Только старый Кульпер зарабатывает больше, ну, он-то ловит рыбу и в других заливах, у него есть еще и десяток мережей.
А парни из усадьбы Тоомаса всегда на рыбной ловле оставляют позади братьев из Мяннику. Вот и сейчас им везет, они — там, лодка чуть виднеется вдалеке. В залив Аллалахт они не поплывут — не захотят.
Ни в Аллалахт, ни в маленькие заливы, потому что сейчас угри клюют на гороховый цвет, как говорят старики. Братья как-то раз для пробы насадили гороховый цвет на сотню крючков, но остались с носом! Не берет угорь на такую наживку в море, он ест гороховый цвет на поле, ползает в росистой траве, как змея. Многие это видели...
Днище лодки шуршит по редким большим камням. Вообще же у оконечности Какру мягкое, глинистое дно, и порой здесь можно поймать несколько «кишок», то есть угрей.
Пауль, забрасывая крючки и держа основу перемета, чувствует, как поклевывают крупные угри, будто он уже вытаскивает снасть.
Но и в самом деле, если попадет утром крупный, он начнет подавать о себе сигналы на десятке поводков сразу. И не так уж легко втащить в лодку этакую кишку. Иногда приходится лезть в воду и захватывать ее сачком, не то оборвет шнур.
Мало ли их тут ползает — и все самые крупные! Можно бы шнур взять потолще, но тогда ловля не так захватывает.
Были бы мережи — ими наловили бы здоровенных! Однажды поутру в лодке у старого Кульпера было пуда два таких, и все попались в мережу, извивались на корме, будто скопище змей.
— Яан, как ты думаешь, добудем мережу?
— Почему бы и нет, если деньги будут.
— На ловле рыбы можно здорово разбогатеть...
— Можно, конечно, да Пээтера из Тапурлы все равно не обскачешь!
— А ты все хочешь капитаном стать?
— Хочу. Но не сразу же. Сначала матросом, потом боцманом, а там в мореходное училище, и когда будет своя посудина, то, считай, уже старик.
— Стань каким-нибудь служащим, полицейским, пограничником или уж капитаном.
— А кто полицейским хочет стать, должен небось в городскую гимназию поступить?
— Вот и поступай!
— А где такие деньги взять?
— Может, к тому времени будут.
Пауль хочет спросить у брата, пойдет ли Тони из Тапурлы замуж за полицейского в синем мундире и с пышными погонами, но неудобно вроде говорить о Тони даже брату, Яану.
— Стоп! Греби обратно! — кричит с кормы Пауль.
— Неужели сто пятьдесят уже опустил? — удивляется Яан и останавливает лодку.
Пауль прицепляет шнур перемета к поплавку, Яан тянет перемет, чтобы он лег прямо, и бросает еще буек, который скачет, подкидывая свою темно-зеленую можжевеловую вешку, такую же, как на том конце перемета.
Парни подымают парус, и теперь черед садиться за руль Паулю — Яан за матроса на банке. Солнце как бы взбухло, пожелтело, и между ним и горизонтом появилась темная гряда облаков, верхняя бахрома их отливает червонным золотом.
— А эти облака не нагонят ветра?— опасливо спрашивает Пауль.
— Не думаю, что этой ночью подует, облако это до утра потерпит, когда уже выберем переметы,— обнадеживает Яан.
Однако ветер крепчает, надувая паруса, и иная кокетливая сестрица-волна пенится, белозубо смеясь. Однако же в заливе Аллалахт бояться нечего, здесь не то что в открытом море по ту сторону Весилоо. Но и здесь тонули, и даже много людей сразу, как говорят. Утонувшие, правда, не умели плавать. Парни из Мяннику плавали, вопреки запретам матери, тайком, от Весилоо до Калараху, целых полкилометра. А случись беда, проплыли бы больше.
Рифов здесь много, и один рядом с другим, так что в бурю можно напороться. Тогда и увидишь, удастся ли спастись. Вообще-то, думаешь, что удастся, но твердо ничего не знаешь.
Ветер оказался непродолжительным, вот он и утихает понемногу. Волна уже слабее подбрасывает лодку, но место капитана уже снова переходит к старшему брату. Да и сам Пауль больше доверяет брату, чем себе, пусть Яан торчит за рулем, а ему самому и здесь, на банке, хорошо сидится.
Братья сидят, и мысли их бегут — сперва к крупным угрям, которых они вытащат завтра утром, затем к рыботорговцу с острова Муху и, наконец, к Тони из Тапурлы. И, увидев над головой, на востоке, темнеющий выпуклый небосвод, увидев на берегу Рахумаа полоску леса и закат солнца в стороне маяка Весилоо, что как крошечная свечка
рядом с громадной лампой, отливающей золотом,— Пауль чувствует, как что-то тихо и больно сжимает его сердце... И вспоминается наказ матери — обратиться в мыслях к богу, если тяжко на сердце или при каких-нибудь других бедах.
Лицо паренька становится серьезнее, он молится про себя: «Боже, помоги мне стать взрослым, богатым и известным... таким же богатым, как Пээтер из Тапурлы. А если и не таким богатым, то уж таким знаменитым, как полицейский из Хары».
И еще просит Пауль, сам себя стыдясь и — сокровенно, как бы на ушко самому богу: «...помоги и в том, чтобы Тони из Тапурлы стала моей женой».
Пауль краснеет и смотрит на Яана: не услышал ли он конец его просьбы? Но рука Яана твердо держит руль, взгляд устремлен на рябину, что на островке Лаурилайд. А сам он мурлычет матросскую песенку:
Невеста была моя — ай-уй, ай-уй, ай-я-я-я! Как смоль была черна она — ай-уй, ай-уй, ай-я!
И затем припев:
И знай себе шагай-шагай,
Как будто ждет тебя заветный рай!
Невеста-негритяночка — и Пауль вспоминает картинки из книги по географии: курчавые волосы, пухлые губы, как у какой-нибудь сердитой девчонки, все голые, только повязка на бедрах. У женщин открытые груди, дети у них в мешке за спиной, а сами ковыряют мотыгами поле.
— Яан, а когда ты будешь капитаном, поплывешь к неграм?
— Можно бы и сходить разок в Африку, если будет такой груз.
— А в Китай?
— И в Китай можно.
До чего же велик мир! Китай, Африка и все прочее! Но солнце вроде и того больше. Вот была морока богу все это создавать, и не сразу он сотворил мир. В Библии, правда, сказано, что создал за шесть дней, на седьмой — отдыхал, вытянув руки-ноги, но один день для бога, должно быть, больше, чем миллион лет для нас на Земле.
— Яан, а бог не черный, как негры?
— Олух! Бог белый, и похож ли он на людей вообще,
кто знает.
— Это конечно. Он же везде, и притом невидимка. Но иной раз он все же показывается, можно увидеть.
— Наверное, показывается, но он все-таки белый, как мы с тобой.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда?.. А ты откуда знаешь, что он как негр?
— А я и не знаю, так просто спрашиваю.
— О боге нельзя слишком много знать и говорить. Бог есть бог. Не произноси всуе имя божье...
Пауль понимает, что чересчур дал волю мыслям, и не обижается на брата за его упреки. Яан парень хороший, но его злит, когда кто-то, хотя бы и Пауль, скажет что-нибудь ему наперекор. Пауль пытается все умаслить и говорит:
— Ветер совсем ослаб, я помогу веслами.
— Помоги, еще успеем, пожалуй, до захода солнца в Лаурироог. А то придется в темноте идти.
Пауль старается изо всех сил. Лодка дергается с каждым взмахом весел, и парус на какое-то мгновенье опадает и полощется.
— Ветра нет, много ли толку от парусов? Опустим паруса и начнем грести,— говорит капитан.
Парни так и поступают, гребут вдвоем: Пауль меньшими веслами на носу, Яан большими на средней банке. Самая большая трудность еще впереди, и лодку стараются держать вразрез к волне.
Парни гребут дружно, разом. Молодые тела склоняются вперед; четыре весла, опускаясь в воду, дают им опору, и, когда они выпрямляются, лодка делает рывок, с брызгами разрезая воду. При очередном переборе весел с них каплют золотистые слезы — море оплакивает заходящее солнце.
Братья из Мяннику тянут весла медленно, но изо всех сил, как учил их старый Кульпер. Нужно завести весла как можно дальше, сжав при этом ноги, наклонив перед собой голову. И когда вытягиваешься, распрямляешь ноги — самое приятное мгновенье,— происходит толчок. И вот именно так, наваливаясь на весла не только руками, но всем телом, добиваешься большой скорости, да и гребцы при этом не так скоро выдыхаются, как если бы «перекапывали» воду силой одних рук.
Сейчас солнце в самом деле уже погружается в открытое море, по ту сторону мыса Пикасяаре и острова Линнусаар. Оно как бы набухло и необычно велико, нижний край
его диска уже в воде, а верхний, стыдливо рдеющий, нежно, как невесты, касается облачка. Потом начинает предупреждающе моргать глаз маяка Весилоо, словно желая дать знак облаку и солнцу, что в здешних местах при расставаниях не очень-то принято целоваться.
Но вот братья со своей лодкой в камышистом заливе острова Лаурисаар, где надеются утром взять большой улов.
В молчании споро идет работа, даром что спустились сумерки. Вот последний поводок с буйком, привязанным к перемету, уже в море. Песок же из ящика для снасти они вывалят на сухую землю, только не в море, иначе им надолго изменит рыбацкое счастье.
Лодка быстро вытянута на берег, не так чтобы совсем на сушу, но весьма высоко, чтобы братьям не опасаться, что она уплывет. Они берут из лодки провизию и теплую одежду, чтобы не простудиться. Идут к сараю, одиноко стоящему среди можжевельника. Вспугнутые ими две гаги, сидевшие на яйцах, взлетают, но вскоре возвращаются и садятся на гнезда.
Сарай недавно набит свежим сеном, и братьям приходится попыхтеть, прежде чем они вскарабкиваются под крышу и готовят себе постель. Они развязывают мешок с провизией и едят, по-дружески деля друг с другом хлеб и копченую рыбу и поочередно прикладываясь к бутылке с молоком, совещаясь при этом, где будет больший улов — у мыса Какру или на Лаурирооге.
Комары еще не добрались до них, и братья в хорошем настроении. В слуховое окно видно дерево, как бы зовущее куда-то, величественное, и каждые четыре секунды проблескивает огонь маяка.
Вот кончилось молоко в бутылке, но парни уже насытились. Оставшуюся рыбу и хлеб они заворачивают на утро. Пауль кладет провизию в мешок, а Яан расправляет постель. Братья, зарывая ноги в сено и накрываясь одеждой, ложатся спать. На западе, далеко в открытом море, еще мерцает в вышине гаснущая звезда.
Веки отяжелели, но мальчишки никак не могут забыть молитву, что твердила мать: «Боже милостивый, избавь нас этой ночью от всяческого зла».
Едва Яан успевает мысленно произнести это, как в его ушах затихает мерный шум волн, накатывающихся на рифы. У Пауля мелькает в голове, что под словом «нас» подразумевается и мать, и — Тони? Мать он сейчас же вводит
в это «нас», но с именем Тони наваливается на него не терпящий промедления вопрос.
— Яан, Яа-ан!
Яан и ухом не ведет.
Пауль трясет брата, пока тот не начинает что-то бормотать.
— Яан, слушай, Яан, как ты думаешь, у бога тоже есть жена?
— Да, есть у него. Чего ты трепыхаешься, спи!
«Чего ты трепыхаешься...» Вот Яан не трепыхался ни во сне, ни наяву. С самого детства Яан был само спокойствие по сравнению с ним. Он же, Пауль, «заводился» от своих мыслей и вопросов еще тогда, когда никаких особых забот они ему не доставляли. И все же они с Яаном — дети одних родителей. Никто никогда не слышал, чтобы Лээна из Мяннику, до того как сошлась с Михкелем или стала его женой, гуляла с кем-то еще. Невозможно было даже тревожить память матери подобными сомнениями. Они с Яаном были с самого детства разными по характеру, по нраву. И когда на Яана навалилась тяжкая забота, он и это воспринял спокойно. Но если бы Яан был жив и ждал бы здесь, вместо него, Пауля, автобус, небось тоже думал бы о прошлом, о прекрасном детстве, ибо когда пал жребий идти в Ватку, он уже не смог бы столь не мрачно и радостно оглядываться на свое детство. У людей, выброшенных из жизни, думы совсем иного цвета, нежели у тех, кто считает, что он еще живет. Но Яан вспоминал бы обо всем спокойно, без излишних подробностей, не льнул бы к каждому зигзагу памяти; Яан, возможно, даже рассуждал бы сейчас, как быть, если жребий идти в Ватку в самом деле должен пасть на кого-то из них.
До прихода автобуса оставался еще час и две минуты.
Осенью братья снова отправились со своими свертками и мешками через залив на Сааремаа, в начальную школу Хары.
Мать стоит на берегу и машет вслед удаляющейся лодке. Она стоит, маленькая и коренастая, жесткие руки труженицы как бы молитвенно сложены повыше пояса. Во взгляде и во всем ее облике лишь одна мысль, единственная просьба к богу — чтобы он берег и защищал ее детей от всяческого зла и напастей.
Так же, в думах о боге, и братья в уплывающей лодке. Яан — мужественней: если поможет он себе сам, поможет ему и бог; Пауль чувствует себя более благоговейно — больше полагается на бога, следуя наказам матери. Что бог ни делает, все к лучшему, как повторяла мать, когда получала весть от отца, каждый раз вставляя это в любой разговор. Лодка скользит легко, весело, и веселее становится на душе у ребят, а мать еще долго утирает глаза краешком платка, прежде чем уходит домой. А там, в пустом доме, упадет она на колени, молясь о том, чтобы сыновья были разумны, чтобы ей самой бог дал здоровья и силы долго работать и заботиться о двоих сынах своих. И пока она молится, в глазах ее появляется блеск — признак уверенности и воли; этого братья всегда боялись.
Ощутив опору в молитве, мать дает с собой сыновьям узлы с припасами на зиму. Небось это не какая-нибудь господская еда, но разве мужчина окрепнет от сластей?
И когда лед уже выдерживает человека и можно проехать на остров в санях, мать каждую субботу привозит парней домой — топит для них баню.
На Харе они квартируют у звонаря Прийта и его сожительницы, рябой Маали. Маали и Прийт не сочетались браком перед алтарем, как того требует ремесло звонаря, не спешат и теперь: законный муж Маали, городской гробовщик, из упрямства не дает ей развода. Да и сам Прийт не без грехов, но какой-то заработок и доброе отношение пастора вынуждают его дергать веревки колоколов.
Летом оба брата снова дома.
Яан, окончивший весной шесть классов, хотел попасть юнгой на какой-нибудь корабль Гульдена, но его сочли слишком молодым, несмотря на рост и мускулы. Но зато сейчас споро идет работа на их хуторке, так что и этим летом братьям хватит времени на рыбную ловлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17