ПРОКАЗА
Роман
(эстонс.)


Пауль Лайд стоит и смотрит в окно.
Резкие тонкоголосые ветры проносятся над городком, сотрясают старые клены перед монополькой, вытряхивают из низких серых туч капли дождя, которые наскоками, зло барабанят в стекла. По календарю еще не осень, но погода не следит за календарем, так же как и тяжкая забота, ложась тебе на плечи, не думает о твоих летах, что ей до твоей почти не прожитой жизни?..
Пауль Лайд оборачивается и смотрит на круглые часы, стоящие на книжной полке: шесть. До прихода автобуса еще целых два часа. Потом пройдет еще минут двадцать, пока письма отсортируют и положат в ящики. А не вернее ли, не дожидаясь вечернего автобуса, сейчас же пойти на почту и позвонить врачу в Ватку?
Но он тотчас же вспоминает фразу, которую как-то раз записал в свою записную книжку: «Мудрые и умеренные души не насилуют свою судьбу, а выжидают и порой создают ее без особого труда». В самом деле, встречались и такие ретивые, которым было невтерпеж дожидаться, и они при первом же испуге губили себя, но потом, при осмотре трупа, выяснялось, что у человека на теле всего лишь безобидная царапина. Но бывало и другое: в хлопотах и спешке человеку некогда было замечать свой недуг, и вот однажды он попадал в Ватку. Мать тоже, пожалуй, не замечала сперва признаков своей болезни... Да, мама, чьи боль и тоска обратились в полное отчаяние и которая теперь, после всех мытарств, покоится под соснами кладбища. Он же, сын Лээны Лайд, не беспокоил себя излишним страхом и не обвинял себя в равнодушии. С тех самых пор, как мать попала в больничную колонию, он, ее сын, жил под неусыпным контролем врачей, по крайней мере раз в год его обследовали самым основательным образом. Но он и не очень-то спешил, когда на запястье у него высыпали розоватые пятна, с которых взяли срезы и послали в Таллин на гистологический анализ,— он не наложил на себя руки. Да и мог ли он пойти на это, разве жизнь его была таким уж сплошным мытарством? Вовсе нет, и в его жизни были прекрасные дни, полные счастья и солнечного света.
Все вокруг странно спокойное, тихое и ясное. Какое-то нежное марево окружает его. Солнце стоит удивительно высоко и, как бы танцуя и кружась, бросает на землю и море широкие яркие пучки серебра, в которых утопает он сам, брат Яан, отец, мама, мерно колыхающаяся рожь и каменная ограда. Сам он еще совсем маленький, рожь вдвое выше его, он даже боится войти в нее; в этом лесу стеблей можно заблудиться, словно в частом бору.
Быть бы ему таким же высоким, как брат Яан!
Он подзывает к себе брата, и они становятся рядышком. Но даже Яан с головой утопает во ржи.
Потом приходит отец. До чего же он высокий — отец! Маленькому Паулю трудно сообразить, почему отец такой высокий, а он — маленький. И они все стоят рядком во ржи. Вокруг Пауля, отца и брата зыблется солнечное золото. Мама сидит у ограды на траве и смотрит на них. У нее милое доброе лицо, она так хороша среди них троих, что маленький Пауль подбегает к ее коленям и, ласкаясь, прижимается губами и носом к материнской щеке. Какая же она милая и хорошая! Маленький Пауль не может понять, почему никто не дорог ему так, как мама. И когда он спрашивает об этом у матери, она улыбается, целует его и говорит: «Все потому, что я твоя мама, малыш».
Потом они все четверо ложатся на межу у ржи, на высокую, источающую странный запах траву.
Но как же пахла эта трава? Пауль Лайд и сейчас почувствовал, как удивительно пахла трава, но потом запах исчез. Северо-западный ветер шумел в переплетах окон и шуршал под стрехой соломой. Пауль отодвинулся от окна и лег на краю постели. Когда он поднял голову и бросил взгляд на часы, до прихода автобуса оставалось около двух часов.
Вот и снова лето, но теперь он не боится заблудиться во ржи. Брат Яан уже совсем большой, может смотреть с межи на ржаное поле и видеть «даже край света», как сам говорит. Да и такое ли уж чудо это, ведь брат старше его на три года. «Тринадцатилетний верзила»— зовет его мать.
Отца уже нет, мама порой плачет и говорит о трехмачтовой «Ласточке» Гульдена, на которую налетел в тумане немецкий угольщик. С тех пор Пауль стал бояться тумана. Боится тумана даже на суше, не говоря уж о море, особенно же боится тумана в открытом море, по ту сторону острова Весилоо, когда они ставят там на ночь переметы.
Близится вечер, солнце доходит лишь до крыши хлева, но все же ласково греет и на дворе, где мальчишки насаживают на крючки приманку. Мать хлопочет рядом — рубит хворост, убирает и чистит двор, а от свинарника доносится хрюканье старой матки. Они же с Яаном возятся с переметом, недолго и до заката, а ведь надо поставить снасть в море, не с берега же ловить рыбу!
— Как ты думаешь, где сегодня ставить перемет? — спрашивает Яан.
— Может, у мыса Какру: прошлой ночью там угорь попался на каждую третью наживку, да и самую большую рыбину там поймали.
— А клюет ли две ночи подряд на одном месте?
— Это верно. Но у мыса Какру как раз такое место, что если уж клюет, то несколько ночей подряд.
— А другие куда поставим?
— Надо бы попробовать на Пихларооге.
Яан встает, вытирает руки, грязные от земли и липкие от червей, о брюки, сморкается и бежит к песчаной куче, набирает песок в кепку и сыплет в ящик со снастью.
Поводки сушатся перед домом, они прилажены к жерди. Крючки разложены в длинный-длинный ряд, тесно один к другому, и блестят на солнце, как кривые, острые зубы змеи. От крючков тянутся к земле поводки,
словно струны каннеле, и ниже в кажущейся путанице, почти касаясь земли, шнуры.
Ящик лежит на земле, он разделен поперек на две части. Большая — для поводков, меньшая — для крючков и для песка.
Яан выше, его рост позволяет ему брать крючки сверху, он передает их Паулю, а сам укладывает поводки в ящик. У Пауля же более проворные пальцы, и ему доверено грязное, но ответственное дело — насаживать червей на крючки и укладывать их в меньшую половину ящика. И Яан заботится о брате, сам приносит песок, договаривается с матерью о бутербродах и без проволочек приносит ему из дома пиджак и шапку. Пусть Пауль сидит себе и насаживает червей.
Чертовски они извиваются, эти черви, и до чего же липкие! Приходится брать на пальцы песок и распознавать повадки червей, и все идет быстро, толково.
Однажды они с Яаном всего за два с половиной часа наживили все четыреста крючков! Мальчишки же с хутора Тоомас насадили свои четыреста крючков лишь за четыре часа.
Яан подбегает с кепкой, набитой песком, смотрит на низкое, заходящее солнце и начинает быстро подавать крючки брату. Потом спрашивает:
— Как ты думаешь, сколько еще осталось?
— Не больше пятидесяти.
— Тогда иди поешь, я насажу и сам.
— А ты когда будешь есть?
— Я возьму с собой бутерброды и поем дорогой. Я еще не голоден.
Пауль тянет, хочет сам насадить два-три крючка. Но Яан торопит его:
— Иди же скорей, а то ребята из Тоомаса опередят и займут все места.
— Я все-таки немножко помогу тебе, долго ли мне поесть!— и Пауль насаживает еще десяток крючков. Потом моет руки в корыте у колодца и уходит в дом.
Ну и духота же здесь, и мух полно.
Матери в доме нет, Пауль берет хлеб с полки, приносит из кладовки мясо, кадочку с молоком и жадно, торопливо начинает есть.
Ест он недолго, оставляет посуду на столе, прихлопывает ногой двух прусаков на полу и спешит во двор.
Яану осталось наживить два десятка крючков. Приступает к делу и Пауль, и теперь брат может сходить в дом.
Вскоре Пауль завершает работу, черви в меньшей половине ящика присыпаны песком.
Но вот приходит из дома Яан, со старым шарфом в руке, связывает оба его конца и надевает, как ремень от барабана, через плечо, просовывает ящик под шарф — так легче нести его,— и они уходят.
Однако в воротах Яану вроде приходит в голову новая мысль. Он останавливается, смотрит на солнце, проверяет, куда дует ветер, и спрашивает у Пауля:
— Как ты думаешь, а если мы сегодня пойдем в залив Аллалахт? Старый Кульпер там много наловил. Если мы отвезем свои снасти на Лаурироог? Ветер в спину, хорошо идти, и время еще не позднее.
Пауль согласен: ведь можно будет переночевать в сарае на Лаурираху.
— Но тогда надо одеться получше и взять с собой побольше еды,— послушно говорит он.
— Можно взять, сходи позови мать.
Мать в хлеву, она разбрасывает подстилку для коров. Глаза вошедшего почти не видят ее в темном хлеву.
— Мама, мы пойдем сегодня на Аллалахт, дай нам с собой хлеба и одежду.
— Куда вас несет, на Аллалахт! Вы же не успеете добраться!
— Э, а ветер-то с правого борта!
— Что же вы возитесь, ступайте на мыс Какру, ночевать будете дома...
Яан услышал у ворот, что мать возражает, и громко кричит:
— Старый Кульпер прошлым летом поймал за ночь целый пуд. В такое же время. Вот и нынче натаскал много. Доберемся и мы, ветер не помешает!
— А по ночам-то холодно. Еще заболеете и...
— Мы возьмем с собой одежду. Разреши, мама!— канючит Пауль.
Мать выпускает из рук вилы и, хлопая деревянными башмаками, идет к двери хлева. На голове у нее ситцевый платок, она в замаранном пестром переднике, лицо ее красное, чуть опухшее. Паулю кажется, мать уже не такая красивая, какою он видел ее, когда был маленьким. Но мама и сейчас добрая и хорошая.
— Что поделаешь с вами, мужчинами! Когда вы только бросите свое упрямство?.. Смотрите не простудитесь,— говорит мать с деланной суровостью и уходит к дому.
Пауль радостно семенит впереди, а Яан говорит с уверенностью взрослого:
— Чего там — простудимся, в сарае сена полно, и ночи теплые!
Братья хорошо знают мать. Поворчит, правда, но с нею легко договориться. Уж конечно, легче, чем с учителями в школе. И если б был жив отец, разве он позволил бы говорить что-то себе наперекор. Яан-то знает, каково было спорить с отцом.
Мать скрывается в доме, и мальчишки усаживаются вдвоем на ступеньках — посоветоваться. Если идти на Аллалахт, то незачем так спешить, гнаться наперегонки, ведь мальчишки из Тоомаса сегодня туда не поплывут. Посовещаться есть о чем: сколько наживок забросить в Лаурироог, сколько на отмели Ласти, где утром можно вытянуть хороший улов, как переделать поплавки, чтобы их получше было видно в волнах.
Мать хлопочет в доме, собирает одежду, кладет еду в заплечный мешок.
Наконец все собрано.
Пауль берет краюху хлеба, Яан поправляет ящик со снастью, что висит у него на груди, и они уходят. Мать стоит на крыльце, прикладывает козырьком руку к глазам и кричит вслед сыновьям:
— Будьте осторожны в море, не простудитесь!
— Не простудимся, не бойся,— отвечает Яан, который давно уже не считает себя ребенком.
— Ну хорошо, дай вам бог удачи, помолитесь!
— Да, да!
Пауль так бы, пожалуй, и забыл помолиться, но сейчас, закрывая за собой калитку, он шепчет: «Боженька добрый, помоги нам, пусть большие рыбины попадутся на наши крючки!»
Старший брат тоже посерьезнел.
До сих пор все шло хорошо, теперь надо заметить первого встречного: если это женщина или старая, сгорбленная Лыука, лучше сразу же вернуться. Это давно уже замечено, и старый Кульпер твердит то же самое. Старый Кульпер вроде приметил и то, что рыбная ловля не удастся и в том случае, если старуха Лыука взглянет на тебя из окна своего дома. Но, конечно, это не так страшно, как если встретишься с ней на дороге.
По обе стороны каменная ограда, и за нею хлебные поля. Хотя почва здесь — сплошной щебень, зерно растет хорошо, если земля удобрена морским илом.
Э-э, бояться нечего, вон едет навстречу Михкель Лийва с мешками на телеге, он был в Тапурле на мельнице.
У мальчишек словно камень с сердца свалился: первый, кто встретился, мужчина с лошадью — теперь если и случится увидеть дорогой старуху Лыуку, не беда! Хороший улов теперь обеспечен.
Да и сам Михкель понимает это и кричит им издалека:
— Ого, мужики из Мяннику к морю навострились, мы с мерином сулим вам удачу!
— Да уж, вы первые нам встретились.
— Ну что ж, торопитесь, другие парни уже у причала, мы видели их. Ноо, Беляк!
Хороший человек этот Михкель Лийва. Борода длинная, рыжая, хитрые маленькие, но добрые глаза, чересчур длинные ноги на коротком туловище. И в разговоре лукав. Похваляется, что в молодые годы был матросом на яхте американского миллионера. Чего только не повидал на белом свете, кем не служил... Но разве можно верить каждому слову Михкеля, он и соврет, не дорого возьмет.
Братья шагают дальше друг подле друга.
С моря дует несильный северный ветер, везло подталкивая парней в спину. Морские птицы кричат над головой и на отдаленных островах, и летний вечер, покой нисходят на землю и воды: солнце вытягивает тени мальчишек, которые кажутся великанами, и даже отмель Безумного умеряет свой шум.
Сейчас, спустя двенадцать лет, при разыгравшемся сегодня шторме шум с отмели Безумного доносился даже сюда, до центра городка Хара, за десяток миль, в домишко звонаря Прийта, сквозь тонкие его стены.
Пауль Лайд снял пиджак и завернул рукав. Два розовых пятна на запястье, на одном из них лейкопластырь. С одного из пятен был взят срез и послан на исследование в таллинскую лабораторию. С тех пор как увезли в Ватку мать, врачи по крайней мере раз в год основательно осматривали его, но подобного исследования до сих пор, за эти двенадцать лет, еще не делали.
Пауль Лайд достал из кармана нож, открыл лезвие и дотронулся им до розового пятна. Он почувствовал укол — зачем нужна была эта проба на биопсию и гистологическое исследование? Может быть, он не ощутил боли достаточно резко? Он кольнул пятно еще раз, чтобы показалась кровь. Нож был острый, кольнешь чуть посильнее — и можешь перерезать вену, истечешь кровью...
«Умные и рассудительные души не искушают свою судьбу...» Но кто скажет, что он, молодой человек по имени Пауль Лайд — как титулует его мистер,— умен и рассудителен? И почему он должен быть умным и рассудительным? Все прочие, рожденные здоровыми матерями, конечно же должны быть и умными, и рассудительными, но среди них попадаются и такие, кому жизнь кажется невыносимой и кто пытается наложить на себя руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17