Кирби Стассен – большой человек в студенческом городке. За кадром постоянно слышатся аплодисменты.Отбросив эту мишуру – почести, спортивные призы и так далее, – я впервые обнаружил, что не знаю, чем заниматься дальше.Итак, в тот вторник лил дождь, навевавший легкое дыхание весны. Ксавьез закончился, проигрыватель щелкнул, и в комнату ворвались звуки внешнего мира – шум машин и бегающих внизу ребят с младших курсов.– Все это чепуха, – объявил я.– Что? – неопределенно поинтересовался Пит.– Nada. Ноль, помноженный на ноль, даст ноль в квадрате.– Ради Бога, Стасс, перестань изводить себя. Пойди развейся. Ты уже давно сам не свой.– Я тебе надоел? – вежливо спросил я.– Ты всем надоел, – ответил он и уткнулся в книгу.Именно в этот момент все и произошло. Впервые за долгое, серое время на дне моей души что-то зашевелилось. Черт возьми, что меня тут держит? Какой смысл в степени, которую я вот-вот получу? Какой смысл в дальнейшей учебе на курсах менеджеров, которые выбрал для меня старик?В голове словно раздался щелчок. Я вдруг растворился в окружающем. Пит, парни, бегающие внизу, машины на Вулдлэнд-авеню, незнакомая девушка в красном свитере – все это я. Я словно раздвоился: встал, не тронувшись с места, отряхнул с себя обыденщину. Сделав это, я понял, что назад пути нет. У меня даже возникла ностальгия по утраченному. Будто я возвратился в места, где прошло детство. Вот я стою, словно странник, посреди собственной жизни. Мое дыхание ускорилось. Внутри, как пружина, то скручивается, то распрямляется возбуждение.На чердаке я нашел свои чемоданы.– Что, черт возьми, ты делаешь? – воскликнул Пит, когда я спустился в комнату.– Уезжаю.– Судя по всему, ты собираешься на длинный уик-энд, старик. – Очень длинный. Я уезжаю навсегда.– Но ведь осталось всего четыре месяца, балбес ты этакий!– Отправляюсь на поиски удачи, сэр.Пит снова уткнулся в книгу, но я видел, что время от времени он посматривает на меня.Я всегда отличался аккуратностью. Возьму с собой один чемодан, подумал я. На второй повесил бирку, чтобы его отправили в Хантстаун Баргесс-лейн, 18. После сортировки книг, одежды, пластинок образовалась большая куча ненужных вещей, результат четырехлетней вольной жизни.– Пит, иди сюда. Смотри.Макхью подошел ко мне, отдав честь.– Пожалуйста, отправь этот чемодан железной дорогой. Отсюда выбери все, что нужно, а остальное раздай нуждающимся братьям.Он опустился на корточки и вытащил из горы вещей белый свитер.– Мы, бедные ребята, очень благодарны вам, эсквайр. Мы пожали друг другу руки. Когда я выходил из комнаты, Пит копался в вещах. Сначала я хотел пройти по всем комнатам, обняться и попрощаться со всеми по законам студенческого братства. Однако, устыдившись порыва, спустился вниз, вышел через черный ход, сел в «импалу» и уехал. На моем банковском счету оставалось всего 80 долларов. В магазинчиках недалеко от нашего городка я разменял три чека по 25 долларов и через полтора часа после исторического решения уже мчался со скоростью 120 километров в час в Нью-Йорк, подпевая Дорис Дей, чей голос доносился из приемника.Меня не раз спрашивали потом газетчики: как все это случилось? Почему такой воспитанный американский юноша из порядочной семьи ступил на стезю насилия? Женщины – их все еще называют сестрами-плакальщицами – самые худшие из инквизиторов. Они во всем пытаются отыскать сексуальное зерно. Сестры-плакальщицы! Мне кажется, все началось в тот февральский день из-за дождя, музыки Ксавьеза и этого слова «Nada».Странно, когда я пытаюсь представить, что собираются со мной сделать (пристегнуть ремнями и убить меня, драгоценного, незаменимого, уникального Кирби Стассена!), я готов растерзать того клоуна, который назвал происшедшее "преступлениями «Волчьей стаи».Наверное, я надеялся на что-то более достойное, чем казнь на электрическом стуле, которая сама по себе является серым и трагикомическим событием. Электрический стул – подходящий финал для людей по имени Магси Спиноза или Роберт Шак Эрнандес, но, по-моему, не очень подходит Кирби Стассену. Я с негодованием думаю, что мою безвременную кончину назовут "казнью «Волчьей стаи».Скорее всего любая попытка представить то, что со мной произойдет, столь же бессмысленна, как старания бурундука засунуть за щеку кокосовый орех. Умом я понимаю: этого не миновать. Но человеческая натура хочет верить, что в последний момент кавалерия перевалит через холм, краснокожие рассыплются по кустам, надзиратель выдаст мне новый костюм, билет на поезд, пожмет руку, и я в сопровождении торжественной музыки, звучащей все громче и громче, шагну в закат.Второе слабое место в газетных отчетах – ослиные попытки любительского психоанализа. Чаще всего на меня вешали ярлык психопата. Очевидно, этот диагноз освобождает общество от всякой ответственности за такого индивида. Если изобразить меня необычным человеком, выставить ненормальным, тогда станет ясно, что культура и образ жизни не виноваты. Я болен, утверждают они. Я был болен с самого начала. Я прятал злобу и страсть к насилию за вежливой маской покорности. Я самозванец и обманщик. Вот чего они хотят. Если я такой, каким меня изображают, то все программы по улучшению образований и развитию культуры ни при чем.Никогда не чувствовал себя обманщиком.Я вспоминаю прожитые годы, углубляюсь в себя и не нахожу ни малейшего факта, подтверждающего их диагноз. Я и не обнаружил в себе даже намека на кровожадность. Однажды я чуть не разбил машину, чтобы не наехать на бурундука. В другой раз передо мной нарочно задавили собаку, и это убийство наполнило меня беспомощным гневом.Мне удалось найти в памяти всего лишь одно далекое событие, которое я до сих пор не совсем понимаю.Разгар лета. Кирби Стассену двенадцать. На день рождения ему подарили ружье двадцать второго калибра, но его забрал отец, потому что Кирби солгал.В тот год он особенно сердился на меня. Меня побили мальчишки, и я, плача, вернулся домой. Отец высек меня и велел неделю сидеть дома. Мама обняла, поцеловала и сказала, что он поступил со мной жестоко. Наверное, я ненавидел его тогда. Он был жесток со мной и с мамой. Мои друзья гуляли, играли под солнцем, а я один сидел дома. Я никак не мог успокоиться. Не помню почему, но я спрятался в шкафу в маминой комнате и заснул. Дверь шкафа осталась слегка приоткрытой.Меня разбудили звуки, доносившиеся из комнаты. Я сразу понял, что время близится к вечеру. Шторы были закрыты, и спальню наполнял золотой свет. Конечно, я знал, что мне не следовало сидеть в шкафу. Встав на колени, я увидел в щелочку отражение родителей в туалетном зеркале. До меня дошло, что это они издают разбудившие меня звуки. Однако я не мог понять, что они делают. Сначала я чуть не умер от страха, думая, что отец каким-то ужасным способом убивает маму, и что она отчаянно борется за свою жизнь. Оба тяжело дышали и яростно извивались в смертельной схватке. Мама испустила долгий стон, и я едва не закричал от ужаса. Мне показалось, что она смирилась со своей участью.В этот момент я вспомнил грязные ребячьи рассказы. Мои глаза к этому времени привыкли к золотистому свету, из головы улетучился сон, и я понял, что происходит. Мне не раз говорили, что и мои родители занимаются этим, они ничем не отличаются от других людей. Однако до того Дня я не верил, что они могли тайно предаваться пороку.Родители успокоились и затихли. Я чувствовал, что маме ужасно стыдно. Она была самой лучшей женщиной в мире, но, являясь женой отца, была вынуждена подчиняться его грязным желаниям. Я поклялся, что, когда мне вернут ружье, я убью отца и навеки освобожу ее от унижений и боли, которая заставляет ее плакать.К моему удивлению, мама, встав с постели, нагнулась, легко поцеловала отца и дразнящим голосом сказала, что любит его. При этом она улыбнулась. Достав две сигареты, мама зажгла их, дала одну отцу и направилась к шкафу. Меня охватила паника. Я забился в самый угол и спрятался за ее шелковые платья. Она сняла с вешалки халат и закрыла дверь. Теперь я не мог отчетливо слышать, о чем они говорят, но все же это обычный разговор – что-то о ремонте машины, обо мне, что я ослушался, выйдя на улицу. Потом они ушли и стали звать меня домой. Спустившись вниз, я притворился, что только что проснулся. Я соврал, что заснул под кроватью, представив, что нахожусь в пещере. На родительские лица было страшно смотреть. Я весь пылал от стыда. Отец вернул конфискованное оружие и потрепал меня по голове.На следующий день, захватив ружье, я отправился в лес неподалеку от дома. Лег на лужайку лицом вниз и попытался не думать об Этом, но Оно присутствовало в моем воображении – золотистый свет с грязной обнаженной возней в кровати. Я представил, что трава – это джунгли, а муравьи – львы. Посмотрел на коробку с патронами. До клуба не больше мили. Бассейн в такую жаркую погоду будет переполнен. Я направил ружье под острым углом вверх в направлении клуба и нажал на курок. Перезарядил, опять выстрелил и так стрелял, тяжело дыша и дрожа от возбуждения, пока не кончились патроны. Я будто видел, как они кричат, падают, тонут, и голубая вода превращается в ярко-красную. Я зашвырнул новенькое ружье в кусты. Плакал, колотил кулаками по стволу дерева, потом упал на колени, и меня начало рвать.Когда я вернулся домой, тошнота еще не прошла. Мама уложила меня в постель. Я ждал, что за мной вот-вот придут, но никто так и не пришел. На следующий день я разговаривал с парнем, который купался в тот день в бассейне. Он сказал, что ничего особенного там не происходило. Двумя неделями позже я нашел уже заржавевшее ружье и зарыл его. На расспросы отца отвечал, что одолжил кому-то. Потом началась школа, и он забыл о нем. Отец долго мне снился. Голый, он стоял спиной к бассейну на вышке. На спине его появлялись маленькие черные дырочки. При появлении каждой новой он вздрагивал. Я ждал, когда он упадет. Но он не падал, а медленно поворачивался лицом ко мне, смеялся, делал неприличные жесты, и я вдруг увидел, что в том месте, где должен находиться пенис, торчит большая медная пуля, сияющая на солнце.Это воспоминание оказалось погребенным под осколками одиннадцати лет жизни, но теперь мне удалось откопать его нетронутым. Я не знаю того странного мальчика. Он живет в своем собственном мире, играя в тайные игры. Фрейдовская мечта ясна до смешного. Я понимаю все, кроме попытки убить отца. Интересно, куда делись маленькие патроны... полная коробка патронов двадцать второго калибра в тот жаркий августовский день?Свет в камере никогда не гаснет. Лампочка утоплена в потолке и защищена густой сеткой из толстой проволоки. Один из охранников, смешной, похожий на священника парень, сказал с профессиональной гордостью, что, если на электростанции что-нибудь случится, автоматически включится местный генератор, а на тот случай, если и он откажет, рядом стоит еще один.Камера смертников должна быть темницей с черными, запотевшими стенами, исписанными отчаявшимися людьми в ожидании казни. Однако моя камера – светлое, удобное и чистое помещение. Я было подумал, что я первый в ней жилец, но охранник заверил, что она использовалась много раз.При старом начальстве заключенные, приговоренные к смертной казни, жили так же, как и все остальные, только сидели в одиночках и не работали. Теперь, когда построили новые помещения, мы, смертники, обитаем за счет налогоплательщиков в этих новых камерах. У нас мягкие койки, книги, телевизоры, радио, хорошая еда из специальной кухни и регулярные медицинские осмотры. С тех пор как я здесь нахожусь, я поправился на 11 фунтов. Мы живем при постоянном свете, без контакта с другими заключенными и с охраной, которая всегда начеку. Всего нас здесь одиннадцать, и мы занимаем чуть больше половины из двадцати камер смертников.Часто, развлекаясь, я пытаюсь представить себе, как социолог с Марса изучает нашу тюрьму. Он мог бы подумать, что нами очень дорожат, оберегают для какого-то ритуального варварского жертвоприношения. Ацтеки, например, целый год откармливали и холили девственниц перед тем, как одну за другой отвести на вершину пирамиды, чтобы на рассвете вырезать их сердца обсидиановым ножом. По-моему, эти девы отбирались случайно. Меня не покидает мысль, что я тоже был выбран иррациональным случаем для той сомнительной чести.Я выяснил, что произойдет с Нан Козловой. Ее содержат в изоляторе женской тюрьмы в ста милях отсюда. Все ритуалы приготовления будут проведены там. Когда наступит время для уничтожения нашей четверки, ее привезут сюда, и если не случится ничего непредвиденного, она прибудет за несколько минут до самого важного события в своей жизни. Мой похожий на священника охранник ухмыляется и говорит:– Дамы вперед.Теперь вернусь к тому февральскому дню, когда я покинул университет. Я въехал в Нью-Йорк около шести вечера. Сильный дождь к этому времени перешел в снег. Оставил машину в гараже на 44-й улице и начал звонить в гостиницы, но в городе проходили какие-то конференции, и все было переполнено. Я бросил обзванивать отели, истратив монет на целый доллар, и набрал номер Гейба Шелвана.Гейб ответил радостным, но все же озабоченным голосом. Я рассказал о своих трудностях с жильем. Да, сказал он, ему нужно уходить, но я все равно могу приехать. Спать можно на кушетке. Он позвонит позже, и я Должен дождаться звонка.Шелван жил на 77-й, рядом со Второй авеню. Я поднялся на третий этаж. Квартиру Гейб, как и обещал, оставил незапертой. Его жилище оказалось меньше и грязней, чем я ожидал.Гейб входил в наше студенческое братство. Прошлым летом он окончил университет. Некоторое время работал в радиокомпании, пока не перешел в рекламное агентство. Шелван напоминал оголодавшего Линкольна, только без бороды. В голове у этого нервного и очень честолюбивого парня всегда крутилось несколько идей одновременно.Устроившись и сделав себе коктейль, я позвонил домой. По шуму, доносившемуся из трубки, я понял, что у стариков большая вечеринка. Судя по голосу, Эрни была слегка навеселе.– Что ты делаешь в Нью-Йорке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26