Прошла негритянка, мурлыча мелодию псалма, мягкую, бесстрастную и печальную.
Они сидели, тихо переговариваясь. Трава посырела от росы, и Маргарет почувствовала эту сырость сквозь тонкую кожу туфель. Внезапно из-за угла выбежала Эмми и, взлетев по ступенькам, метнулась в дом, стрелой в темноте.
– Господи, что такое… – начала было миссис Мэгон, но тут они увидели, как Джонс, похожий на толстяка-сатира, выскочил, безнадежно отставая от нее. Заметив их, он сразу замедлил бег и подошел к ним, уже как всегда, небрежно, вразвалку.
Глаза у него были спокойные, прозрачные, но Маргарет слышала, как тяжело он дышит. От смеха она сначала не могла выговорить ни слова, потом с трудом сказала:
– Добрый вечер, мистер Джонс!
– Слушьте, с чего это вы?.. – с любопытством опросил Гиллиген.
– Не надо, Джо, – остановила его миссис Мэгон.
Глаза Джонса, прозрачные и желтые, непристойно-греховные, как у козла, оглядели их обоих.
– Добрый вечер, мистер Джонс. – Ректор вдруг очнулся, заметил его. – Опять гуляете, а?
– Бегает! – поправил Гиллиген.
И ректор переспросил:
– А? – и поглядел сначала на Джонса, потом на Гиллигена.
Миссис Мэгон указала на стул:
– Присаживайтесь, мистер Джонс. Вы, должно быть, несколько утомились, не так ли?
Джонс с трудом оторвал глаза от дома и сел. Парусина провисла под его тяжестью, он привстал и повернул кресло так, чтобы видеть сонный фасад ректорского дома. Потом снова сел.
– Послушайте, что это вы делали? – спросил его Гиллиген.
Джонс глянул на него бегло, хмуро.
– Бежал! – отрезал он и снова уставился на темный дом.
– Бежали? – повторил священник.
– Знаю, что бежали, отсюда видал. Я вас опрашиваю: с чего это вы побежали?
– Хочет довести свой вес до нормы, быть может, – заметила миссис Мэгон со скрытой иронией.
Джонс уставился на нее желтым глазом. Сумерки быстро сгущались. Джонс казался бесформенной, толстой грудой в своем светлом спортивном костюме.
– Может, я себя до чего-нибудь и довожу, только не до брака.
– Я бы на вашем месте не говорила так уверенно, – возразила она, – такое ухаживание, пожалуй, доведет вас до чего угодно!
– Да уж, – поддержал ее Гиллиген. – Но если вы таким способом пытаетесь раздобыть себе жену, так лучше сватайтесь еще к кому-нибудь, только не к Эмми. Пока вы ее поймаете, вы превратитесь в тень. То есть, если вы за ней собираетесь бегать на своих на двоих, – добавил он.
– О чем это вы? – опросил ректор.
– А может быть, мистер Джонс только собирается написать стихи. На собственном опыте, так сказать, – проговорила миссис Мэгон. Джонс пристально взглянул на нее. – Про Аталанту, – добавила она.
– Атланта? – повторил Гиллиген. – А при чем тут город?..
– Попробуйте в следующий раз золотое яблочко, мистер Джонс, – посоветовала она.
– Или горсточку соли, мистер Джонс, – тонким фальцетом пропищал Гиллиген. Потом, уже своим естественным голосом, спросил: – Но при чем тут Атланта?
– Или клубничку, мистер Гиллиген, – злобно сказал Джонс. – Но так как я не Господь Бог…
– Вам сказано: заткнитесь! – грубо оборвал его Гиллиген.
– В чем дело? – спросил ректор.
Джонс неуклюже повернулся к нему.
– Мы о том, сэр, что мистер Гиллиген находится под впечатлением, будто его остроумие столь же важно для меня, как мои поступки для него.
– Ну, нет! – горячо запротестовал Гиллиген. – У нас с вами и мыслей общих нету, уважаемый!
– А почему же нет? – заметил ректор. – Вполне естественно, что и поступки и мысли человека так же важны для других, как для него самого.
Гиллиген напряженно старался понять, о чем речь. Все это было для него путаницей, неразберихой. Но сам Джонс был реальным, осязаемым, и он уже нацелился на Джойса.
– Разумеется, – покровительственно согласился Джонс. – Существует сродство между всеми выразителями человеческих поступков, мыслей и чувств.
Наполеон считал, что его поступки важны для всех. Свифт – что его чувства важны для всех, а Савонарола – что его вера важна для всех. И так оно и было. Но сейчас мы обсуждаем мистера Гиллигена.
– Слушьте… – начал Гиллиген.
– Очень удачно, мистер Джонс, – пробормотала миссис Мэгон. В темноте треугольником белели ее воротничок и манжеты. – Воин, монах и диспептик.
– Слушьте, – повторил Гиллиген. – А кто ж это Свифт? Чего-то я тут не понял, не дошло.
– В данном случае, по его собственному утверждению, Свифтом является мистер Джонс. А вы – Наполеон, Джо.
– Он-то?
– Какой же он «свифт»? Даже девицу догнать не может. Вон как Эмми его загоняла! Вы бы себе велосипед купили, – посоветовал Гиллиген.
– Вот вам и ответ, мистер Джонс, – сказал ректор.
Джонс вглядывался в неясную фигуру Гиллигена с той неприязнью, с какой фехтовальщик смотрел бы на обезоружившего его крестьянина с вилами.
– Вот как влияет общение с духовенством, – сказал он ядовито.
– Что такое? – опросил Гиллиген. – Может, я что нехорошо сказал?
Миссис Мэгон наклонилась к нему, потрепала по плечу.
– Нет, вы все сказали правильно, Джо. Вы – молодец.
Джонс свирепо насупился в темноте.
– Кстати, как поживает сегодня ваш супруг? – спросил он.
– Все так же, благодарю вас.
– Значит, семейная жизнь на него не повлияла? (Но она не сочла нужным ответить. Гиллиген настороженно следил за ним.) – Нехорошо, нехорошо. Вы ведь ожидали великих перемен от брака, так как будто? Что-то вроде чудодейственного омоложения?
– Слушьте, вы бы лучше помолчали! – сказал Гиллиген. – И чего это вы треплетесь?
– Ничего, рыцарь Галаад, ровно ничего. Я просто вежливо поинтересовался… Это доказывает, что даже когда человек женится, все его неприятности продолжаются.
– Значит, вам и беспокоиться нечего, никаких неприятностей у вас не будет! – сердито сказал Гиллиген.
– Как?
– А так, что если вам будет везти, как до сих пор везло – дважды, насколько мне известно…
– Один раз ему не повезло не по его вине, Джо, – сказала миссис Мэгон.
Оба посмотрели в ее сторону. Опрокинутое небо светилось тихим рассеянным сиянием, без теней, и ветви деревьев казались недвижными, как кораллы на дне теплого тихого моря.
– Мистер Джонс говорил, что ухаживать за мисс Сондерс – значит раздваиваться. Это как же?
– Мне объяснить, мистер Джонс, или вы сами окажете?
– Пожалуйста! Вы все равно сами хотите объяснить!
– Раздваиваться, Джо, – это значит хотеть того, чего невозможно добиться.
Джонс резко встал.
– С вашего разрешения, я удаляюсь, – оказал он со злостью. – Доброй ночи!
– Понятно! – живо согласился Гиллиген, вскакивая. – Я провожу мистера Джонса до ворот. Не то он еще заблудится, попадет по ошибке на кухню. А может, Эмми тоже такая, раздвоенная?
Без видимой спешки Джонс скоропалительно исчез Но Гиллиген тут же бросился за ним. Джонс, почувствовав его дыхание, метнулся в темноту, но Гиллиген настиг его и схватил.
– Душу вашу спасаю! – весело крикнул он. – Можете теперь говорить, что на меня влияет духовенство! – задыхаясь, бормотал он, когда они катались по земле.
Барахтаясь в траве, Джонс ударил его локтем в подбородок и вскочил, а Гиллиген, чувствуя боль в прикушенном языке, прыгнул вслед за ним. Но Джонс убегал все быстрее.
– Научили его бегать, – буркнул Гиллиген. – Напрактиковался с Эмми, видно. Эх, был бы я на месте Эмми. Нет, мне бы его только поймать.
Джонс промчался мимо дома и нырнул в сонный сад. Гиллиген повернул за угол, к притихшей чаще, куда скрылся его враг, но самого врага уже нигде не было. Розы спокойно цвели в ожидании грядущей ночи, гиацинты качали бледными колокольцами в надежде на будущий день. Тьма казалась сном остановившегося времени, пересмешник робко пытался его нарушить, и цветы спали, насторожившись, мечтая о завтрашнем утре. Но Джонс исчез.
Гиллиген остановился, прислушиваясь к шороху светлеющего гравия, видя, как на утихшем небе ярче блестит сломанной монеткой луна. Гиллиген, стараясь сдержать бурное дыхание, вслушивался, но ничего не услыхал. Тогда он стал методически обшаривать душистую, усеянную светлячками темноту сада, каждый укромный уголок, не пропуская ни одного кустика, ни одной травинки. Но Джонс исчез бесследно: сумерки спокойными руками убрали его так же ловко, как фокусник вытаскивает кролика из блестящего цилиндра.
Гиллиген остановился посреди сада и стал ругать Джонса на все корки, надеясь, что тот вдруг его услышит, потом медленно прошел обратно, по следам своих поисков, сквозь ощутимый фиолетовый сумрак. Он прошел мимо неосвещенного дома, где Эмми возилась по хозяйству, мимо угла веранды – там, близ озвученного сумерками серебряного дерева, Мэгон спал на складной койке – и вышел на лужайку, где проплывал над миром вечер, словно корабль с окрашенными вечерней зарей парусами.
Кресла под деревом казались безликими пятнами, и присутствие миссис Мэгон можно было угадать только по белеющему воротничку и манжетам. Подойдя, Гиллиген с трудом разглядел, что ректор дремлет, откинувшись на кресле, и темное платье Маргарет силуэтом выделяется на тускло-белой парусине кресла. Лицо ее было бледным под крылом черных волос. Она подняла руку, когда он подходил.
– Он спит, – шепнула Маргарет, и Гиллиген сел рядом.
– Ушел, черт его дери, – с досадой сказал он.
– Жаль, жаль. Ну, ничего, в другой раз больше повезет.
– А как же. Лишь бы мне его поймать, я ему покажу и в другой раз.
Ночь почти наступила. Свет, весь свет ушел из вселенной, ушел с земли, и листва затихла. Ночь наступила, почти, но не совсем. День отошел, но отошел не совсем. От росы у миссис Мэгон совершенно промокли туфли.
– Как долго он спит, – осторожно прервала она тишину. – Придется разбудить его к ужину.
Гиллиген пошевелился в кресле, и тотчас же, словно от ее голоса, старик поднялся, огромный, тяжелый.
– Сейчас, Дональд! – сказал он, вставая. Торопливо топая, как слон, он поспешил к темному дремлющему дому.
– Он звал? – сказали оба сразу в смутном предчувствии. Они привстали, глядя на дом, потом посмотрели в неясно белевшие лица друг друга. – А вы?..
– Вопрос повис в сумраке, и тут вечерняя звезда чудом расцвела над вершиной тополя и тонкое деревцо, одетое листвой, как Аталанта, в экстазе подняло ввысь это золотое яблоко.
– Нет. А вы?
Но оба они ничего не слыхали.
– Ему приснилось, – сказала она.
– Да, – согласился Гиллиген. – Приснилось.
8
Дональд Мэгон лежал спокойно, ощущая невидимую, позабытую весну, зеленеющий мир, не припомненный, но и не забытый. Потом пустота, в которой он жил, снова охватила его, но беспокойство осталось. Оно походило на море, но он не мог ни уйти в него целиком, ни выйти из него совсем. День склонился к вечеру, стал сумерками, близился вечер. И вечер, как корабль, с парусами, окрашенными вечерней зарей, сонно поплыл по миру, сгущаясь во тьме. И вдруг он почувствовал, что выходит из темного мира, где он жил неизвестно сколько времени, и возвращается в давно прошедший день, в день, уже пережитый теми, кто в нем жил, и плакал, и умирал, так что теперь этот день, воскреснув в его памяти, принадлежал только ему одному: единственный трофей, вырванный им из Времени и Пространства. Per ardua ad astrus.
«Никогда не знал, что могу забрать столько горючего, – подумал он, не удивляясь ощущению вездесущности, уходя из неосознанной тьмы в давно забытый день, видя, что этот день, его собственный, знакомый день, уже близится к полудню. – Часов десять, должно быть», – подумал он, потому что солнце подымалось над ним, отклонясь всего на несколько градусов назад, потому что он видел тень своей головы – она привычно рассекала надвое руку, державшую штурвал, видел, как тень от края кабины легла через его ноги, сгустилась в коленях, а солнце падало почти отвесно на вторую руку, праздно лежавшую на «Да, наверно, около десяти», – привычно подумал он. Скоро он взглянет на часы, уточнит время, а пока… Острым, натренированным привычкой и профессией взглядом он окинул горизонт, взглянул вверх, слегка дал крен, чтобы посмотреть, что делается сзади. Порядок. Только далеко, много левее, видны самолеты: какой-то назойливый разведчик постреливает из пулемета; высоко над собой он разглядел пару истребителей, а над ними, как он знал, наверно, летают еще два.
«Надо бы поглядеть, – подумал он, инстинктивно чувствуя, что это немцы, прикидывая, успеет ли он нагнать разведчика прежде, чем его обнаружат охранявшие его истребители. – Нет, пожалуй, не выйдет, – решил он. – Лучше вернуться. Горючего маловато». Он установил стрелку компаса.
Перед ним, вправо, очень далеко, то, что было когда-то Ипром, казалось свежей трещиной на подживающей, но все еще воспаленной язве; под ним лоснились другие язвы, алея на полутрупе, которому не дают умереть… Он пролетел над ними, одинокий и чужой, как чайка.
И вдруг на него словно пахнуло холодным ветром. «Что такое?» – подумал он. От него внезапно закрыли солнце. Пустая вселенная, все небо еще были полны ленивого весеннего света, но солнце, горячо гревшее его, словно было схвачено чьей-то рукой. В ту минуту, как он все понял, он круто нырнул вниз, забирая влево. Пять дымных тяжей прошли между нижней и верхней плоскостью, каждый раз приближаясь к его телу, потом он почувствовал два четких удара у основания черепа, и зрение пропало сразу, словно кто-то нажал кнопку. Под его натренированной рукой самолет четко взмыл вверх; он ощупью нашел гашетку Виккерса и стал стрелять в бездумное утро, озаренное предвестием мартовского тепла.
На миг к нему вернулось зрение, мелькая, как плохо проведенное электричество; он видел, как рядом с ним на дереве высыпают, словно по волшебству, дырочки, похожие на мелкие оспины, и, когда он, повиснув, стрелял в небо; стекло на распределительной доске вдруг лопнуло, негромко звякнув. Потом он ощутил свою Руку, увидел, как лопнула перчатка, обнажились кости. Зрение снова выключилось, и он почувствовал, что шатается, падает вперед и пояс больно врезается в живот, он слышит, как что-то, словно мыши, грызет его лобные кости. «Зубы сломаете к черту», – сказал он им, открывая глаза…
Лицо его отца висело над ним в сумерках головой убитого Цезаря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37