Если не останется ровно ничего, то мне, конечно, нечего и думать об отставке, а придется перейти в армию и не думать об университете. Это нужно решить на днях же, так как в гвардии я во всяком случае не могу больше служить...
Алексей Иванович потер рукою потный лоб, точно он все еще не мог сообразить вполне того, что происходит.
— Право, Егорушка, в толк я ничего не возьму, не ожидал я от тебя этого,— говорил он, ходя по комнате.— Как же так, все уладили, все пошло, как по маслу, п вдруг... У нас тоже с Протасовым свои планы были... макая неловкость выходит... Да тебе
и не выжить туг... Где тебе!
— Да ты же меня совсем не знаешь,— просто заметил Егор Александрович.— Наконец это мое дело: выживу я или нет. Ты только сообрази чисто деловую сторону; я сделал бы это и сам, но все бумаги, касающиеся имения, у тебя, я ничего тут не соображу один...
Егор Александрович говорил спокойно и серьезно. Алексей Иванович раза два снова наводил речь на
женитьбу, но племянник упорно подтверждал, что он никогда не женится на Протасовой, хотя бы ему грозила нищета. Почему — этого он ке объяснял, сказав просто, что он не любит ее, а жениться без любви он не намерен. Старик только покачивал головой и наконец со вздохом заметил:
— Смотри, Егорушка, не прогадай! После близок будет локоть, да не укусишь... А впрочем...
По лицу старика скользнула ироническая улыбка.
— Попробуй... поскачи по-нашему... Скоро вы устаете,, питерские франты...
Егор Александрович ничего не возражал и стал прощаться с дядею.
Он пешком направился к Протасовым. Они жили в старинном помещичьем доме. Дом принадлежал когда-то трем теткам Марьи Николаевны, сестрам ее матери, девицам Ададуровым. Дом производил неприятное впечатление по своей скучной архитектуре,— это была какая-то прямолинейная большая казарма, выкрашенная казенной желтой краской с белыми плоскими колонками около подъезда, с прямыми окнами. За домом тянулся столетний мрачный и однообразный парк. В комнатах веяло тою же строгостью, однообразием и скукою. Старинная тяжелая мебель стояла «по ранжиру», точно вросла в пол. Белый зал в два света казался приемной комнатой в каком-нибудь присутственном месте. В гостиных выцветшие штофные стулья и диваны, казалось, были набиты не волосом, а кирпичами. Но каждая вещь говорила, что все это стоит здесь «со времен очаковских и покоренья Крыма». Три тетки Марьи Николаевны Протасовой: Аглая, Серафима и Ольга Евгени-евны Ададуровы тоже больше напоминали век Екатерины, чем наше время. Чванные, сухие, отдалившиеся от всего живого, старые девы в своих ярких платьях и в давно вышедших из моды кринолинах были бы очень смешны, если бы от каждого их слова не веяло скукой. Они жили с незапамятных времен в своем имении; было время, когда они чуть не потеряли этого имения, проев последние крохи; в это время явился к ним на помощь Протасов, посватавшийся за их младшую сестру. Долго колебались они согласиться на этот неравный брак, но перспектива разорения и продажи имущества заставила их принести эту
«жертву». Младшая Ададурова вышла за Протасова, имение было приведено в порядок; Протасов же, кроме хорошенькой жены, приобрел довольно сильные связи и протекции в Москве, где Ададуровы всегда проводили три зимних месяца ежегодно. Протасоз овдовел давно, обзавелся в Петербурге побочной семьей, и его дочь росла под надзором трех старух-теток, не умевших никогда справиться с девочкой. Они говорили со вздохами, что в пей сказывается плебейская кровь, когда она убегала к деревенским мальчишкам и девчонкам, лазила па деревья, /играла в лошадки или ходила в поле жать с бабами. Тетки чуть не прокляли ее, когда она. почти ребенком, года полтора тому назад, вдруг убежала от них из Москвы от какого-то престарелого жениха генерала и приютилась у своей подруги-крестьянки. Эта история наделала шуму, смутила даже вечно холодного и невозмутимого Протасова. Отыскав дочь, он попробовал пригрозить ей, но сразу наткнулся на железную волю, на характер такой же твердый, как его собственный. Старик сдался и раз навсегда дал слово не приневоливать дочь в деле замужества. Это все, что отвоевала она себе. С той поры ей стало дышаться легче и вольнее, хотя скука и тоска остались прежние.
В гостиной Ададуровых, пройдя через анфиладу пустынных комнат, Егор Александрович застал трех раскрашенных хозяек дома, свою мать и двух каких-то измятых и пожелтевших старцев со звездами на груди. Оба старца говорили, пришепетывая, и глубокомысленно пережевывали свои губы в минуты молчания. Они говорили о событиях времен Александра Благословенного и сообщали анекдоты, смешившие люден лет пятьдесят тому назад. С первого раза Егору Александровичу показалось, что он попал в кабинет движущихся восковых фигур, где показываются публике представители прошлых веков. Несмотря на жаркий весенний день, окна в гостиной были заперты, так как один из старцев, маленькое и распухшее, как от водянки, создание, прерывая свои анекдоты, замечал:
— А все-таки здесь откуда-то дует. Ты замечаешь, Пьеруша?
Причем другой старец, длинный и худой, как палка, владевший только одним огромным глазом, обво-
дил взглядом комнату, ворочая на длинной и тонкой шее свою голову, как на пружине, и произносил:
— Да, Женюша, дует! Но все заперто! Странно! Это были графы Пьеруша и Женюша Слытко-
вы, два близнеца, прожившие до пятидесяти лет под опекой матери. Когда настал год их совершеннолетия, они просили оставить мать их опекуншею, «так как,— писали они в прошении об опеке,— они по слабоумию сами управлять делами не могут». Эта опека прекратилась, когда им минуло пятьдесят лет,— прекратилась за смертью матери, которую они горько и долго оплакивали, хотя все их беседы с нею сводились к тому, что она спрашивала их: «Ведь вы у меня глупыши?» Они же отвечали ей: «Да, глупенькие!» Тем не менее глупыши достигли до чина тайных советников, ни разу, впрочем, не посетив того присутственного места, где числились на службе. Злые языки в свете говорили, что им дали чины за девственность и благонравие. Они остались на всю жизнь старыми холостяками, ни разу не разлучались друг с другом, жили одиноко, по виду напоминали скопцов, и только в последнее время у них поселился сын их покойной сестры, камер-юнкер Николай Александрович Томилов, известный в кругу знакомых и родных под именем «мрачного Коко». К. нему должны были перейти не только их богатства, но, вероятно, и титул, так как род графов Слытковых прекращался с Пьерушей и Женюшей.
Попав в этот кружок, Егор Александрович почувствовал себя очень скверно и с ужасом заметил, что здесь не было даже Марьи Николаевны, то есть единственного существа, с которым он мог бы перекинуться живым словом. Ему было не только досадно, что она его оставила на жертву этому обществу,— ему почему-то показалось, что это было сделано не без умысла... Не хотела ли она помучить? Или, может быть, тут было своего рода глумление над ним — над искателем богатой невесты. Это задело его самолюбие, и он решился лучше остаться в этой душной гостиной, чем идти искать Протасову.
Присутствующие, между тем, почти не обратив на него внимания, продолжали беседу, перешедшую теперь к вопросу о необъяснимых видениях.
— Я как сейчас помню, это было перед четырна-
дцатым декабрем,— продолжал рассказывать, пришепетывая, Женюша Слытков.—Мы собрались у генерала Арбузова. Были: я, Василий Богданович Адамович, два князя Вадбольских и Зубов. Разговор коснулся наполеоновских войн и численности его армии в сражении под Эйлау. Арбузов и Адамович горячо заспорили. Наконец Арбузов и говорит: «Да что же ты споришь, Василий Богданович, когда я читаю историю этого времени. Книга даже раскрыта у меня в кабинете на том самом месте, где говорится о числе войск».— «А я готов биться об заклад, хоть бы черту душу пришлось отдать,— сказал Адамович,— что прав я».
Побились об заклад, и все двинулись в кабинет.
— Удивительная история!—начал, захлебываясь, Пьеруша, ворочая голову на длинной шее и обводя всех одним круглым и большим, как у неоперившейся птицы,глазом.
— Пет, ты погоди, Пьеруша, дай мне досказать,— серьезно и строго остановил его порыв Женюша.— Вот идем мы в кабинет, отворяем двери и видим: у стола сидит сам Арбузов и держит развернутую книгу. Мы переглянулись: все были бледны, как полотно. Арбузов, то есть настоящий Арбузов, стоящий с нами, тяжело дышал. Он тихо подошел к своему двойнику, встал за его спиною и заглянул через его плечо в книгу.—- Виноват, Василий Богданович,— громко проговорил он.—Ты прав! Недоброе пари заставил я тебя предложить...» Призрак моментально исчез при этих словах,— подошли мы к столу: книга лежит на столе, и никого нет.
— Удивительная история! — уже совсем восторженно воскликнул снова Пьеруша, опять обводя общество своим одиноким глазом.— Женюша всегда се так рассказывает. Всегда! И когда — слушайте, это ужасно знаменательно! — пришел он домой,— я не был па этом вечере, горло болело,— пришел он домой, взглянул я на него и говорю: «Женюша, с тобой случилось необычайное событие!» — «Ты почему, Пьеруша, знаешь?» —спрашивает он.—«Я не знаю, но я чувствую»,—ответил я.— «Ты прав»,— сказал он.
— Нет, а ты расскажи, Пьерушка, про истории в Петербурге у Лотгаммер, как стулья там ходили,—
сказал Женюша.— Дом этот на углу Большой Садо-еой и Могилевской улиц доныне существует и квартира...
Егор Александрович задыхался: его душила злоба на молодую хозяйку дома, оставившую его на жертву этим старцам. Однако он все же дал себе слово не выходить из этой комнаты на поиски беглянки. Но это ему не удалось исполнить. Софья Петровна, изнывавшая за сына, сделала неловкость и спросила у одной из хозяек дома:
— А где скрывается Марья Николаевна?
— Мари, должно быть, на террасе с тогшеиг Томиловым,— ответила старуха и крайне сухо обратилась к Егору Александровичу: — Пройдите туда, если угодно, она, верно, там.
Егор Александрович закусил от досады губу, но волей-неволей должен был идти отыскивать молодую девушку.
Он вышел на террасу. Здесь, внизу, на ступенях, сидела Марья Николаевна в странной позе: она обхватила руками одно колено и смотрела бесцельно перед собою; эта поза была скорее прилична мальчугану или юноше, но никак не барышне. Около молодой девушки стоял худощавый и болезненный господин с очень некрасивым, неподвижным лицом, обрамленным с боков небольшими баками. Ему было лет тридцать, но его темные волосы, зачесанные не без искусства, были крайне редки, и, несмотря на тщательную прическу, сквозь них просвечивало тело. Его серые глаза, смотревшие через стекла prince, были холодны м тусклы. Это был Коко Томилов, как узнал потом Мухортов. Он что-то рассказывал Марье Николаевне, но она, видимо, не слушала его, смотря бесцельно перед собою. Егор Александрович стал спускаться по лестнице. Протасова заметила его только тогда, когда он уже совсем близко подошел к ней.
— Л, это вы!—сказала она, лениво протягивая ему руку.— Бежали из общества мертвецов, которых забыли похоронить?
— Не бежал бы, если бы они сами не изгнали меня, заставив отыскивать вас,— ответил он.
— А, вот что! — проговорила она.— Значит, они заинтересовали вас?
— Да, оригинальная коллекция развалин,— ска-зал он небрежно.— Я их слушал не без любопытства.
Томилов, не представленный Мухортову, отошел в сторону, как-то враждебно и косо окинув его взглядом с ног до головы. Протасова сделала гримасу.
— Ну, я по доброй воле и минуты не провела бы с ними,— продолжала она начатый разговор, не обращая внимания на удалившегося Томилова, и в ее тоне послышалась ирония.
— Да ведь и я не по доброй воле явился в их общество,— ответил Мухортов с известной резкостью.
Она вопросительно взглянула на него. Ему показалось в этом взгляде не то презрение, не то насмешка.
— Волей-неволей приходится отдавать визиты,— пояснил он с несвойственною ему неделикатностью, почти дерзостью.— К тому же в деревне нельзя и выбирать, куда ездить, куда не ездить...
— Я предпочитаю уж лучше вовсе не ездить никуда,— сказала она.— Силой иногда куда-нибудь вывезут, и то ведь это редко бывает.
— Я, вероятно, также последую вашему примеру,— заметил он.— Я только буду счастливее вас, так как меня некому силой возить в гости.
— Ну, да вам так недолго придется здесь жить... — Вы ошибаетесь, я поселюсь здесь надолго...
— Вы?
— Да.
-—А служба?
— Я выхожу в отставку.
Она посмотрела на него не без удивления.
— Зачем? Устали служить?
В ее топе была нескрываемая насмешливость.
— Нет, просто потому, что мои средства не позволяют служить в гвардии,— просто ответил он.
По ее лицу скользнула улыбка, нехорошая улыбка, задевшая его за живое.
— А разве отставка поправит ваши средства? — спросила она.
— Еще бы. Здесь жизнь дешева вообще, и можно до последней степени ограничить свои потребности,— ответил он.— Может быть, мне удастся попри-
выкнуть и к сельскому хозяйству, если, конечно, останется что-нибудь для этого хозяйства.
— То есть как это что-нибудь останется? — спросила она в недоумении.— У вас. же большое имение...
— И еще большие долги,— ответил он.— Я должен продать все, что потребуется продать для уплаты этих долгов.
Ее лицо сделалось совершенно серьезным. Она немного сдвинула брови и, видимо, находилась в сильном недоумении. Она только накануне узнала, что Мухортов намеревается свататься за нее. Она страшно рассердилась на него. Если бы он подвернулся ей в ту минуту, она наделала бы ему страшных дерзостей. Ей и теперь стоило немалого труда сдержать себя хотя немного при встрече с ним и не наделать ему дерзостей. Теперь его слова сбили ее с толку. У нее было непреодолимое желание прямо задать ему вопрос о его желании просить ее руки, хотя она и сознавала, досадуя, впрочем, за это на себя, всю неловкость этого вопроса. Но, тем не менее, она не выдержала и с иронией сказала:
— А мне говорили о каких-то других ваших планах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27