь счастливее был Игнатий, чей сын обосновался в Испании и даже завел там своего сына. Летом 1945 года Игнатий получил письмо от Василия Курбатова, но в Испанию не уехал, объяснив сыну, что оставлять Эриха нельзя.
Сына он тоже просил пока не появляться — шла как раз кутерьма с выдачами, британцы выдавали на верную смерть Сталину всех, кого могли поймать, а ведь сын воевал с красными и в Прибалтике, и в Испании… Появляться в британской оккупационной зоне ему явно не стоило.
Так, в мире призраков, старики прожили вдвоем еще почти полтора года. Вообще-то, все шло к лучшему, и встретиться Курбатовым, отцу и сыну, становилось все легче, все вероятнее.
Выжидали они уже так, больше на всякий случай. Но 7 ноября 1946 года Игнатий вышел купить молока и внезапно ощутил сильную боль в левой половине груди. На мгновение мир исчез, тело странно обмякло, бидон со звоном покатился, привлекая внимание Эриха. А потом Игнатий Николаевич обнаружил, что сидит на припорошенном инеем крыльце, а Эрих поддерживает его, но что встать он все равно не может. Игнатий сразу понял, что конец. И был почти рад, что умирает от сердечного приступа, что все кончится быстро. Больше всего он боялся долгой и мучительной смерти, беспомощности, паралича.
Впрочем, он прожил еще несколько часов, до вечера, и успел обо многом подумать. И самой низкой, самой стыдной его мыслью, которой он сам стеснялся, было то, что ему все-таки повезло в жизни больше, чем Эриху фон Берлихингену.
Так получилось, что Эрих фон Берлихинген потерял сыновей и пережил старого друга Игнатия.
В ноябре 1946 года Эрих фон Берлихинген отдал бумаги Игнатия Николаевича, кусок пергамента и сведения об Ульрихе Вассермане его сыну Василию, который приехал из Испании по паспорту Базиля Мендозы.
Зная отношения стариков, Василий предложил Эриху переехать к нему, в Испанию. Эрих только бледно улыбнулся. Эрих фон Берлихинген один встретил Рождество 1947 года, после чего умер в своем доме, приняв большую дозу сильною снотворного. В предсмертной записке он писал, что это для него лучший выход. И, скорее всего, так оно и было.
ГЛАВА 6
Бич Божий
Василий Игнатьевич умирал. Врач говорил, что он поправится и они еще не раз сыграют в шахматы. А Василий Игнатьевич прекрасно понимал, что означает эта боль в груди, это стесненное дыхание. Он почти брался сам поставить диагноз.
Может быть, он даже выкарабкается на этот раз… но ненадолго. Время, время подводить итоги.
Стоял апрель 1979 года, и мир за окном расцветал. Вечерело, и нагретый за день камень начал отдавать тепло. Гудели насекомые в саду, струился запах цветов и трав, многоголосо пели птицы.
41 год назад он шел вместе с другими белыми к берегу Средиземного моря. Шел и мечтал сделать эту страну kommunistenfrei. Навсегда kommunistenfrei, на все времена. Мечты очень редко сбываются, а вот эта все-таки сбылась.
Раньше, в Прибалтике, он мечтал все же о меньшем, — лишь только о том, чтобы отомстить.
Иногда жизнь дает людям даже больше, чем их мечты. Но страдание не проходило. Ему казалось, что можно искупить совершенное, если пострадать за «други своя» и сделать хотя бы то, что в его силах. И там, в Прибалтике, и здесь, в Испании, он исповедался, каялся в том, что оставил на смерть своих близких… и даже не знает, где именно тлеют их кости. Священник, начитавшийся современной психологической галиматьи, нес про то, что, мол, наши поступки есть только следствие из стечения обстоятельств и мы за них не отвечаем. Василий Игнатьевич не верил в это. Он даже опасался, что в главном эта идея противоречит самому христианству. Если мы не выбираем, как поступить… если решаем не мы, а обстоятельства решают за нас, то как же быть со свободой воли? Как может человек спастись или погибнуть в геенне огненной, если он ничего не решает и не отвечает за решения?
Отец Мариано говорил иначе… Отпустил грех, не пытаясь делать вид, что грех предательства ближних — это вовсе и не грех, а так, мелкое недоразумение…
— Но если бы ты, сын мой, не сделал того, что сделал, ты умер бы там же, тогда же, и уж, конечно, без покаяния… Ждущие попрощаться с тобой тогда не родились бы… Откуда ты можешь знать пути Создателя? Может быть, ты нужен ему как раз пострадавшим от Его врагов?
Может быть… И, может быть, ошибкой была жизнь, почти вся посвященная мести. Сколько раз Василий Игнатьевич, исповедуясь, изо всех сил старался простить коммунистам. Более того — он много раз очень хотел раскаяться в совершенных убийствах… и не мог! Не получалось, не сбывалось…
— Ты постарайся их простить, — убеждал Мариано.
И Мариано на каждой исповеди уговаривал — прости им, не ведавшим, что творят. Прости тем, кто разорил твою семью. Ты и так уже свел счеты, ты свел счеты уже тысячу раз… Ты убил в несколько десятков раз больше, чем они убили в твоей семье… Не держи на них зла, разожмись…
Вспоминался анекдот про Франко. Священник исповедует умирающего каудильо.
— Вспомните своих врагов, ваше превосходительство…
— У меня нет врагов…
— Подумайте, ваше превосходительство, у вас не может не быть врагов…
— Нет-нет, у меня правда нет врагов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68