- Фамилия? - строго спросил Иваницкий, показывая, что он отнюдь не намерен шутить.
Жанна молчала.
- Фамилия, я тебя спрашиваю! - и тут из уст полковника посыпались отборнейшие ругательства.
Жанна ответила по-французски:
- Я француженка. Вызовите переводчика.
- А черт! Ты превосходно говорила по-русски, когда тебе надо было!
Через переводчика Жанна заявила, что она - французская подданная и требует вызова французского консула. Жанна хотела выиграть время и как-нибудь дать знать о себе французским матросам.
Но Иваницкий был хорошо осведомлен о деятельности Жанны и о ее популярности. Он приказал переводчику удалиться. Он вызвал свидетелей, которые подтвердили, что слышали, как Жанна говорила по-русски.
- Так ты будешь разговаривать? - с ненавистью глядя на гордую революционерку, прохрипел полковник. - Погоди, я сам буду твоим переводчиком, и мы чудесно поймем друг друга!
С этими словами он поднялся и подошел вплотную к Жанне. Так они стояли и смотрели пристально в глаза друг другу. Французский полковник спокойно наблюдал, чем все это кончится и на что решится его коллега.
У Иваницкого не было достаточного навыка в избиении женщин. И он пришел в бешенство именно от своей нерешительности. Он размахнулся и ударил Жанну кулаком в висок.
Жанна упала, потеряв сознание.
"Кажется, я перестарался. Не хватает еще, чтобы я ее ухлопал с одного удара. Ведь я известен гуманными методами работы!.."
Иваницкий, морщась, смотрел, как охранники возились, приводя в чувство арестованную.
Наконец Жанна открыла глаза.
- Встать! - заревел Иваницкий. - Впрочем, не обязательно. Мы приступим к другим методам.
Но Жанна уже поднялась, и полковник еле успел отстраниться, потому что она бросилась на него с явным намерением отхлестать его по физиономии.
Ее схватили. И тут началась отвратительная расправа, когда несколько здоровенных мужчин истязали маленькую Жанну, приговаривая:
- Будешь драться?.. Будешь говорить?.. Будешь?!
...Перед рассветом арестованных вывели во двор, разместили на двух грузовиках, сюда же взобрались конвоиры, кроме того, четыре французских офицера с майором Андре Бенуа во главе и несколько головорезов из отряда Гришина-Алмазова под личным водительством Бекир-Бек-Масловского.
Машины мчались по спящему городу.
"Куда везут?" - сверлила мысль каждого из арестованных.
Выехали за город. Эта дорога вела к тюрьме, а расстреливали обычно на Стрельбищном поле или в Александровском парке. Если в тюрьму, то еще есть надежда на спасение, могут выручить товарищи.
Но вот возле кладбища машины замедлили ход, и все поняли, что гибель неминуема.
"Умирают только один раз, - вспомнила Жанна свои же слова. - Кажется, этот один раз наступает!"
Силач и здоровяк Стойко Ратков решил попытать счастья: ударил со всего размаха конвоира, стоявшего позади, оттолкнул его и прыгнул через борт автомобиля. Вслед ему стреляли, но разыскивать не решились: в темноте можно растерять и остальных.
Ратков ползком передвигался по каким-то рытвинам и кочкам. Был непроглядный мрак. Черное небо. Черная земля.
Со стороны кладбища послышались выстрелы, предсмертные крики.
"Кончают!.." - с горечью и отчаянием подумал Ратков.
На рассвете он добрался до одной из конспиративных квартир. Слушали его рассказ молча, потрясенные и гневные.
На следующий день весь город уже знал о расстреле и был погружен в траур. Никто не организовывал, само по себе возникло печальное шествие; на кладбище отправились многочисленные делегации. Они несли венки из живых цветов. Рабочие и матросы, профессора и студенты, женщины, школьники, старожилы Одессы, жители пригородов, городская интеллигенция и завсегдатаи порта шли в этот день по направлению к кладбищу, шли медленно, в скорбном молчании.
Неужели и в этот день не поняли незваные пришельцы, руководившие интервенцией, на чьей стороне сочувствие города?
Вот идет старый, седой, почтенный профессор. Он снял шляпу. Нести тяжелый венок ему помогают студенты. Этот старец известен не только в Одессе. Его имя знают во всем мире, это светило науки. Может быть, он тоже сагитирован коммунистами? И неужели все студенты состоят в подпольных организациях?
Они идут стройными колоннами, организованно. Они молча выражают гнев, их протест в молчании.
Груда венков скрыла от глаз свежий холм могилы. Конная полиция не решалась разгонять толпу, но готова была приступить к действиям в случае малейших признаков беспорядка. Среди венков, возложенных на могилу, выделялся один. На его красной ленте была надпись: "От губернского комитета РКП (б). Смерть убийцам!"
Генерал д'Ансельм выслушал подробное донесение обо всем происшедшем.
- Эта крупная победа моих соотечественников, - уныло произнес он, оказалась нашим крупным поражением...
Подпольная типография не прекращала работы, и вскоре все французские матросы, все французские солдаты знали о жестоком убийстве маленькой Жанны. Какова была ярость французских офицеров, когда они увидели на рукавах многих моряков траурные повязки! Недобрые глаза были у солдат французской армии. А как взбешен был генерал д'Ансельм, когда из Франции получил известие, что и там уже знают о расстреле Жанны Лябурб, француженки, которая погибла, служа идее коммунизма; знают и о том, что вместе с Жанной замучены другие деятели "Иностранной коллегии" бесстрашные борцы за свободу.
Как извивались во лжи, как отнекивались, сваливали вину друг на друга некоторые святоши, пойманные с поличным!
Гришин-Алмазов, сам же послав своего ротмистра, клялся, что знать ничего не знает. Генерал д'Ансельм тоже изображал удивление на своем бритом лице. Но кто же не понимает, что именно он дал указание о расстреле подпольщиков-коммунистов.
Правительство Советской Украины направило во Францию, Англию и Америку ноты протеста против кровавого террора оккупационных войск Антанты на Украине. В ноте отмечался и зверский расстрел участников "Иностранной коллегии". Клемансо заявил, что французы тут ни при чем, что это не они, это "добровольческая" разведка арестовала Жанну Лябурб...
Не удалось ничего скрыть. Все вылилось наружу. Весь мир узнал, кем и как совершено кровавое злодеяние в ночь на второе марта в Одессе. Пусть запомнят все вешатели, все изуверы, упивающиеся кровью своих жертв; так или иначе будут раскрыты и преданы огласке их подлые имена, их постыдные поступки.
Котовский в эти дни метался, не находя себе места. Пришел Самуил сообщить новости, но, видя, что Григорий Иванович в таком состоянии, вздохнул и вышел на цыпочках. Вася и Михаил маячили поблизости, но не решались беспокоить Котовского. Да они и сами тяжело переживали это горе.
Котовскому казалось, что он был недостаточно оперативен, что все-таки можно было что-то сделать... Совершал невероятные налеты, смелейшие операции! Ухитрялся сделать то, что казалось невозможным! А вот Жанну не мог спасти!.. И хотя, перебирая все подробности, все, что случилось, умом сознавал, что сделать что-нибудь для спасения арестованных было невозможно, все равно винил себя в их гибели, придумывал различные способы, как можно было бы вырвать из рук палачей их жертвы в самую последнюю минуту.
"Если бы мог я знать о планах контрразведки хотя бы за полчаса до выполнения, - думал он в отчаянии. - Если бы не так быстро все произошло! Я бы сделал нападение, перебил бы охрану... Я бы дал им настоящее сражение на улице... Они бы не успели опомниться, как все было бы выполнено..."
Перед ним стояло лицо Жанны - смелое, с широко открытыми, любопытными ко всему происходящему в мире, приветливыми и привлекающими глазами... А эти задорные мальчишеские кудряшки черных волос на голове! А этот звонкий голосок!.. Милая Жанна! Маленькая Жанна! Как странно, что ты уже никогда больше не засмеешься, не встряхнешь непослушными прядями, не крикнешь задорно: "Добрый день, Поль! Здорово, Жюльен! Salut aux matelots!.."
7
Секретаря губкома Ивана Федоровича Смирнова взяли ночью в его квартире. Услышав стук в дверь, Смирнов сразу понял, что это не к добру.
- Кто там? - спросил он, не отпирая.
- Откройте, срочное дело.
Смирнов, не отвечая, немедленно стал уничтожать бумаги, которые могли бы навести на какой-нибудь след. Он знал по голосу всех своих товарищей. Да и стук у своих был условный. А это были хриплые, чужие голоса.
В дверь ломились. Когда все было готово, Иван Федорович спокойно подошел и откинул крючок.
- Почему не открывали? - ворвались охранники, направляя на него револьверы.
- Мне нужно было успеть кое-что сделать.
- Почему пахнет жженой бумагой?
- Уничтожил лишние документы.
- Ласточкин?
- Ласточкин.
- Давно мы за вами охотились.
- Мухи осенью сильнее кусают. А ваша осень пришла.
- Смотрите, он и нас, кажется, хочет сагитировать!
Когда закончился обыск и вышли на улицу, Смирнов увидел, что арестовывать его прибыл чуть ли не целый взвод. Насколько хватал глаз сверкали в темноте штыки, мелькали шинели. Смирнов посмотрел вокруг себя. Была холодная, неприветливая ночь. Но все-таки как прекрасно это небо, как широк мир, как пахнет морем!.. Смирнов прощался с этой красотой, которой ему так редко и так мало приходилось любоваться. Смирнов понимал, что больше он этого не увидит. Он все успел мыслью окинуть. Догадался приблизительно, кто предал. Озабоченно подумал:
"Неужели не сумеют без меня выпустить очередной номер газеты? Выпустят! А там пришлют нового работника, незаменимых нет..."
Вспомнил о жене. Бедняжка. Не сладкая ей выпала жизнь... Сын - сын выбьется в люди. И не придется ему стыдиться отца.
Он не раз обдумывал, как будет держаться в случае провала. Он просто будет молчать. Что бы они ни изобретали, каких бы пыток ни выдумывали - он будет молчать. В самом деле, не пробовать же их в чем-то убеждать! Им разговаривать не о чем.
И Смирнов молчал. Вначале они надеялись заставить его заговорить. Они применили весь ассортимент самых мучительных пыток, изобретенных современными истязателями и палачами прежних эпох. Они были большими знатоками этого дела. Они потратили на секретаря губкома несколько ночей, каждый раз прекращая свои старания лишь тогда, когда не могли жертву привести в сознание никакими средствами.
Тогда волокли изуродованное тело и бросали на пол в одиночке полутемном каменном мешке с плесенью на стенах и тяжелым промозглым воздухом, таким, что даже тюремщики отшатывались от двери. Здесь Иван Федорович приходил в себя. Он мучительно вспоминал, что произошло и где он находится. Он не мог пошевельнуть вывихнутыми руками, чтобы вытереть кровь с лица, а главное - с глаз, затянутых кровавой пленкой. Впрочем, все равно не на что было смотреть. Черный мрак! И только мысль, упрямая человеческая мысль пробивалась через этот мрак.
Смирнов проверял себя. Да, он не сдался! Он даже не доставил палачам удовольствия своим криком боли, стоном. Он только скрипел зубами, а потом и этого не было, потому что ему выбили зубы... И на лице, превращенном в один сплошной синяк, в одну кровавую ссадину, мелькало подобие улыбки. Ну что такое все они - усердные палачи, потерявшие в своей отвратительной профессии все человеческое, - что такое все они перед волей большевика?
Все еще не чувствуя себя спокойными, контрразведчики поместили Смирнова в плавучей барже-тюрьме. Обезображенное тело Смирнова было вывезено на моторном катере в открытое море. Волны приняли его в свои ласковые объятия. Черное море стало его величавой могилой. В этот день ветер поднимал штормовые волны. Море хмурилось, море разверзало темные пучины и с грохотом и стоном обрушивало гребень волны...
Палачи боялись секретаря Одесского губкома даже после его смерти! Вот почему они выбросили тело в море. Вот почему они заметали следы.
8
Ревкомовцы собрались, чтобы обсудить положение. Это были люди, привыкшие бороться, переносить удары судьбы, видеть гибель собратьев и смотреть смерти в лицо. Но все же события этих дней потрясли их.
Удар нанесен метко. Особенно горестно потерять руководителя подполья сейчас, когда дни интервентов и белогвардейцев сочтены. Вполне объяснима торопливость контрразведчиков: они поспешили прикончить Смирнова, так как не надеялись ни на толстые тюремные стены, ни на решетки, ни на самих себя.
- Здесь предательство! - решили все, нахмурясь.
В сознании стоял неотступный вопрос: кто? Все обдумали, все припомнили - и сошлись на одном.
...Незадолго до ареста секретаря губкома в одесскую подпольную организацию явился некий Ракитников. Он предъявил документы, довольно убедительно рассказал о себе, о своей работе, о Москве. Люди в подполье были нужны, время было горячее. Новые работники прибывали почти ежедневно, и появление Ракитникова не вызвало никаких подозрений.
Ракитников назвал себя "подрывником" и настойчиво просился "в распоряжение Котовского". К Котовскому его не направили, это делалось совсем не так, в дружину к нему вообще не "направляли", но дали Ракитникову ответственное поручение. Он по этому поводу виделся с товарищем Николаем, получил подробные инструкции, двадцать тысяч рублей на различные расходы и... скрылся. Так как он сам лично беседовал с Ласточкиным, он, конечно, запомнил его и мог препоручить кому-то другому дальнейшую слежку.
Явку в ателье "Джентльмен" тогда же ликвидировали. Но было непростительной неосторожностью, что хотя бы на некоторое время не отправили секретаря губкома в какое-нибудь надежное место, чтобы контрразведчики совсем потеряли его из виду. Но разве Ивана Федоровича уговоришь? Других он распекал за неосторожность, а своей головой постоянно рисковал. Он говорил, что еще точно не известно, может быть, Ракитников запоролся, может быть, он и не шпион...
Никаких сомнений не оставалось: Смирнова отдал в руки контрразведчиков Ракитников. Нужно было его найти.
Котовского вызвали на это совещание ревкома. Он сказал:
- Если только этот н-негодяй н-на поверхности земли - я его отыщу!
Котовский не мог привыкнуть к мысли, что Ивана Федоровича нет и ничего уже нельзя тут сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84