– Я увеличила их, умник. Кто-то здесь должен иметь голову на плечах.– И как же ты увеличила доходы? Она выпрямилась и подбоченилась.– Я сдала домик только на ночь. Парень поклялся, что они сегодня уедут, и я ему поверила. Он позвонил на заре. Попросил два двухместных, дал двадцать пять баксов и пообещал уехать вечером. Их можно не записывать в журнал, Джо. Это наши деньги. Я успею прибраться до приезда Шоэлокеров. О, да перестань напускать на себя кислый вид. И не думай, что получишь эти деньги. Можешь сколько угодно выворачивать мне руки, я все равно не скажу, где они.– А если не съедут?– Он пообещал, что съедут. Парень разговаривал очень вежливо. Он даже не захотел сначала осмотреть номер. Я уже порвала карточку. Так что не беспокойся.– Им лучше съехать к вечеру, – угрюмо заявил Джо.– Съедут, съедут, съедут! – Перестань орать на меня.– Пойди поправь замок на восьмом номере, а то он расшатался. Там нужна только отвертка, но жильцы почему-то не могут поправить сами.Джо Ренди по дороге к восьмому номеру прошел мимо четвертого. Темно-голубой «бьюик» стоял рядом с крыльцом, готовый к выезду. Шторы были опущены. Из домика не доносилось ни звука. Что за отдых, подумал он, ехать всю ночь и спать весь день. Но четвертак есть четвертак. Вот дура, не могла вытянуть тридцатник.Это был один из больших коттеджей. В комплекс входили шесть больших и восемь маленьких домиков. Большие имели гостиную, ванную, две спальни, маленькую кухню и застекленное крыльцо. В маленьких было только по одной спальне. Старые, ветхие коттеджи с наступлением лета пришлось заново выкрасить в ярко-желтый цвет с ярко-голубыми наличниками с красными дверьми.Из номера четыре весь долгий жаркий день не доносилось ни звука. Между коттеджами в пыли бегали и кричали дети, в полуденном зное жужжали насекомые, с озера доносился нескончаемый шум катеров.Позже, когда начало темнеть, зажглись неоновые огни, и ночные звуки пришли на смену дневному шуму.В восемь тридцать, когда стало совсем темно, Джо Ренди начал нервничать. Он подошел к домику, решая, не следует ли ему напомнить жильцам об их обещании съехать к вечеру. Посмотрев на коттедж, Джо развернулся и поспешил в магазин.– Эй, они уехали! – сказал он.– Кто уехал, глупый?– Жильцы из четвертого.– Они ведь сказали, что уедут, так ведь?– Да, но...– Пойди к Шиллеру и попробуй купить коробку сахарных шишек у этого грабителя. Они почти закончились.– О'кей! О'кей!– Ну, помалкивай. Вот два доллара и смотри не заходи в пивнушку. Глава 9 ДНЕВНИК ДОМА СМЕРТИЯ размышлял над тем, сколько времени займет мое полное умирание. Под умиранием я подразумеваю нечто иное, чем просто физическую смерть. Я имею в виду тот промежуток времени, как бы короток он ни был, в течение которого люди будут помнить обо мне после того, как меня не станет. В некотором смысле это можно назвать ограниченным бессмертием, хотя в таком определении и заключено противоречие. Ведь бессмертие абсолютно и неподвластно никаким ограничениям.Конечно, в первую очередь обо мне будет помнить старик и Эрни. Мать довольно крепкая женщина. Сейчас ей сорок семь, а доживет она, по-моему, лет до девяноста, то есть до начала третьего тысячелетия. Тот продавец, Гораций, сказал, что его младшему восемнадцать месяцев. Можно почти безошибочно предположить, что его жена научит детей употреблять наши имена с проклятьями. Скорее всего, младший запомнит мое имя и тоже протянет до девяноста, так что память о Кирби Палмере Стассене доживет приблизительно до 2050 года. К сожалению, его внукам и правнукам будет уже наплевать на меня. Просто они будут смутно помнить, что их деда убили, и все. Вряд ли кто-нибудь из знавших меня дотянет до 2050 года.Теперь рассмотрим физический аспект проблемы бессмертия. Материю нельзя уничтожить. Странно сознавать, что где-то будет находиться каждая пылинка из моего глаза, каждый обрезок ногтей. Моя физическая сущность будет продолжать существовать, в «Мемориал-Гроув», в Хантстауне. Похороны будут очень и очень скромными, скорее всего безо всяких речей. Конечно, поставят надгробие, Эрни настоит на этом. Очень маленькую плиту, на которой будет высечено имя Кирби Палмера Стассена. Я мог бы обмануть и успокоить себя тем, что мрамор продержится тысячу лет, но если имя ничего не скажет тому, кто его прочитает, следовательно, я в полном смысле слова умер. Скандал в Хантстауне, связанный с моим именем, долго не забудут. Полагаю, найдутся старики, которые до 2100 года сохранят в памяти заплесневелую информацию о черных делах прошлых поколений.Я думаю, что старик и Эрни скоро избавятся от моих вещей – одни хладнокровно выбросят на свалку, другие передадут в Армию спасения. Эрни, наверное, оставит кое-что на память: детские башмачки, книжки с картинками, но вряд ли отважится разглядывать их в присутствии старика.Третий вариант моего условного бессмертия – дело случая. Преступления, способы их совершения, ход судебных процессов в той или иной степени изучают социологи и юристы. Я появлюсь, уверен, в каких-нибудь научных работах. Все всякого сомнения, меня будут называть К. С. или Кирби С., или, может быть, просто С. Но я могу учесть этот факт в своей игре. Мой дневник, попади он в нужные руки, может послужить толчком для написания какого-нибудь длинного трактата. Книги подобного рода в большинстве случаев умирают вместе с профессором, понуждающим своих студентов покупать их. На этом основании я могу предположить свою полужизнь только, скажем, до 2000 года. Но существует еще незначительная вероятность, что кто-нибудь опишет мое дело. Оно прослывет классическим. Если получится очень хорошая работа, художественное произведение, оно вполне может протянуть лет триста. Я бы сказал, это крайняя граница моего бессмертия. Так что моя единственная надежда пережить «предел сплетен» – какой-нибудь гений. Это даст 2260 год, фантастическое время. И однажды роман обо мне прочтет последний человек на Земле. Он узнает о преступлении трехсотлетней давности и выбросит последнюю книгу, и тогда я уйду в небытие полностью и окончательно, словно никогда не жил.Много ли это – триста лет? Одна десятимиллионная возраста планеты. Примерно ту же самую пропорцию составляет отношение трех секунд к одному году. На таких весах моя жизнь потянет разве что на четверть секунды.Райкер Димс Оуэн пришел поздним утром, чтобы выполнить свою рутинную обязанность: попытаться сделать из меня негодяя. Но на сей раз он пощадил меня и не взял с собой застенчивую мисс Слэйтер, достигшую брачного возраста. Меня привели в маленький, специально оборудованный для встреч с адвокатами конференц-зал. Мы говорили с помощью микрофонов, через двухдюймовое пуленепробиваемое стекло. Судя по всему, этот насыщенный тугодум не понимает, что в суде будет выглядеть настоящим ослом. Сегодня он говорил о сложности апелляции по моему делу, о своих надеждах на отсрочку казни. Подозреваю, что старик на него постоянно давит. Конечно, все усилия адвоката бесполезны. Райкер Оуэн знает об этом, знаю об этом и я, но он улыбается мне через стекло, пытаясь поднять мой моральный дух.Оуэн еще раз напомнил, что Эрни и старик хотели бы повидаться со мной и что свидание можно устроить, но я снова ответил, что не испытываю желания видеть их. Никому из нас встреча не может судить ничего хорошего. Оуэн спросил, напишу ли я им. Я попросил передать, что вполне здоров, у меня хорошее настроение и что мне дают в разумных пределах все, о чем я прошу. Сказал, что веду дневник, который после казни обещали передать родителям.Именно сейчас самый подходящий момент для обращения к вам, Эрни и Дэд. Вряд ли вы поймете то, что я написал. Вряд ли даже попытаетесь понять меня. Я сам себя не понимаю. Можете прочитать эти бумаги и сберечь их. Вдруг однажды вам удастся найти мудреца, которому можно доверить эти записки. Он объяснит вам, почему все так случилось, и скажет, что я мало чем отличался от сыновей ваших друзей. Все они потенциально такие же, как я. Им просто повезло.Позвольте мне также сказать, что я не пытаюсь огорчить вас своей откровенностью. Но писать в этом дневнике только то, что вы хотели бы прочитать, не имеет смысла. * * * Я довел свой дневник до «Чабби Гриля» на окраине Дель-Рио. Много времени и места посвятил эпизоду с Кэти Китс. Это даже не эпизод и не отступление. Наши с ней отношения, по-моему, многое объясняют.В полдень в воскресенье Сэнди Голден насмехался надо мной, но так, чтобы не разозлить.Я улыбнулся, глянув в темный угол, откуда донесся голос, купил в баре бутылку холодного эля и подошел к столику с бутылкой в одной руке и чемоданом в другой.– Всем студентам нравится, когда их сразу признают за студентов, – изрек голос. – Похоже на почесывание собаки за ухом. Садись, студент. Это Нан и Шак. Как тебя зовут?– Кирби Стассен.– Садись, Кирби, поболтаем. Мне достались скучные приятели. Я Сандер Голден – поэт, экспериментатор, этнограф. Обретаюсь на далеких пастбищах духа. Садись, пощипли травку.Я сел. Глаза постепенно привыкли к полумраку. Шак показался мне безобразным монстром, Сандер Голден – грязным, нервным и смешным жуликом. Он был чуть старше других – около тридцати, решил я. Тяжелые очки, склеенные липкой лентой, криво сидели на тонком носу. Порченные зубы, начал лысеть. Нан – надутая, горячая девка с копной волос. Она имела привычку смотреть вам прямо в глаза.Пытаясь записать эти воспоминания, я обнаружил, что не могу решить одну проблему. Невозможно придать на бумаге уникальность языка Сэнди. Когда пытаешься просто записывать его слова, получается скучно. Его мысль всегда обгоняет речь, и порой она почти бессвязна. В Сэнди живет какое-то ощущение праздника. Это лучшее слово, которое я могу подобрать. Он наслаждается на полную катушку каждой минутой и тащит вас за собой. Вам кажется, что это колдун, который отколет какую-нибудь шуточку в следующий миг.На полу стояла бутылка текилы. Сэнди и девушка пили ее маленькими глотками из крошечных фарфоровых чашечек, которые, как я обнаружил позднее, были извлечены из потрепанного раздутого рюкзака.Шак и Нан не принимали участия в разговоре. Время от времени они неодобрительно посматривали на меня. Я был для них чужаком, неизвестным экземпляром внешнего мира, и они исследовали меня.Беседа с Сэнди касалась множества головокружительных тем. Я знал, что он рисуется, и ожидал случая поймать его. Такая возможность появилась, когда он заговорил о классической музыке. Смутно помню только, что разговор перешел от Брюгека к Муллигану, затем к Джамалу, а потом перепрыгнул в прошлое примерно на столетие.– Все эти старые композиторишки воровали друг у друга, – сказал он. – Они хватали, что нравится. Дебюсси, Вагнер, Лист, черт, они признали, что воровали у Шопена. Возьми этого самого Баха. Он передирал у Скарлатти.– Нет, – равнодушно заметил я. Текила ударила мне в голову.– Что ты имеешь в виду, говоря «нет»?– Просто «нет», Сэнди. Ты перепутал. На Баха оказывал влияние Вивальди, Антонио Вивальди. Алессандро Скарлатти писал оперы. Он, может быть, повлиял на Моцарта, но не на Баха.Сэнди застыл, как птица на ветке, глядя на меня, затем щелкнул пальцами.– Скарлатти, Вивальди... Я перепутал этих итальяшек. Ты прав, Кирби. Вот что значит образование. Я думал, что вы проходили только групповое приспособление и выбор невест.Он повернулся к остальным.– Эй, животные, поболтайте с умным человеком. Шак, дай мне рюкзак.Шак нагнулся и взял с пола рюкзак. Сэнди положил его на колени, раскрыл и вытащил пластмассовую коробку. Почти все шесть ее отделений оказались наполненными таблетками.Сэнди взглянул на часы, вытащил две таблетки и бросил их Нан. Она взяла их без единого слова. Он отложил две для себя. Затем выбрал три и толкнул их мне по столу. Одна была маленьким серым треугольником с закругленными углами, вторая – бело-зеленая капсула, а третья – маленькая круглая белая таблетка.– Приятного аппетита, – сказал он.Я понял, что все трое внимательно следят за мной.– Что это?– Они достанут тебя, студент, но не зацепят. Чудеса современной медицины.Если у меня и осталось что терять, то я не мог вспомнить, что именно. Я проглотил таблетки и запил их текилой.– У тебя большие запасы, – заметил я. В первый раз Нан вступила в беседу:– Боже, да у него по всему Лос-Анджелесу берлоги. Они снабжают дока Голдена.Я пьянел постепенно, так что не уловил, когда кругом вдруг все изменилось. Мое восприятие окружающего обострилось. Золотистый солнечный свет, затхлый запах пива в комнате с низким потолком, искусанные ногти Нан, толстые волосатые запястья Шака, быстрые глаза Сэнди за изогнутыми линзами – все стало резче и четче. Когда Сэнди говорил, я, кажется, мог предугадать каждое слово за долю секунды до того, как он его скажет. Мои руки начали ровно подрагивать. Когда я поворачивал голову, казалось, что она движется на шарнирах. Все в этом мире мне нравилось. Я чувствовал особую значимость всего окружающего. Иногда мне казалось, что я смотрю на своих собеседников как в телескоп. Затем их лица начали разбухать до размеров больших корзин. Шак превратился в забавное чудовище, Нан стала красавицей, а Сэнди – гением. Они стали самой лучшей компанией, которую я когда-либо встречал.И разговоры! О Боже, как я мог говорить! Приходили правильные слова, особые слова, так что мог говорить, как поэт. Мне не была нужна больше текила. Фонтан красноречия не иссякал. Я положил дрожащие руки на стол, наклонился вперед и рассказал им всю историю с Кэти. Рассказывая, жалел, что нельзя записать рассказ на магнитофон. Я выложил все и постепенно затих.– Смотрите, он поет с закрытым ртом, – с любовью сказал Сэнди.– Очень много "Д"? – предположила Нан.– Он большой парень и может принимать большие дозы. Так, значит, ты никуда не едешь, Кирби?– Никуда. Свободен, как птица, – сказал я. В моих ушах звенело, и я слышал биение собственного сердца, словно кто-то случал молотком по дереву.– Мы едем в Новый Орлеан, – твердо сказал Сэнди. – У меня там веселые друзья. Ну и погуляем же в Орлеане!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26