— Не сердитесь на меня,— сказала она задушевно и протянула ему руку.— Я сама не понимаю иногда, что со мной делается... И зачем они это вам сказали? Поссорить хотят с человеком, который...
Она остановилась, точно поперхнувшись. Кузины Егора Александровича бросились ее целовать.
— Милочка, не сердитесь! Это ведь шутка! Разве Егораша рассердился? Да он и не умеет сердиться!
Егор Александрович спокойно заметил: —Я не имею права сердиться на Марью Николаевну.
И, обращаясь к Протасовой, он добавил:
— Мне просто стало больно, что именно вы повторяете эти толки обо мне.
Он поспешил переменить разговор, и через две-три минуты неприятная сцена забылась. К Мухортовым приехал кто-то из соседей, и Егор Александрович совершенно неожиданно остался с глазу на глаз с Протасовой. Она предложила ему пройтись по саду, видимо обрадованная возможностью поговорить с ним . без свидетелей.
— Вы не сердитесь на меня? — спросила она его, идя с ним по тенистой аллее.
— Я? Что вам пришло в голову, Марья Николаевна? Нисколько,— ответил он.
— Мне казалось, что так... или, если не сердитесь, то избегаете меня,— закончила она нерешительно.
— В последнем случае вы, может быть, и правы,— сказал он,— Но в этом пи я, ни вы не виноваты. Если уж пошло на откровенность, то надо договаривать все. Нас с вами поставили в крайне неловкое и нелепое положение.
— Ну, вот глупости! Я знаю, о чем вы говорите!
— Верьте мне, что я не имел на вас никаких видов. Я понимал всю гнусность этих планов, составившихся без моего и без вашего ведома. Правда, была минута, когда я почти согласился. Но...
— Что?
— При встрече с вами я сам устыдился за себя. И знаете, почему?
Он улыбнулся.
— С одной стороны, мне показалось, что я не сумею лгать именно перед вами, с другой — я был убежден, что вы мне прямо в глаза скажете, что я лгу., и скажете ЭТО так, как не говорят в так называемом «обществе» — сгрубите...
Она молчала и о чем-то задумалась. Он продолжал тем же спокойным и веселым тоном:
— Впрочем, мне и не удалось бы посвататься за вас, если бы даже и вздумал, так как вы сами тотчас же отказались от меня, узнав о моих планах,
— Да, мне стало так больно, больно, когда я узнала, что даже вы ищите моей руки, не любя меня,— горячо проговорила она.
Она взглянула па него полным нежности взглядом.
— Вы единственный человек, с которым мне так хорошо,— просто проговорила она.— Это странно, но мне кажется, что мы были друзьями с детства, точно вы мой старший брат. И вдруг вы бы стали свататься
за меня!.. Это было бы низко!.. Нет, нет, я так тогда рассердилась, точно это разрушало мои лучшие верования...
— Увлекающийся вы человек! — улыбнулся Егор Александрович.— Ваши верования в меня составились по двум свиданиям.
— Нет,— ответила она,— даже не по двум свиданиям, а просто как-то по чутью. В обе наши первые встречи мы даже не поговорили толком... Впрочем, о вас мне много говорили до вашего приезда...
— И, конечно, все только хорошее,— прибавил Егор Александрович.— Ведь меня прочили в женихи, и вас нужно было подкупить...
— Нет, я знаю, что о вас говорили правду!
— Обо мне, говоря правду, можно было сказать одно: это добрый человек, потому что ему не с чего быть злым; это честный человек, потому что ему нет нужды быть бесчестным. Это еще не великие заслуги, Марья Николаевна. Ими отличается, или, вернее, сказать, может отличаться большинство сильных мира. Злоба и бесчестность в богатых и сильных — это аномалия, уродство. Правда, эта аномалия встречается часто, но все-таки аномалия... Я ею не страдал, я не был ни злым, ни бесчестным. А вот теперь, когда я стою на пороге к делу, к добыванию хлеба, я сам в своих глазах оказываюсь вполне несостоятельным.
Он заговорил о том, что его теперь тревожило и волновало. Читая и учась много, он менее всего готовился быть сельским хозяином. Присматриваясь теперь к хозяйству дяди и окрестных крупных землевладельцев, . он начал приходить к заключению, что он никогда не будет вообще хозяином. Тут нужно быть кулаком, эксплоататором отчасти, чтобы подешевле добыть рабочих, чтобы заставить их работать неустанно, чтобы держать их в страхе. Тогда получатся и барыши.
— Может быть, даже и в настоящее переходное время есть другой путь для того, чтобы не обижать ни других, ни себя,— прибавил он,— но этого пути я еще не вижу совсем; знаний у меня, может быть, для этого нет. Идти же общим путем, то есть знать, что каждый лишний грош нужно выжимать из ближних, что благосостояние надо сколачивать из чужих пота и крови, для этого — не скажу, что я для этого слиш-
ком мягок, добр и честен, нет,— белоручка я слишком для этого покуда...
— Для чего вы стараетесь умалить свои достоинства? — спросила она.
— Да еще сам я не вижу их,— просто ответил он.— Вон, в первую минуту разорения согласился же жениться по расчету и отказался от этой подлости вовсе не по личной добродетели. Я же это отлично сознаю и вовсе не желаю скрывать от себя. Играть в прятки и в жмурки с самим собою — это значит самому тащить себя в омут падения... Потом в моей жизни была ошибка...
Он вдруг оборвал речь и потом закончил:
— В душе каждого из нас, право, столько прирожденной, наследственной или усвоенной дрянности, что кичиться своими добродетелями вовсе не приходится. Правда, кодекс нравственности нам всем известен чуть не с пеленок, да толку-то в этом немного. Мы говорим великие фразы и творим мелкие подлости...
— Или ничего не делаем, как я, да и все барышни вообще,— добавила ома со вздохом.
— Да, кстати! — сказал он серьезно.— Неужели вам не надоест эта праздность?
— А что же делать?
—Ну, не хотите благотворить, учить крестьянских ребятишек, посещать бедных, как делают разные барышни и барыни, так учитесь. Ведь выйдете же вы когда-нибудь замуж. Подготовьте себя хоть к этому...
— То есть, как?
— Да хоть подготовьтесь к тому, чтобы быть хорошей подругой мужу, а, главное, хорошей матерью. Я почти согласен с вами, что быть благотворительницей,— это значит брать с бедняков рубль и давать другим беднякам грош, что быть работающей женщиной, имея средства,— это значит отбивать хлеб у других. Это почти так.
— Как почти?
— Да ведь есть же отрасли труда, где можно работать, не отбивая хлеба. Вот, женщина-врач, имеющая хороший достаток. Разве она отобьет у кого-нибудь кусок хлеба, леча бесплатно бедных? Врачей мало, и на всех хватит работы, да к тому же бедняки, идущие лечиться даром, за деньги не пошли бы лечиться. А школы? Разве бесплатная школа отобьет
хлеб у учителей? Учителей и учительниц мало, и место всегда им найдется. Вообще, я многое и многое мог бы возразить и против вашего взгляда на благотворительность. Ведь благотворить можно, и не1 сдирая шкуры с других, а отказывая себе в тех излишествах, которых так много в жизни людей нашего круга... Но если вы с этим не согласны, то должны же вы согласиться, что быть хорошей, разумной матерью лучше, чем быть такою матерью, какие встречаются в нашем кругу сплошь и рядом. Вы сами заметили мне, как тяжело вам было расти без матери. Поверьте, что вам было бы хуже, если бы вы росли, имея дурную мать. Не иметь матери —это горе, иметь дурную мать — это глубокое несчастие. А для этой подготовки нужно немало работать... Не сердитесь, что я даю вам советы, но мне, право, просто обидно за вас, что вы... Он остановился.
— Что же вы не кончаете? — спросила она.
— Изломались вы ужасно,— мягко заметил он.
— То есть, как это?
— Да так: капризничаете, привередничаете, напускаете на себя то искусственную развязность, то неестественную хандру.
— Так вы думаете, что это все напускное? — воскликнула она, с детским ужасом всплеснув руками.
— Да! Без умысла напускаете, а все же... Вот знаете, это с нашим братом бывает: подкутишь немного, а кажешься пьяным, и до того это доходит, что не только другие думают, а и сам убеждаешься, что пьян.
Она расхохоталась.
— Вот нашли сравнение! Он тоже рассмеялся.
— Простите,— какое подвернулось под руку. Я ведь не особенно находчив...
Она задумалась и, как бы про себя, проговорила:
— Так вы меня изломанной считаете... Вот я никак не думала... Мне этого никто никогда не говорил... Напускаю...
Она очнулась и сказала:
— Немудрено, что вы так испугались, увидав, на ком вас хотят женить!
— О! — воскликнул он.— Верьте...
Она взглянула на него ясным, детским взглядом.
— Нет, нет, я шучу!—торопливо сказала она.— Мне было бы больно думать, что вы не можете быть моим другом.
Она порывисто и крепко сжала его руку.
Он как будто впервые был поражен красотою ее лица...
Давно не проводил Егор Александрович времени так, как в этот день. Он был крайне оживлен и безотчетно весел. Это же настроение охватило и Марью Николаевну. Ни на минуту она не впала ни в одну из своих крайностей и была проста, почти наивна.
Под вечер двоюродный брат и двоюродные сестры Егора Александровича заметили, между прочим, что они собираются к нему завтра.
— А меня вы и не приглашаете? — спросила Марья Николаевна.
— Я, Марья Николаевна, живу теперь без матери, по-холостому,— ответил Егор Александрович в смущении.
— Так что же? — с удивлением спросила она.
— Вам неудобно,— в еще большем замешательстве сказал он.
— Их же вы принимаете?
— Мы же родные...
— Ну, а я приду в качестве вашего друга! Или вы все еще сердитесь? Не грех ли быть таким злопамятным!
Она ласково взглянула на него. По ее глазам было видно, что она была вполне убеждена, что он не сердится па псе.
— Нет, полноте, будем друзьями! Вы представить не можете, как я рада, что я нашла такого простого человека, как вы! — проговорила она искренно и просто.— Мое так хорошо с вами, точно со старшим братом.
Он сам не понимал, отчего у него горит лицо. Эта девушка пробуждала в нем теперь неведомые ему чувства. Ему хотелось быть с нею, спорить с нею, журить ее, высказывать ей свои помыслы. Этого он еще не испытывал при встречах с другими женщинами. Он сознавал, что с нею он мог бы быть точно с товарищем, другом. Но разве это можно? Что будут говорить люди, если он сдружится с нею, если она
будет ходить к нему? Это ей пришло в голову только потому, что она слишком чиста душою, но ведь другие будут подозревать ее бог весть в чем, видя ее с ним. Он осторожно заметил ей:
— Марья Николаевна, мы здесь живем не одни, берегитесь толков.
— Каких? — с изумлением спросила она.— Отчего же я не могу подружиться с вами, с кем-нибудь другим? Вон я его Павликом зову, что ж из этого?
Она указала глазами па Павла Алексеевича.
— Что же тут дурного?
Егор Александрович смутился и не мог ничего ответить. Она действительно не только звала Павла Алексеевича Павликом, но брала его шутливо за подбородок, трепала по розовым щекам, со смехом замечая: «Смотрите, какая милая мордочка!» И ни Павлику, пи его сестрам, ни Алексею Ивановичу, ни Лнтоииде Павловне это не казалось неприличным. Это вызывало только общий смех. Мало того, Павлик пи разу не вообразил, что Марья Николаевна его любит, что он может ухаживать за ней. И в то же время что-то непонятное для самого Егора Александровича подсказывало ему, что между ним и Марьей Николаевной эти отношения невозможны. Почему же? Ведь для него было бы истинным счастием найти здесь друга, настоящего друга, способного понимать его надежды и опасения, спасать его от тоски и пустоты одиночества.
— Что же, вы все еще колеблетесь? — допрашивала она.— Что скажут? А вам будет тепло или холодно от этого? И кто скажет? Мои тетушки? Мой жених? Графы Слытковы?
Она засмеялась и шаловливо спросила, ласково и добродушно заглядывая в его лицо:
— Прийти?
—Милости просим,— ответил он, невольно улыбаясь ей, как милому, избалованному ребенку.
Седьмая глава
Перебирая бумаги, Егор Александрович случайно открыл одну из старых тетрадей и зачитался. Это был его дневник. Приучая его отдавать отчет в каждом
поступке, в каждой мысли, Жером Гуро побудил его когда-то вести дневник.
— Человек — порочное и полное всяких недостатков создание,— говорил своим обычным дидактическим, хотя и мягким тоном старик.— И при этом он всегда склонен к фарисейству, к самообману. Отдавать себе отчет в своих помыслах и поступках, отдавать его письменно,— это крайне полезно в нравственном отношении. Записывая все, что ты думаешь и делаешь, ты, может быть, не раз покраснеешь за себя. Изложить на бумаге все те низкие, пошлые или преступные мысли, которые бродят в голове, это нелегко, это — почти подвиг, вызывающий краску стыда. Но этот стыд полезен. Это исповедь перед собою, и ее значение важнее всего для человека, для его саморазвития, для его самоусовершенствования. Кроме того, если бы хотя известная часть людей вела подобные дневники без лжи и без утайки,— наука, а значит, и человечество много выиграли бы. Эти дневники пролили бы свет на человеческую душу.
Мальчуган увлекся этою мыслью и стал ежедневно исповедоваться пред самим собою. Долго он записывал в свой дневник все мелочи, все ребяческие проступки, промахи. Потом пребывание в кавалерийском училище, жизнь в полку, светские развлечения заставили его все реже и реже вносить отчеты о себе в эту тетрадь, и, наконец, она забылась совсем. Теперь, случайно найдя ее между другими бумагами, Егор Александрович невольно зачитался ею, задумался над этими листками, начатыми неверным детским почерком и оконченными твердым почерком мужчины. Перелистывая ее, он мог сразу заметить не только то, как окреп его почерк, но и то, как мало-помалу исчезали грамматические ошибки, как от исповеди о невыученном по лености уроке и от признания в том, что он после обеда допил оставшийся в чьей-то рюмке ликер, он перешел к вопросам о Гамлете и Дон-Кихоте после прочтения статьи Тургенева и писал:
«Неужели же теоретики-Гамлеты вечно будут убивать только случайно Полониев, когда им хочется поразить преступного короля? Неужели же деятели-Дон-Кихоты будут всегда сражаться только с ветряными мельницами и со стадами баранов, принимая их за Ерагов? Неужели вечно плодами и разъедающих
сомнений, и неиссякаемой жажды деятельности будут самообман, промахи, осечки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27