Ведь это выгодно и команде.
Вот и этой весной Гульден намерен купить новый пароход. Парусники уже не выдерживают острой конкуренции на фрахтовом рынке. Только денег на покупку парохода мало, и состоятельных акционеров вроде не наберешь. Другое дело, если удастся взять из Государственного банка заем под небольшие проценты. А для этого надо было бы укрепить позиции христианской партии, к которой принадлежит и сам Пээтер Гульден, в Государственном совете. В Священном писании, правда, сказано, что возжелайте прежде царствия небесного, а потом уж и права, тогда тебе воздастся и все прочее, но раз в здешнем земном царствии у власти мужи другой партии, то не получишь из
банка долгосрочных ссуд даже того, что по праву тебе следует, хоть это в интересах и государства, и народа.
Погода сменилась на оттепель. Все ленивее танец вьюги, вой ветра сменился легким, мягким шумом, только Безумный мыс все еще гудит своим контрабасом на далеких рифах в свободном ото льда море.
В первый день рождества пастор Пауль Лайд сидел в санях Пээтера Гульдена, во второй же день он сел в дровни приемного отца и поехал в Нээме.
В сравнении с бедностью, знакомой по студенческим годам в заречных наемных каморках Тарту, приземистый дом Нээме среди береговых валунов кажется теплым, уютным гнездышком, но это простое жилище не сравнить с усадьбой Тапурла. Глазированные кирпичи камина Тапурлы привезены из Голландии, мебель в зале — из Германии, обеденный стол и красивые стулья из карельской березы — финские. На Нээме же все, кроме стенных часов с гирями,— местное, своих мастеров и мастериц, будь то плита из красных кирпичей, ткацкие станки в углу или связанные из тряпок цветные коврики на белом дощатом полу. Даже тараканы, которых пытались шпарить кипятком и травить ядовитыми травами, те же самые, что и в других семьях на Весилоо. Прошлой осенью их не было видно целых два месяца — Лида выловила их по одному из щелей печи, но ведь люди ходят из дома в дом, а прусак — он умеет спрятаться в складках одежды, и теперь не сердись, Пауль, если эта скотина заберется на стол.
Пастора Лайда трогает этот простой, дружеский прием в семействе Нээме, однако он не может забыть, что он слышал, видел и ел вчера на хуторе Тапурла. Все это стоит у него перед глазами. И всякий раз, когда он видит Лиду, образ Тони встает между ним и Лидой и заслоняет от него Лиду.
Но он не дает воли своим мыслям, не выказывает их, и вместе с Лидой и Оскаром идет в сумерках посмотреть брошенный дом Мяннйку. Домишко словно вдавили в землю. С тех пор как мать заболела проказой, Пауль Лайд сторонился этого старого, но когда-то любимого домика под соломенной крышей. Когда приезжал летом на каникулы из университета в Весилоо, жил больше в Нээме, чем на Мяннйку. Не было ни времени, ни желания и у обитателей Нээме особенно заботиться о доме. Но они прилежно работали на полях участка, косили сено на лугах. Скотина Мяннйку стояла в хлеву Нээме, и не надо было заботиться о постройках брошенного хуторка. Только соломенные
кровли подправлял, перестилал Лаэс, клал новые жерди на конек крыши.
Дверь дома на замке, и взятый в Нээме ключ оказывается неподходящим и не отпирает замок. Воров вроде на Весилоо не замечено, да и нечего здесь украсть, но все же лучше, когда все закрыто и содержится в порядке.
Пауль Лайд, так и не войдя в дом, заглядывает в маленькие, низкие оконца. Комната кажется темной, и вначале ничего не видно, кроме лица, тускло отраженного в стекле. Потом глаза привыкают, и он различает запыленную, всю в паутине плиту, старый обеденный стол и шкаф. Кровать матери вместе с соломенным матрацем и постельным бельем была давно сожжена. Постель Яана пуста, а его, Пауля, перенесена в Нээме.
Дверь между передней и задней комнатой открыта. В передней, вспоминает он, вон там,— местечко, где они все втроем — мать, Яан и Пауль — плакали, получив известие о смерти отца. Доски пола отрухлявели, и с того времени, когда они были здесь втроем, остался в живых только один Пауль, да и тот заглядывает в дом лишь через окно.
...Не случись с матерью страшного несчастья, дверь дома Мяннику была бы открыта и сейчас, в доме было бы тепло и брат Яан был бы вместе с матерью. Яан был бы капитан, а Пауль — пастор! Но едва ли тогда получился бы из него, Пауля, пастор... Или все же... И если все-таки получился бы, мама удивилась бы еще сильнее, чем когда они пришли с рыбалки домой и принесли ей деньги за проданные перекупщикам с острова Муху угри.
И как бы они приехали сейчас в воскресенье в пасторат: женщина между двумя братьями, один капитан, другой пастор. Дойдя до церковного двора, пастор через боковой притвор прошел бы в алтарь, мать и Яан остались бы поговорить с людьми. Все подходят, чтобы услышать приветствие матери пастора. А Яан говорит с Гульденом из Тапурлы как равный с равным, как капитан с капитаном. Здесь же и Тони, но Тони появляется с пастором... Тони с пастором, как и вчера...
Лида — сегодня, здесь — оперлась о скособочившийся угол амбара. На голове у Лиды белый шерстяной платок, из-за которого она как будто подглядывает за ним, Паулем.
Пастор немножко жалеет Лиду. Ему хочется сказать Лиде что-нибудь утешительное, что-то веселое и шутливое, что вызвало бы улыбку на ее печальном нежном лице. Но ничто не приходит ему на ум, такому находчивому и красноречивому на кафедре. В студенческие годы, когда он в каникулы бывал на Весилоо и, не жалея сил, выполнял обычную работу поморов, их с Лидой влекло друг к другу, но это влечение не пошло дальше поцелуя. Не потому, что Лида не разрешила бы ему прикоснуться к ней, обласкать ее. Слишком робок был Пауль, сын умершей от проказы Лээны из Мяннйку, он и сам ведь мог захворать. Он боялся связать судьбу девушки со своей. Лида — это не пятидесятилетняя хозяйка квартиры в Тарту, не вдова, у которой жизнь уже позади — ей еще жить и жить. Лида хорошая, у нее ловкие, работящие руки, она смогла бы выбрать себе жениха среди парней Весилоо. Но она не выбрала, она ждала его, Пауля.
Но теперь Пауль не тот, каким был еще года два назад,— бедный, робкий студент богословия. Теперь, когда период скрытого развития проказы прошел, теперь, когда он здоров, теперь, когда он, пастор городка Хары, прошлым вечером ехал в санях бок о бок с Тони из Тапурлы, погоняя горячую лошадь, в Весилоо...
Лида улыбается, но улыбка ее печальна. Она и сама понимает и пытается улыбнуться как можно веселее, но к глазам ее подступают слезы. Она стыдится слез, прикладывает к глазам руки в белых шерстяных перчатках и отворачивается.
Пауль Лайд не знает, что делать. Ему жалко Лиду, чертовски жалко, хочется ее утешить, чуть ли не просить у нее прощения, но он только подходит к ней, кладет руку на плечо и произносит:
— Лида... Лида...
— Пауль, я понимаю, так лучше всего... так лучше всего... Тони очень хороша... и умна... и богата... Я только прошу простить меня, что я... я, наверное, любила тебя и... путала твои мысли...
— Лида?!
Пастор Лайд беспомощен, он не знает, что делать, что говорить. К счастью, к ним подходит с веселым свистом Оскар, самый молодой из братьев Лиды. Лида отворачивается и, пытаясь скрыть следы слез на глазах, нагибается к оконному переплету дома Мяннйку.
И все же есть еще что-то, что мянниковский Пауль когда-то и нынешний пастор Пауль Лайд не может сейчас понять и дать этому название.
Поездки этой зимой в санях с Тони, и особенно с папашей Пээтером Гульденом, до мельчайших подробностей врезались в память пастора Пауля Лайда. Христианская народная партия баллотировала кандидатом в депутаты от избирательного округа города Хары выдающегося члена здешнего лютеранского прихода капитана Пээтера Гульдена, надеясь тем самым заполучить для партии голоса состоятельного слоя населения. Ему, пастору Лайду, партия поручила стать доверенным лицом кандидата и выполнить ответственную задачу, в надежде, что он привлечет голоса бедных слоев народа на сторону христианской народной партии. Но поскольку зажиточных людей в приходе Хара и в двух-трех смежных волостях немного и даже их голоса разделились между партиями земледельцев, народной и христианской народной, главная ответственность на предвыборных собраниях легла на него, пастора Пауля Лайда,— завоевать голоса избирателей, принадлежавшие ранее партиям социал-демократов, трудовой и новопоселенцев. С небольшим перевесом голосов в Государственное собрание был избран господин .Пээтер Гульден. Победа отца Тони, правда, подняла престиж Пауля Лайда в глазах местных вождей христианской народной партии, в народе же это обернулось потерей популярности. Среди социалдемократов и членов трудовой партии — особенно в кругах интеллигенции — он нажил себе не одного врага. Врач колонии прокаженных в Ватку доктор Вахтрик, который ранее, несмотря на свои атеистические взгляды, пытался понять его деятельность как пастыря душ Христовых, стал по отношению к нему официален и холоден. И в церковь люди уже не стремились толпами, как всего лишь полгода назад. Если это охлаждение будет продолжаться, если и спустя четыре года он с той же ретивостью будет выступать за Пээтера Гульдена, может случиться, что он потеряет место пастора в Харе. Это было бы для него тяжелым ударом, так как именно в Харе, где каждый знает о болезни его матери, именно здесь он хочет стоять на церковной кафедре.
А Тони оставалась для Пауля, сделавшего все, чтобы поднять популярность ее отца ценой своей собственной популярности, по-прежнему загадкой. Тони дружелюбна к нему, но не более того. Ему, Паулю Лайду, не подобает первому переходить границы дружбы. И в конце концов, всегда выбирает женщина, особенно такая красивая и образованная, как наследница Пээтера Гульдена.
Вот и весна уже в разгаре, она вторгается в окна пастората кипенью вишенного цвета, хорами и соло пернатых. Толстые плитняковые стены старого дома еще дышат зимним холодом, жестким аскетизмом предвыборной кампании христианской народной партии, но старинный парк вдкруг пастората полон буйного цветения и птичьих песен. Двухсотлетние клены, липы, березы и заблудившиеся среди них одинокие вишневые деревья и яблони потеряли всякую степенность, они как влюбленные, которых пастор соединяет этой весной в пары, в единую плоть, целыми десятками перед алтарем, даруя им, разумеется, и блаженство супружества. Сам же пастор вынужден искать земные радости по-прежнему в городе Тарту, куда он раз в месяц ездит получать наставления по своей работе на соискание степени магистра богословия.
Листая старинные, пожухлые страницы церковных книг прихода Хара, он набредает на интересные истории, из которых выясняется, что и здесь, в хараском приходе, несколько сот лет назад судили еретиков. Одна из этих историй западает ему в голову, увлекает его. В 1671 году судили какую-то женщину по имени Майе, которую часть свидетелей считала набожной, даже святой, потому что она, леча людей от злых хворей, прибегала к слову божьему, к сказанному Христом. Прочие подозревали ее в колдовстве, поскольку она силой чар заставила одну барышню из дворянок, фрейлейн Маргариту, влюбиться в сына мельника по имени Яак и с помощью молнии небесной сожгла ригу, принадлежавшую барону. Неважно, хорошо ли это, плохо ли, но в своей ворожбе она использовала Священное писание, хотя у нее не было на то права. Тем самым она преступила одну из заповедей, которая гласит: «Не упоминай всуе имя господа своего», ибо господь не оставит без наказания тех, кто произносит во зло его имя. И во время суда она произносила в тщете имя бога — своими завлекательными словами так заворожила судей и, того больше, слуг судейских, что они отпустили ее. И она пропала среди бела дня с глаз, точно видение, и ее не смогли уже привлечь к суду, так как, говорили все, она якобы бежала в Финляндию, и иные люди, получавшие от ее слов — и пусть это были слова божьи — помощь от хвори, будто бы тоже уехали за нею и остались там.
История, прочитанная на пожухлых, с неразборчивым текстом страницах, насколько вообще можно было верить в нее, послужила только толчком для главной темы магистерской работы Пауля «Значение и сила освященных
слов в христианской церкви и народной традиции». То есть значение и сила тех слов, с помощью которых Иисус сделал зрячими слепых, поставил на ноги ходивших на костылях, исцелил прокаженных. И хотя Иисус был не первый, который творил чудеса силой своих слов, значение и силу слова чувствовали еще хетты, вавилоняне, греки (еще Платон пытался дать научное объяснение силе слова),— слова Иисуса, более чем слова кого бы то ни было, долгие столетия приковывали чувства и мысли людей. Далее он намеревается остановиться в своей диссертации на известной книге Альберта Швейцера «История Жизни Иисуса Христа». Он разделяет мнение, что главный смысл слов Христовых, во всех его речах и проповедях, коренится в фразе: «Очищайте разум свой, ибо грядет царствие небесное». Как и Швейцер, Пауль Лайд считает, что Иисус Христос был пророком.
Рабы в Римской империи были в безвыходном положении. За одним восстанием рабов следовало другое, все были потоплены в крови, а вождей рабов распинали на кресте. После поражения восстания Спартака таких крестов на Аппиевой дороге было пять тысяч. Положение рабов, доведенных до состояния животных, было безысходным, выхода в тогдашнем мире найдено не было. Лишь судный день и затем приход нового царствия, царствия небесного, могли изменить положение. Так все казалось Иисусу, и это он провозгласил. Он сам верил в свои слова, угнетенные и обремененные верили в его слова.
И хотя последний день, как и судный день (страшный суд над рабовладельцами и сильными мира сего), так и не наступил, хотя колесо вселенной не повернулось так, как того хотелось Иисусу, и столь быстро, как предрекала его вера, он безраздельно и неколебимо связал себя со своим вопиющим справедливости предсказанием, со своей верою, и эта вера придала его словам непомерную убедительность, творящую чудеса силу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17