Дверь все скрипела – все резче, все пронзительней. Теперь этот отвратительный скрип казался взвинченной до предела Джастине чуть ли не условным знаком, тайным паролем, призывом.
Призывом? Наверное… Но к чему, к чему же?
От липкого страха дыхание у Джастины перехватило; она принялась тормошить Лиона. Тот, проснувшись, недоуменно посмотрел на жену и спросил:
– Что? Что?
Она посмотрела на него расширенными от ужаса глазами и прошептала:
– Дверь скрипит…
Но Лион все еще был во власти сна, он не понял, что говорит ему жена, что ее беспокоит.
Непонимающе посмотрев на Джастину, он перевернулся на другой бок и вновь заснул.
Спустя несколько дней тот ночной эпизод казался Джастине каким-то фатальным предзнаменованием.
С тех пор она стала панически бояться дома напротив, опасалась даже смотреть в его сторону – особенно с наступлением темноты.
С каждым днем, с каждым часом, с каждой минутой она все больше и больше ощущала, что не может здесь больше находиться, не может жить в этом городе, и что им с Лионом надо как можно быстрее уезжать отсюда. Но, всячески избегая бесед на эту тему, она все время откладывала решающий разговор с Лионом об отъезде.
Вспоминая тот ночной эпизод, Джастина стала опасаться за свое здоровье – она почувствовала, что ее неокрепший после болезни рассудок вновь может помутиться…
Как ни странно, но спасли миссис Хартгейм ее студенты из колледжа Святой Магдалены. Они знали, что руководительница студии давно выписалась из больницы и, обеспокоенные ее долгим отсутствием в студии, решили навестить свою любимицу.
Они пришли все вместе – дом сразу же наполнился разговорами, смехом и тем свойственным только молодым людям жизнелюбием, которого в последнее время так не хватало ни Лиону, ни его жене.
Букеты цветов, шутки, ласковые улыбки, восклицания… О, как давно она не видела, не слышала всего этого! Джастине казалось, что их дом стал с головы на ноги; и она растерянно оглядывалась по сторонам. Студентов пришло много – вся труппа, человек двадцать, если не больше, и они, никого и ничего не стесняясь, стояли в проходах, сидели в креслах и на диванах, курили, переговаривались. Они были молоды, счастливы, и Джастина по-хорошему, от души позавидовала им.
Строгая обстановка дома сразу же сделалась демократичной и непринужденной. Потертые джинсы, кожаные куртки с заклепками, чудовищных размеров полувоенные ботинки на толстой подошве, длинные волосы, короткие «ежики», серебряные кольца в ушах – все это выглядело на фоне строгого интерьера дома Хартгеймов непривычно.
Однако с приходом студентов Джастина сразу же почувствовала облегчение – теперь это была прежняя мисс О'Нил, приветливая, остроумная и гостеприимная хозяйка дома. Поговорив об отвлеченных вещах – о театре было упомянуто лишь вскользь (студенты решили, что после «Юлия Цезаря» надо поставить что-нибудь более, веселое, сошлись на комедии «Конец – делу венец»), Джастина вновь воспрянула духом. Однако ее посетители ушли так же быстро и неожиданно, как и появились.
– Мы и так слишком долго испытывали ваше терпение. Вы еще не оправились после болезни, миссис Хартгейм, мы пойдем… Кстати, завтра нам приходить на репетицию?
Она кивнула.
– Конечно же! Завтра и начнем… Что вы просили – «Конец – делу венец»?
После ухода студентов Джастина физически почувствовала какое-то странное, болезненное ощущение пустоты. Будто бы ее сразу же поместили в вакуум. Она, устало посмотрев на Лиона, произнесла:
– Ну что – с завтрашнего дня начинается прежняя жизнь…
Видимо, Джастина имела в виду не только то, что с завтрашнего дня ей надо будет понемногу входить в прежнее русло, но и то, что теперь и в их доме все пойдет точно таким образом, как было до появления в доме напротив мистера Бэкстера…
– Конец – делу венец, – прошептала она, обращаясь скорее не к Лиону, а к самой себе… – Конец – делу венец…
Однако поставить последнюю точку, «увенчать дело» ей так и не удалось…
Да, на следующий день она отправилась в колледж Святой Магдалены. И вновь знакомая дорога по брусчатой мостовой, и вновь как когда-то Джастина сорвала кленовую веточку и принялась выстукивать ею незамысловатый ритм по чугунной решетке ограды.
Знакомое здание, серой громадой наплывающее из глубины квартала. Старинная дверь со стертой от многочисленных прикосновений дверной ручкой в виде львиной лапы, каменные ступеньки.
– Доброе утро, миссис Хартгейм…
– Здравствуйте, миссис Хартгейм…
– Как вы себя чувствуете, миссис Хартгейм? Она привычно вешает плащ на вешалку в углу, оборачивается, приветливо смотрит на студентов. У них сочувственные, понимающие лица. «О, как я вам благодарна!» – хочет крикнуть она, но вместо этого сдержанно улыбается и отвечает:
– Здравствуйте, здравствуйте… Спасибо, я уже совсем поправилась.
И вновь репетиция. Удивительно, что студенты так быстро выучили текст – наверное, они давно уже решили, какую пьесу будут ставить на этот раз, и потому подготовились загодя.
И вновь, как и несколько месяцев назад, во времена тех памятных репетиций «Юлия Цезаря», в репликах героев пьесы Джастине слышится какой-то тайный, скрытый смысл, который может быть отнесен прежде всего к ней самой…
Теперь уже моя задета честь,
И власть моя ей на защиту встанет.
– Возьми Елену за руку – ты слышишь,
Гордец, мальчишка, дерзкий, недостойный
Такого дара! Ты посмел презреть
Ее и с ней – мое благоволенье.
Кто тяжелее – взвешиваешь ты.
Но знай, положим мы свое величье
На чашу, где она – и как пушинка,
Взлетишь ты к перекладине весов
Иль ты забыл, что честь твоя взрастет
Лишь там, где мы решим ее посеять?
Смири гордыню, повинуйся нам.
Тебе на благо наши повеленья.
Но подчинись судьбе, как указует
Тебе твой долг…
Она, сидя во втором ряду и положив на колени томик Шекспира, шепчет вслед за актером:
– Но подчинись судьбе… Подчинись судьбе… И тут же, словно очнувшись от наваждения, прерывает репетицию:
– Стоп, стоп, стоп!
Студенты останавливаются.
– Не надо так мрачно выговаривать каждое слово… Не надо так серьезно относиться к репликам! Это все-таки комедия!
Теперь студенты не перечили Джастине – более того, после той репетиции она поняла, что между нею и молодыми людьми вновь восстановились теплые дружеские отношения, как когда-то…
Теперь репетиции проходили не только по утрам но и по вечерам. В один из таких вечеров Джастина, весело беседуя с Роджером Солом, шла по направлению к своему дому. Роджер, улыбнувшись, предложил:
– Может быть, зайдем в кафе, миссис Хартгейм?
Та, прекрасно помня, как в прошлый раз они посетили одно из любимых кафе Роджера, вспомнив нехитрую беседу о лошадях, улыбнулась.
– Хорошо.
Как раз напротив светилась неоновая вывеска небольшого кафе – Роджер толкнул дверь, Джастина последовала за ним. Они уселись за столик.
– Ну, о чем мы будем с вами говорить? – спросила миссис Хартгейм, пряча улыбку, – надеюсь, не о лошадях, как в прошлый раз?
Роджер заметно обиделся.
– А чем вас не устраивают лошади? Ведь они – мое хобби!
– Отчего же – разве я сказала нечто такое, что могло бы вас обидеть?
Неожиданно для Роджера она перешла на «вы», давая понять, что несмотря на обстановку, не позволит фамильярничать с собой.
Однако он был настолько задет замечанием Джастины, что не придал этому обстоятельству должного внимания и сразу же запальчиво воскликнул:
– Но ведь лошади – это так прекрасно!
– Но непрактично, – в тон ему заметила Джастина… – Я никак не могу понять, каково предназначение этого животного в наш рациональный век автомобилей, космической связи и компьютеров?
Роджер как-то странно посмотрел на свою спутницу.
Та продолжала:
– Так какой же в лошади прок?
– А какой прок, скажем… – он внимательно осмотрел свой костюм; взгляд его упал на собственный цветастый галстук. – Скажем, в моем галстуке? Ответьте мне, миссис Хартгейм…
Джастина пожала плечами.
– Ну, не знаю… Так принято – чтобы мужчины носили галстуки.
Роджер Сол победно улыбнулся.
– Если вдуматься как следует – то абсолютно никакого. Это не одежда в общепринятом смысле, он не защищает ни от холода, ни от жары, ни от пыли… Зачем же тогда носить его?
Она попыталась сказать что-то, но теперь инициативу разговора перехватил Сол – видимо, сделанное вскользь замечание о бесполезности лошади в «наш рациональный век» задело его за живое.
– Множество людей – взять, например, того же Фредди, моего приятеля, экс-Юлия Цезаря в спектакле – собирают картины… Хороших мастеров, старой школы – вы ведь прекрасно знаете художественный вкус Фредди и надеюсь, не будете оспаривать его. Какой смысл в этом?
Джастина, не задумываясь, ответила:
– Он вкладывает деньги в произведения искусства. Ты ведь сам это говорил.
Роджер с улыбкой согласился со своей собеседницей.
– Да. Все верно. Но ведь он может вкладывать деньги и в другие вещи. Например, в акции подземного тоннеля под Ла-Маншем, в нефтяные скважины, в аэрокосмическую промышленность, с торговлю. И все это будет приносить куда большую прибыль, чем старинные гравюры!
Миссис Хартгейм не уловила мысли собеседника, но, тем не менее, согласилась:
– Ну да.
– Тогда почему же он выбрал именно произведения искусства?
Джастина ответила честно:
– Не знаю…
Улыбнувшись Джастине – это вышло неожиданно, потому что тема разговора была очень серьезной, Роджер сказал:
– Вы ведь сами только что произнесли это слово… Ключевое, кстати.
Немного подумав, Джастина спросила неуверенно:
– Удовольствие?
Роджер воскликнул – так громко, что сидевшие за соседними столиками обернулись и с удивлением посмотрели на него, а официант недовольно нахмурился.
– Да, да, именно. Ведь любой человек – не станем скрывать этого – живет потому, что хочет получать удовольствия. Пока у него есть хоть какие-то потребности, желания, он будет жить. Да, миссис Хартгейм, не надо быть ханжами, люди живут только для одного – для удовольствия! Это и есть цель и смысл жизни, это – главный рычаг всех их поступков! Сколько преступлений, сколько лжи, гнусности, подлости, сколько измен совершается ради удовольствий – порой минутных.
Джастина кивнула – ей почему-то вспомнился последний разговор с Лионом, когда он делился соображениями покойного О'Коннера, удивительным образом перекликавшимися с записями кардинала де Брикассара.
– Люди могут идти на преступления и по другим мотивам… И удовольствие тут – не самое главное. Например – ради какой-нибудь идеи.
По мнению Роджера, его собеседница, которую Он уважал за ее ясный и практичный ум должна была прекрасно понять, что же он имеет в виду…
В этот момент к столику подошел официант.
– Слушаю вас.
Улыбнувшись, Роджер поднял глаза на Джастину и поинтересовался:
– Ну, миссис Хартгейм, что бы в этот вечер доставило вам наибольшее удовольствие?
Неожиданно перед глазами Джастины вновь возник Питер Бэкстер. О, это просто какое-то наваждение! А ведь Сол по-своему прав: да, каждый человек действуют сообразно тому, как он представляет удовольствия. Стало быть, мысли о Питере ей приятны – так ведь получается, иначе бы она не вспоминала о нем. Питер доставил ей столько приятных минут – человек никогда не станет воскрешать в своей памяти то, что было бы ему неприятно. Ситуации, в которые даже мысленно не хочется возвращаться, любой человек старается поскорее забыть. Джастина прикусила нижнюю губу.
Роджер, поняв ее замешательство по-своему, обратился к официанту:
– Мне, пожалуйста, двойной бурбон и кофе, а миссис – какого-нибудь легкого вина… И, пожалуй, тоже кофе… Вы не против вечернего кофе, миссис Хартгейм?
– Кофе так кофе.
После того, как заказ был принесен, Роджер Сол заговорил. Но Джастина думала о своем.
Конечно, доводы Сола были убедительны и неоспоримы – настолько, что это пугало ее.
Как, неужели я тоже создана для того, чтобы доставлять кому-нибудь удовольствия? Может быть – Лиону? Хорошо, пусть будет так.
Точно так же, и он, наверное, считает, что я пришла в этот мир, чтобы дать ему радость…
Если Лион одним только своим существованием доставляет мне такую радость, значит, – удовольствие… Не все ли равно, как это называется? И для чего тогда думать об этом?
А Питер?
И тут на лицо Джастины набежала тень. Но мысли были неотвязны, и воспоминаниям о Бэкстере она обязаны была Роджеру – ведь он своими рассуждениями о том, что есть удовольствие невольно вызвал их у Джастины…
Роджер с улыбкой явного превосходства глядел на размышляющую собеседницу.
– Ну, миссис Хартгейм, что вы скажете? – спросил он, допивая бурбон.
Тяжело вздохнув, она промолвила:
– Наверное, ты прав… – сделав небольшую паузу, она почему-то, совершенно вопреки своим мыслям, добавила:
– Только… Я никак не пойму, какое отношение все это имеет к нашим баранам… – процитировала она ставшее крылатым выражение из одной классической пьесы. – То есть, конечно же, к твоим лошадям…
– Самое прямое…
Джастина внимательным, немигающим взглядом смотрела на него – конечно же, теперь ей безразличны были и предмет увлечения Сола, и, по большому счету – сам этот разговор.
Однако она так не хотела вспоминать Питера, так не хотела возвращаться домой к Лиону, что была рада говорить со своим студийцем о чем угодно.
– Не пойму…
– Конечно же в наш стремительный век, век компьютеров, космической связи и всего прочего, – он вновь процитировал недавнее высказывание Джастины, невольно копируя ее интонации, – в наше время от лошади нет никакого практического толка. Добраться из Оксфорда в Лондон можно куда быстрее на экспрессе или на вертолете, чем верхом. Но – странное дело – я, понимая это, все равно отдам предпочтение милому животному… Не могу понять, почему они доставляют мне такое удовольствие – когда я думаю о них, у меня становится светлее на душе… Наверное, я унаследовал это пристрастие от своего отца… Он ведь тоже помешан на лошадях. И теперь, к старости, его страсть проявляется все с большей силой…
Роджер немного помолчал, а затем добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42