– Тогда все погорело, – бросает Саломон скороговоркой, но как-то неуверенно. – Люди, которые подписали этот контракт, – директора шикарных заведений, они… не любят, когда их заставляют ждать, они…
– …сидят задницей в кипящем масле, знаю, – прерывает его мой товарищ. – Так вот, скажи им, что я зайду к тебе завтра… Пошли, Рене!.. А ты, Саломон, получишь с каждого из нас по семь с половиной процентов. Я считаю, что и это чересчур щедро.
Саломон вытирает платком сухие глаза и мокрый лоб:
– Да, да, вы оба хорошие свиньи!
– Но ведь и про вас не скажешь, Саломон, что вы так хороши…
– Оставь его, Рене, ведь это золотой человек! Он сделает всё, как мы хотим. А кроме того, он тебя любит, ведь так. Саломон?
Но Саломон дуется. Он отворачивается от нас, словно толстый ребёнок, и говорит плачущим голосом:
– Нет. Уходите. Я не хочу вас больше видеть. Я переживаю настоящее горе. С тех пор как я занимаюсь контрактами, меня впервые так унизили! Уходите, мне необходимо побыть одному. Я не желаю вас больше видеть.
– Ладно. До завтра.
– Нет-нет! Между нами все кончено!
– Так значит, в пять часов?
Саломон, не вставая из-за стола, поднимает к нам полные слёз глаза.
– В пять? Я ещё должен из-за вас отменить свидание в «Альгамбре»! Не раньше шести, слышите?
Обескураженная, я пожимаю его короткопалую лапу, и мы выходим.
Обилие прохожих и уличный шум делают разговор практически невозможным, и мы молчим. Я заранее боюсь малолюдья бульвара Мальзерб, где Браг наверняка начнёт спорить со мной и меня уговаривать. А собственно, чего меня уговаривать, я и так готова уехать… Амон, конечно, будет недоволен. Марго скажет: «Ты, конечно, права, дочь моя», хотя и подумает обратное и даст мне прекрасные советы, а может быть, несколько упаковок патентованных пилюль от мигрени, запора и температуры.
А Дюферейн-Шотель, что он скажет? Представляю себе, какое у него будет лицо. Он утешится, ухаживая за Жаден… Уехать… Кстати, а когда?
– Какого числа мы уезжаем, Браг? Я не обратила на это внимания, читая контракт.
Браг пожимает плечами и останавливается рядом со мной в толпе прохожих, которые покорно ждут, когда наконец белый жезл ажана прорубит проход в потоке машин, чтобы мы могли перейти с тротуара бульвара Осман на площадь Сент-Огюстен.
– Только ты так ведёшь себя, когда предлагают выгодную поездку, мой бедный друг! Мадам кричит, мадам прямо становится на уши, на одно мадам согласна, на другое – не согласна, а потом вдруг говорит: «Я даже не обратила внимания на дату!»
Я милостиво разрешаю ему насладиться своим превосходством. Обращаться со мной как с новичком, как с ученицей, которая только и делает, что совершает непоправимые ошибки, – одно из главных удовольствий Брага… Мы бежим, повинуясь указанию ажана, до бульвара Мальзерб…
– С пятого апреля по пятнадцатое мая, – продолжает Браг. – Ты не против, тебя здесь ничто не удерживает?
– Ничто…
Мы идем вверх по бульвару, тяжело дыша от тепловатой сырости, которая поднимается с мокрой мостовой. После короткого ливня всё вдруг начало таять, тёмно-серый булыжник отражает, как в кривом зеркале, разноцветные огни. Продолжение бульвара теряется в густом мареве, рыжеватом от остатка сумеречного света… Я невольно оборачиваюсь, гляжу вокруг, ищу – что? Ничего. Нет, ничто меня здесь не удерживает, ни здесь, ни в другом любом месте на земле. Нет, не возникнет из тумана дорогое мне лицо, как возникает из тёмной воды белая лилия, мне некому крикнуть в порыве чувств: «Не уходи!»
Итак, я ещё раз уеду. До пятого апреля ещё далеко – сегодня пятнадцатое февраля, но я чувствую себя уже уехавшей. Браг называет города, гостиницы и цифры, цифры… Но я пропускаю всё это мимо ушей.
– Ты меня хоть слушаешь?
– Да.
– Значит, до пятого апреля ты ничем не занята?
– Насколько я знаю, ничем.
– У тебя нет маленького скетча или комической сценки, годной для гостиных, чтобы тебе было чем заняться на это время?
– Да вроде нет.
– Если хочешь, я подыщу тебе что-нибудь, чтобы ты поработала недельку-другую.
Я расстаюсь со своим товарищем, поблагодарив его за внимание, я глубоко тронута тем, что он пытается занять меня в мое простойное время, зная, что ничто так не деморализует, не обедняет и не ввергает актёров в депрессию, как вынужденное безделье…
Три головы поворачиваются в мою сторону, когда я вхожу в свою маленькую гостиную: Амона, Фосетты и Дюферейн-Шотеля. Плотно придвинувшись к столику, освещённому лампой с розовым абажуром, они в ожидании меня играли в экарте. Фосетта умеет играть в карты на бульдожий манер: усевшись на стуле, она внимательно следит за движением рук партнёров, готовая схватить на лету отбрасываемую карту.
Амон воскликнул: «Наконец-то!» Фосетта тявкнула: «Гав!», а Дюферейн-Шотель ничего не сказал, но мне показалось, что он вот-вот залает…
Радостный приём, приглушённый свет отогрели меня после зябкого уличного тумана, и в порыве сердечной радости я воскликнула:
– Добрый вечер! Знаете, я уезжаю!
– Уезжаете? Как, когда?
Не обращая внимания на то, что в интонации моего поклонника, помимо его воли, появилось что-то приказное, инквизиторское, я снимаю перчатки и шляпу.
– Я расскажу вам всё во время обеда. Прошу вас, останьтесь оба, ведь это уже почти прощальный обед. Доигрывайте ваш экарте, а я тем временем пошлю Бландину за котлетами и надену халат, я так устала!
Я возвращаюсь, утопая в складках кимоно из розовой фланели, и сразу же замечаю, что у обоих, и у Амона, и у Дюферейн-Шотеля, какой-то решительный, заговорщицкий вид. Ну и пусть, мне-то что до этого? Моё хорошее настроение, пожалуй, на руку моему поклоннику: я предлагаю ему «обмыть» предстоящую поездку и угостить нас «сен-марсо». Он бросается, даже не надев шляпы, в бакалейную лавочку по соседству и возвращается с двумя бутылками шампанского.
В каком-то лихорадочном оживлении, чуть-чуть навеселе, я гляжу на своего поклонника не колючим взглядом, как обычно, – такого взгляда он никогда ещё не видел. Я громко смеюсь – такого смеха он тоже никогда не слышал. Я закидываю наверх широченный рукав своего кимоно, обнажая до плеча руку «цвета банана», как он говорит… Я веду себя предупредительно, мило, я почти готова подставить ему щёчку для поцелуя: ну и что тут, в конце концов, особенного? Ведь я уезжаю! Больше я его не увижу! Сорок дней? Да за это время все мы можем умереть!
Бедный поклонник, как я всё-таки плохо с ним обошлась!.. Я нахожу его приятным, тщательно одетым, хорошо причёсанным… Так смотрят на того, кого больше не увидят! Ведь когда я вернусь, я его забуду, и он тоже меня забудет… с малюткой Жаден или с какой-нибудь другой… Но, скорее всего, всё-таки с малюткой Жаден.
– Ма-лют-ка Жа-ден!
Я громко произнесла её имя, и это показалось мне весьма остроумным.
Мой поклонник, который сегодня вечером почему-то смеётся с трудом, смотрит на меня, насупив брови угольщика:
– Что «малютка Жаден»?
– Она вам здорово пришлась по вкусу в тот вечер в «Ампире-Клиши»?
Дюферейн-Шотель наклоняется вперёд, явно заинтересованный. Его лицо выходит из зоны, затенённой абажуром, и я теперь вижу оттенок его карих глаз и рыжину со светлыми искрами – такими иногда бывают некоторые агаты.
– Вы были в тот вечер в зале? Я вас не видел! Перед тем как ответить, я допиваю шампанское и говорю с таинственным видом:
– Да-да, не угодно ли!..
– Смотрите-ка! Оказывается, вы были там!.. Да, она мила, эта малютка Жаден. Вы с ней знакомы? Я нахожу её очень привлекательной.
– Привлекательнее меня?
Я заслужила, чтобы на эту необдуманную, дурацкую, недостойную меня фразу он ответил бы иначе, нежели просто удивлённым молчанием. Я готова провалиться сквозь землю… Но какая разница? Ведь я уезжаю!.. Я начинаю говорить о своём маршруте… Объеду всю Францию, но выступления будут только в больших городах, и афиши, как у… как у госпожи Отеро! И какие прекрасные места мы будем проезжать, и на юге будет тепло и солнечно… И… И…
Шампанское – три бокала, больше не надо – пресекло мою счастливую болтовню. Говорят, это слишком большая трата энергии, если ты целыми днями молчишь!.. Мои друзья теперь курят и за клубами дыма всё удаляются от меня, удаляются и удаляются. Как я далеко от них, меня уже нет, предстоящая поездка – моё надежное прибежище… Их голоса становятся всё более тихими, еле слышными, они смешиваются с грохотом мчащегося поезда, паровозными гудками, с убаюкивающей музыкой воображаемого оркестра… О, желанный отъезд, желанный сон, уносящий меня к берегу, который можно увидеть только раз…
– Что? Что такое? Уже шесть часов? Спасибо… Вы ещё здесь?
Я спала, и мне снилось путешествие. Мальчик-слуга в гостинице колотил кулаком в дверь моего сна и кричал, что уже шесть часов… И я очнулась на своём старом просиженном диване, где задремала от усталости и выпитого шампанского. Долговязый Мужлан стоял передо мной и, казалось, упирался головой в потолок. Я разомкнула веки слишком быстро и щурилась от света лампы – края абажура и углы освещённого стола больно резали глаза, словно сверкающие лезвия.
– Вы ещё здесь? А где Амон?
– Он только что ушёл.
– Который час?
– Полночь.
– Полночь!
Значит, я спала больше часа!
Я машинально взбиваю спутавшиеся волосы, расчёсываю их пальцами, потом стягиваю вниз подол своего кимоно, чтобы спрятать шлепанцы.
– Полночь? А почему вы не ушли с Амоном?
– Мы побоялись, что вы испугаетесь, если проснётесь одна… Вот я и остался…
Что он – смеётся надо мной, что ли? Я не могу разглядеть его лица, оно где-то там, высоко…
– Понимаете, я была такой усталой.
– Прекрасно понимаю.
Что это за сухой тон, словно он мне выговаривает? Я разом вернулась к реальности. И действительно, будь я трусихой, мне бы в самый раз позвать на помощь – одна с этим чёрным субъектом, который, не сводя глаз, глядит на меня сверху!.. Может быть, он тоже выпил лишнего.
– Скажите, Дюферейн-Шотель, вам нездоровится?
– Нет, я не болен.
Слава Богу, он зашагал по комнате – мне было неприятно видеть его так близко возле себя.
– Я не болен, я в гневе.
– Вот как!
С минуту я думаю, потом довольно глупо добавляю:
– Из-за того, что я уезжаю? Дюферейн-Шотель останавливается:
– Из-за того, что вы уезжаете? Я об этом даже не думал. Раз вы ещё здесь, мне нечего пока думать о том, что вы уедете. Нет, я сержусь на вас. Я сержусь на вас потому, что вы спали.
– В самом деле?
– Это просто какое-то безрассудство – заснуть вот так, в присутствии Амона или даже меня. Ясно, что вы представления не имеете о том, какое бывает у вас лицо во время сна. Либо вы нарочно засыпаете, когда у вас гости, но тогда это недостойно вас.
Он резко садится, словно переламываясь на три части, и оказывается рядом со мной, а его лицо – вровень с моим:
– Когда вы спите, кажется, что вы вовсе не спите, а… в общем, кажется, что вы закрыли глаза, чтобы спрятать радость, которая сильнее вас! Да-да! У вас не лицо спящей женщины… Ну вы сами понимаете, что я хочу сказать! Это просто возмутительно. Когда я думаю, что вы так спали перед многими людьми, я не знаю, что я готов с вами сделать!
Он как-то косо сидит на краешке шаткого стула, полуотвернув от меня свое удручённое лицо с двумя глубокими складками – одна на лбу, другая разрезает щёку, словно кожа его лопнула от гнева. Я не испугалась, напротив, я испытываю облегчение оттого, что он вновь стал искренним, похожим на того человека, который два месяца назад ворвался в мою гримуборную.
Итак, вот и снова передо мной мой враг, мой мучитель, с присущим ему детским гневом, животным упорством, рассчитанной искренностью – любовь! Тут обмануться невозможно, я уже видела когда-то так же упрямо склонённый лоб, то же выражение глаз, так же конвульсивно стиснутые пальцы, да, всё это я уже видела… в те дни, когда Адольф Таиланди меня желал.
Но что мне делать с этим господином? Я не оскорблена, я даже не взволнована, или только чуть-чуть, но что мне делать? Как ему ответить? Затянувшееся молчание становится ещё более невыносимым, чем его признание. Хоть бы он ушёл… Но он не двигается с места. Я тоже сижу неподвижно, в страхе, что вздох или движение складок моего кимоно оживят моего противника – я не смею больше сказать «моего поклонника», нет, он меня слишком любит!..
– И это всё, что вы мне можете сказать?
Звук его голоса, уже помягчевшего, доставляет мне такую острую радость, что я улыбаюсь, освобождённая от невыносимого молчания.
– Я, право, не вижу…
Он повернулся и поглядел на меня с обременительной милостью большой собаки:
– Верно, вы не видите, какой у вас счастливый талант ничего не видеть! Как только речь идёт обо мне, вы не видите, вы ничего не видите! Вы глядите сквозь меня, вы улыбаетесь не для меня, вы разговариваете не со мной!.. А я разыгрываю из себя человека, который не замечает, что вы меня не замечаете. До чего хитро! Разве это достойно вас и меня?
– Послушайте, Дюферейн-Шотель!
– И к тому же вы называете меня Дюферейн-Шотель. Я и без вас знаю, что у меня смешная фамилия, фамилия, которая под стать депутату, промышленнику или директору конторы по учёту векселей, но это же не моя вина!.. Смейтесь, смейтесь, счастье ещё, – добавил он, чуть понизив голос, – что я хоть могу вас рассмешить…
– А как бы вы хотели, чтобы я вас называла? Дюферейн или Шотель? Или Дюдюф? Или просто Максим? Или, может быть, Макс?.. Будьте добры, передайте мне, пожалуйста, ручное зеркальце, вон оно там на маленьком столике… И пуховку: у меня, должно быть, такой видик!.. Шампанское, сон – и вся пудра стёрлась…
– Это не имеет никакого значения, – нетерпеливо сказал он. – Для кого вы собираетесь пудриться в такой поздний час?
– Прежде всего для себя. А потом – для вас.
– Для меня не стоит. Вы обращаетесь со мной как с человеком, который за вами ухаживает, вам и в голову не приходит, что я человек, который вас просто любит?
Я гляжу на него и пугаюсь ещё больше, чем прежде. Сбитая с толку тем, что этот человек, как только речь зашла о любви, обнаруживает и ум, и уверенность, так хорошо сокрытые за его внешностью Долговязого Мужлана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26