И ее перестали бояться в самом деле, но на переменках она бывала чаще всего одна, никто не хотел, играя в хоровод, брать ее за руку, разве что грубые и озорные мальчишки. Но Сальме и сама не хотела с ними водиться.
Были ли прокаженные в роду Нээме? Он, кажется, слышал, но не уверен в этом. Если и были, то, во всяком случае, очень давно — бояться нечего. Напротив, на Нээме вроде все боятся его, Пауля. И когда Пауль говорит, что мать еще не пришла домой, на Нээме вовсе не удивляются.
Ничего не сказав, хозяйка Нээме набрасывает на голову платок, выходит во двор и направляется в сторону Мяннику; Пауль следует за нею. И так они идут — впереди высокая и сухощавая Анна, горбящаяся от дум о страшной болезни Лээны из Мяннйку, о чем она узнала в деревне всего каких-то два часа назад, от дум о детях Мяннйку и о своих. Не знает она и о том, как сказать горькую, суровую правду о матери бедным мальчишкам.
Прежде чем доить, хозяйка Нээме тщательно моет руки, но когда Яан подает ей полотенце, она не берет, вытирает руки уголком своего передника.
И то, как ведет себя матушка Нээме, как она держится, увеличивает страх мальчишек, тем более что матери еще не видно. Братья то и дело по очереди бегают на холм, с которого виден весь залив, вплоть до Хары, виден как на ладони. Рыбаки спокойно опускают сети. Парни из Тоомаса тоже заняты своим переметом. Но лодка из Хары все так и не показывается.
Как бы ни вела себя матушка Нээме, избегая всего, к чему прикасалась руками Лээна, она ощущает страх. Но она осознает, что делает добро. К тому же говорят, что проказа липнет к тем, кто слишком боится ее. Лээна, правда, не боялась этой хвори, но она заболела, пожалуй,
из-за того, что была слишком смелой и неосторожной. Это ведь тоже неугодно богу; потому небось бог и покарал ее.
Мухи жужжащими тучами летают в маленьком приземистом хлеву. Пугу и Рууту отбиваются от них хвостами и ногами. Коровы, должно быть, раздражены тем, что не видят старой своей хозяйки, она не пришла подоить их. А к этой, новой, они не привыкли. К тому же эта слишком долго моет у них вымя — это тоже для них непривычно.
Наконец коровы подоены, Анна процеживает молоко в горшки, остальное мальчики сами относят в ведре и опускают в колодец. Вечерние хлопоты позади, Анне остается теперь приступить к самому трудному — сказать мальчишкам, что врач из Хары послал их мать в Ватку: только для обследования, так как сам он не смог распознать ее болезнь.
— В Ватку? Почему же в Ватку? Господи, неужели мама...
Братья видят, как непомерно длинные лапы со страшной неумолимостью тянутся к ним, чтобы схватить их, и как при этом их разглядывают лица с ввалившимися носами, изъеденными проказой,— лица, знакомые по картинкам из книги библейских рассказов. И когда братья по привычке в поисках помощи смотрят друг на друга, каждому вдруг начинает казаться, что лицо брата похоже на те страшные лица больных. И вместо того чтобы переживать отчаяние сообща, они удаляются друг от друга: Пауль уходит к углу хлева, а Яан — на приступок амбара, и оба плачут.
Текут слезы и по лицу матушки Нээме; она пытается сказать братьям несколько слов в утешение, но мальчишки ничего не слышат. Матушка Нээме хлопочет еще над чем- то у колодца, затем снова тщательно моет руки, и, наклонившись вперед своим костлявым высоким туловищем, она уходит с грузом забот на плечах к себе домой:
Братьев ожидает страшная ночь. Они не решаются, в страхе перед болезнью, пойти отыскать еду, не говоря уж о том, чтобы лечь в свою постель. Пауль забирается на чердак хлева, в сено, Яан — на чердак амбара. Оба уже не сомневаются в том, что мать больна проказой, но тем больше сомневаются они в собственном здоровье.
В голову им приходят услышанные когда-то рассказы о том, как целые семьи заболевали проказой, как маленьких детей вместе с родителями уводили в Ватку. Они уже не маленькие, но не может ли случиться с ними то же самое?
И они боятся, не последняя ли эта ночь для них дома, не уведут ли их завтра в Ватку?
Снова и снова прикасаются они к ногам и рукам, ощупывают свои шишки и царапины. Кожа, правда, ощущает прикосновение былинок сена, но сомнение все же остается. Ведь и мать чувствовала боль, только ноги у нее немножко онемели.
Особенно большой страх испытывает Пауль. Но и Яан... неужели он представляет Ватку иначе, нежели слышал от людей: люди живут в глуши, среди громадного векового леса, будто в тюрьме, вдалеке от других селений.
Мать не очень-то боялась Ватку, рассказывала о поселке не так сурово. Те прокаженные, кого болезнь не захватила сильно, чьи руки-ноги не изъедены лепрой, могут жить вместе, как все люди: вместе пашут землю и заготавливают сено. Конечно, не так весело, как на толоке на острове Весилоо. Тяжелобольные, конечно же, дело другое. Однако и более легким нельзя уходить за пределы Ватку. С едой у них неплохо, недостатка нет, им носят мясо и рыбу, как носила им часто масло сама мать.
А теперь вот и мать в Ватку. А намного ли больше платили за кило масла в Ватку? Не подумала она держаться подальше от больных... И так отведут в Ватку утром и их. Из Хары приедут полицейский и врач; прочие люди с Весилоо будут опасливо держаться в стороне.
Пауль рисует себе, как он увидит среди других и Тони из Тапурлы. И Тони тоже будет стоять поодаль от него, как когда-то все избегали Сальме Юласе из-за болезни ее матери. Как и сам он не подходил близко к Сальме. Тони боится даже больше, чем другие, потому что Пауль своим знаменитым острым ножом, что когда-то привез ему из Финляндии в подарок отец, всегда точил карандаши Тони. И слезы текут из глаз Пауля еще сильнее, и он зарывается головой в сено.
Яан томится на чердаке амбара. Хотя он и постарше и мужественней Пауля, терзает страх и его. Он тоже боится, что его уведут в Ватку, что стоит среди дремучих лесов и болот, и он никогда не увидит моря, по которому плавает белокрылый парусник Пээтера из Тапурлы «Полярная звезда» и где у пристани стоит горделивый рейсовый пароход; на мостике его молодой капитан в синем мундире с золотыми нашивками. И вот отдают концы, громадные винты за кормой бурлят, начинается рейс через океан, в Рио-де-Жанейро. Но не он, Яан из Мяннйку, этот молодой капитан на белоснежном мостике; он торчит в мужской палате на Ватку, никогда уже не увидит ни моря, ни какого-либо корабля — его медленно разъедает проказа.
Скорбный хорал рокочет на Большой отмели.
Вообще-то, летняя ночь беззвездна и тиха, и робкая луна, нежно кропя на все вокруг серебро, снова всходит по эту сторону земного шара.
В хлеву на Мяннику порой побрякивает колокольчик на шее у старой Рууту, когда корова, отгоняя мух со спины, шатается из стороны в сторону.
Затем, повизгивая, но все громче и громче начинает оплакивать пропавшую хозяйку пес Вальди, который все еще не появлялся в доме. Деревенские собаки спят, или им лень выть вместе с Вальди, и он в одиночку, под рокот валов на Большой отмели, тянет свой печальный мотив. Жалобная песня его будит в хлеву старую овцу, громко блея, она подзывает к себе двух своих ягнят. Совсем одинокие, предаются отчаянию на темных чердаках братья Мяннику.
Прислушиваясь к вытью Вальди, Пауль вспоминает о брате. Стоит ли ему так бояться Яана? Они же оба парили и терли ноги матери в бане... И если так случится, что Яана отправят завтра в Ватку, что останется делать здесь ему одному...
Пауля охватывает стыд, большой стыд за себя, что он боится брата. Может быть, болен как раз он, Пауль? А Яан здоров? Может быть, они оба здоровы, только мать в Ватку... И если они оба не заразились проказой, они все-та- ки... сыновья больной. Оба. И им теперь неоткуда ждать спасения. С нынешнего дня они с Яаном не только братья, но и... И Паулю становится так скучно без брата, что он нащупывает в темноте перекладины лестницы, спускается вниз и карабкается вверх по другой лестнице — на чердак амбара. Стоя на последней перекладине, он зовет:
— Яан!
Какое-то время слышно лишь завыванье Вальди, затем из темноты, из-за сена:
— Да?
— Яан... ты меня боишься?
— Не боюсь.
И Пауль ползет по шуршащему сену туда, откуда прозвучал голос. Приближается к брату, нащупывает его и, всхлипывая, шепчет:
— Яан, простишь меня... я боялся тебя и не решился лезть на чердак амбара.
— Прощаю... Я сам тебя немножко боялся.
Братья, сперва боязливо, потом смелее, берутся за руки
и в поисках помощи, прижавшись друг к другу, лежат в темноте.
— Яан, у тебя на теле ничего не онемело? Ты чувствуешь, когда я дотрагиваюсь?
— Чувствую. А у тебя как?
— Ничего. Но я и сам толком не знаю. Дотронься ты! Как ты думаешь, Яан, неужели мы больны проказой?
— Я считаю, что нет. Но иногда и прокаженный чувствует, когда к нему прикасаются, а потом на теле появляются волдыри.
— У меня один на руке...
— А у меня на бедре...— Старшему брату приходит что-то в голову, и он говорит, полный надежд: — Из него будет, наверное, нарыв.
— Будь добр, Яан, пощупай, из моего волдыря тоже выйдет нарыв?
— Выйдет наверняка. Вроде такой же, как у меня. А он болит?
— Болит.
Братья молчат. Затем Пауль начинает жалобно говорить:
— А мама все-таки заболела... Господи, господи...— И в отчаянии: — Я знаю, Яан, почему мама заболела проказой... все из-за меня. Я никогда не делал, что она велела, и говорил ей наперекор... А помнишь, как я в прошлом году по глупости спросил у тебя, мол... бог... негр... и есть ли у него жена. Нельзя было так даже думать, а я... Это ведь насмешка над богом. Вот он и послал маме болезнь. Я был скрытен и хитер с вами. Я думаю, что Тони из Тапурлы очень хороша и мила... но ни тебе, ни матери я об этом не говорил. И в школе был иногда плохим и боялся Сальме Юласе, когда заболела ее мать, и вот богу было угодно, чтобы и наша мать заболела. А сегодня опять я согрешил, что боялся тебя. Прости меня, Яан, прости хоть ты!
— Прощаю. Ты, Пауль, куда лучше, чем я. Ты податливей. Я ведь тоже боялся Сальме Юласе, но и все боялись, и я думал, что так и должно быть, если не хочешь заболеть. А то, что это грех, я только сейчас понял... И к матери я относился плохо, однажды обругал ее старухой и не попросил прощения... И в школе я раскровенил нос Тедре, когда он меня обругал. Я думаю, что мать заболела больше из-за меня, чем из-за тебя, ты моложе и не успел еще наделать столько грехов, как я... Я еще думал, что
мать вовсе не больна, доктор в Ватку признает ее здоровой. Так бывало и раньше.
— Но почему же мама не вернулась домой сегодня?
— Может быть, завтра придет?
— Если бы так!
Братья Мяннику один за другим, нащупывая дорогу, спускаются с чердака в амбар. Они голодны, вечером им не перепало на зуб ни крошки. Вальди перестает выть и, помахивая хвостом, идет за братьями, когда они приближаются к колодцу и вытаскивают из него посудины с молоком. Приносят из кладовки хлеб и масло, из дома нож и две кружки. И хотя кружки чистые, они моют их у колодца холодной водой. Затем садятся друг подле друга, опершись о колодезный сруб, и начинают с жадностью есть.
Получает свою долю и Вальди, кошка тоже, она трется о ноги парней.
Парни усталые и сонные, и, заглушив голод, они ставят посудину в колодец, уносят хлеб и кружки. Месяц, полосами светящийся в окно, выхватывает кровать матери, пустую и жуткую. Они не осмеливаются оставаться в доме на ночь, берут постельное белье и взбираются на чердак амбара. Усталость подавляет отчаяние, и хотя Вальди снова начинает свою жалобную песнь и море как будто шумит сильнее, сон смыкает глаза. Но Вальди не знает покоя, она задирает нос к луне и воет, воет.
Ранним утром на следующий день матушка Нээме снова приходит доить коров. Если на людей падет кара небесная за их грехи, виноваты ли в чем-то животные, почему должны страдать и они?
До сих пор от матери нет ни весточки.
Деревенские, идя дорогой мимо Мяннику, к берегу, все будто воды в рот набрали при виде парнишек. Да, они вроде слышали, что их мать в Ватку, но ее ведь взяли туда только для осмотра. Но и сами говорящие не верят этому слову—«осмотр», «обследование», почти не верят ему и братья из Мяннику.
И все же в них еще теплится надежда.
Она остывает и гаснет утром в среду, когда на море тарахтит моторка, тянущая за собой пустую, скачущую, будто щенок, рыбацкую лодку. Моторка везет на Весилоо врачей из Хары и из Ватку, сестру милосердия и полицейского офицера, констебля, из Хары. Когда все вчетвером, предводительство констеблем, они направляются через деревню к усадебке Мяннйку, братьями овладевает ужас, они страшатся, что их заберут и отправят в Ватку. Они убегают из дома в сосняк, а когда за ними приходят и туда, мальчишки припускаются к морю через можжевельниковую поросль. И вот впереди море, и им уже некуда скрываться. «Мы не прокаженные, мы не прокаженные!»— кричат они констеблю, который как представитель закона следует за ними первый.
За констеблем идут два врача, сестра милосердия и, отставая на несколько десятков шагов, целая толпа деревенских. Крики мольбы, издаваемые братьями, действуют на людей, у многих слезы набегают на глаза, лица врачей становятся строже, печальнее. Оба врача пытаются успокоить парнишек, мол, и мать у них скоро поправится и вернется домой. Но ребята уже не верят ничему и никому, они прямо в одежде лезут в море. Берег в этом месте обрывистый, вскоре под ногами Пауля и Яана пропадает дно, и они плывут к отмели Урвераху, до которой отсюда полкилометра. Словно два тюленьих детеныша, они порой поднимают голову и оглядываются.
— Утонут! Они утонут!— слышатся голоса с берега.
Констебль ступает по воде вслед за ними, пока вода не доходит ему до груди, он, видимо, не уверен, что сможет далеко плыть, и возвращается на берег. Вблизи нет ни одной лодки — все лодки на приколе у нижней бухты. И пока на берегу ходят туда-сюда, кричат братьям, уговаривая их, машут рукой, ноги Яана касаются дна отмели.
На отмели Урвераху нет ни деревца, ни куста, только громадные камни. Дрожа от усталости, парни прячутся под один из таких утесов, поглядывая из-за него на берег Весилоо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17