Или мы бедные уж такие? Или боязливые? Напугали нас, что ли, на всю жизнь?
Орешников задумался и замолчал. Лицо у него осунулось, скулы заострились. Так они некоторое время молчали, и Котовский думал, почему, собственно говоря, этот офицер не мог бы быть с ними, если бы внести ясность в его мысли и мироощущение? В нем есть что-то такое, бродит. Но в людях разбирается плохо: с какой стати, например, отводить душу с каким-то помещиком Золотаревым? По-мальчишески получается! Но, конечно, не узнал.
- Простите, а ваше имя-отчество? - заговорил в это время поручик. Интеллигентская привычка, без имени-отчества трудно разговаривать с человеком. Ага! Петр Петрович? Очень приятно! А меня зовут Николай Лаврентьевич. Я вот сейчас думал, Петр Петрович... как бы это проще сказать, без ложного пафоса... Я считаю, что нет никакой выгоды трусливо жить. Ну, просто вот нет ровно никакой выгоды! А? Вы согласны? Ведь как ни силься, не наскрести больше, чем отпущено. А отпущено до смешного мало! Обыкновенный стул, например, может прожить дольше, чем пять маститых стариков, умирающих с почестями и с седыми бородами. Ну разве же это не свинство?! На одной чаше весов - пять академиков, движущих вперед науку, а на другой чаше весов - дурацкий стул! Вы возразите мне: стул неодушевленный предмет. Хорошо. Черепаха живучее человека! А? Как это вам нравится? Че-ре-па-ха! Одушевленный предмет - черепаха! Конечно, все это очень трафаретные вещи, но каждый человек в определенном возрасте непременно должен пройти через эти бесплодные мудрствования, как ребенок должен переболеть корью...
Котовский слушал и чуть-чуть улыбался: ему нравилась запальчивость собеседника.
Рядом с ним спала какая-то крупная, дородная женщина со спутанными волосами, и мухи все время лезли в ее полуоткрытый рот. На верхней полке, над ней, скрючась и обливаясь потом, играли в карты три казака, причем один из них при каждом ходе смачно и с явным удовольствием ругался. По соседству собралась шумная, пьяная компания. В основном это были офицеры. Они пели, пили коньяк, которого у них были, по-видимому, неистощимые запасы. Встрепанный, потерявший человеческое обличье капитан в расстегнутом кителе, с налитыми кровью глазами, подтаскивал приятеля - уже совсем осоловевшего, оседавшего, как куль с мякиной, человечка - к открытому окну и исступленно кричал:
- Гр-риш-ша! Смотри в окно, мер-рзавец! Гр-риша! Смотр-ри, Гриш-ша! Как-кая кр-расота!
- М-м... - мычал Гриша.
- Гр-риш-ша! М-мы недостойны этой кр-ра-соты! Пей, Гр-риша!
- Н-не могу.
И на него напала икота.
- Какая-нибудь паршивая звезда, захудалая необитаемая планетишка третьего сорта, которой, в сущности, абсолютно все равно, существовать или не существовать, - она может болтаться в безвоздушном пространстве миллиарды, чертову прорву лет! А человек цепляется за свои пять коротеньких десятков лет, кашляет, страдает от ревматических болей, но хочет еще и еще, ну хоть денечек еще! А что, собственно говоря, еще? Ведь уже выцвела жизнь, вылиняли чувства, ощущения... Ведь уже и человека-то нет, в сущности говоря. Одна оболочка!
- Выводы? - спросил Котовский.
- Выводы? Человеческая жизнь должна измеряться иначе. Бывает мера веса, мера объема... А здесь - мера дел. Осуществить себя! Выкинуть что-нибудь такое, чтобы ахнули потомки!
- Ахнули?
- А главное - перед собой чтобы не стыдно... Вам смешно это слышать? Наивно очень? Да? Мне эти мысли все чаще стали приходить именно теперь, когда я вижу вокруг себя смерть, смерть, систематическое истребление нации... Когда это кончится? Во мне столько накопилось вопросов, сомнений, что вам и слушать надоест, а между тем мы подъезжаем к Одессе...
Раздельная... Карпово... Пригородные дачи... Да, это уже Одесса!
Пассажиры толпятся у окон, стаскивают с верхних полок чемоданы. Только два старичка-рыболова, ничего не замечая, продолжают беседовать о преимуществе мотыля, об утреннем клеве и прелестях ершовой ухи.
Когда поезд подходит к перрону и пассажиры бросаются к выходу, Орешников чуть слышно говорит:
- Что-то сейчас в "Валя-Карбунэ"? Хорошо там рыба ловилась. Вы не беспокойтесь, я никогда не лезу в чужие дела... Петр Петрович. А вы мне особенно понравились, когда я узнал, что вы вышвырнули Скоповского из окна. Это, по-моему, очень красиво. Я уважаю людей последовательных и принципиальных. А вы тогда действительно гремели на всю Бессарабию! Вашим именем пугали маленьких помещичьих детей!
"Черт побери, оказывается, узнал! Выдержанный человек. Вот почему он и откровенничал со мной!"
На лице Котовского мелькнула немножечко хитрая и в то же время добродушная улыбка:
- Я надеюсь на вашу порядочность, поручик. Вы знаете только Золотарева. Ясно? Вы вот говорили, что надо достойно жить. Я хочу прожить достойно. А как же иначе? Все мы так должны жить!
И без всякой связи добавил:
- Как же вы все-таки меня узнали? Очень мне это любопытно!
- Рыбка! - засмеялся Орешников. - Не надо было о рыбке говорить: что ловится после дождя. Ведь вы и мне когда-то это самое доказывали. Если бы не рыбка - никогда мне вас не узнать бы. А тут меня как осенило.
Вагон уже опустел, и они тоже вышли.
- Когда-нибудь еще встретимся!
- Обязательно!
Они пожали друг другу руки. На перроне была толчея. Много иностранцев. Много военных. И вскоре они потеряли друг друга из виду в этой текучей толпе.
Помещик Золотарев сел в извозчичий экипаж.
- К театру!
3
В центре города Золотарев заходит в магазины, останавливается перед витринами, читает афиши, просматривает приказы. С большой тщательностью он убеждается, что за ним нет никакого "хвоста". Очевидно, Орешников будет молчать. Но даже если бы и не молчал? Слежки нет, это бесспорно.
Одесса купается в солнце. Стоит немного отдалиться от центра - и уже тишина, безлюдье. Самое жаркое время дня. Даже быстрокрылые щурики не летают в это время. В эти часы или спят, наглухо закрыв ставни, или, изнывая от жары, пьют на улицах воду на льду и виноградный сок.
Приезжего не интересовали ни особняки на Французском бульваре, с их башенками, беседками, верандами, лепными вазами на фронтонах и агавами, лилиями вдоль садовых дорожек; ни пышный памятник Ришелье на Николаевском бульваре; ни тенты, сохраняющие прохладу в кафе Фанкони; ни каштановые аллеи; ни блестящий Ланжерон; ни Золотой берег с его купальнями.
Он рассеянно взглянул на морскую даль, на жалкие лачуги внизу, по обрыву. Ему захотелось пройти мимо здания Военно-окружного суда, с его высокими нишами. Не так давно вошел он в одну из этих огромных дверей, чтобы выслушать в мрачном зале приговор холодных судей. И вот он снова пришел сюда. Его руки не стягивают леденящие обручи, кандалы не звенят на ногах. Он теперь на свободе и пришел, чтобы бороться и победить.
Так, блуждая по безлюдному в этот час городу, Золотарев добрался наконец до госпиталя, постучал в кабинет главврача и заявил ему:
- Мне кажется, что у меня высокая температура.
Главврач, в белоснежном халате, сверкающий чистотой и стеклышками пенсне, пахнущий карболкой, благополучный, розовый, внушающий доверие, ответил медленно, разглядывая через пенсне посетителя:
- Ощущаете какие-нибудь боли?
Собственно, в госпитале не было никакой явки. Но главврач сочувственно относился к Советской власти, всегда готов был помочь людям, которые ни при каких обстоятельствах не складывали оружия.
Это повелось издавна. Еще в прежнее, дореволюционное время главврач прятал у себя на квартире революционеров, давал деньги на издание нелегальной литературы. Он был крайне осторожен, ни тени подозрения не падало на него. А сознание, что не совсем еще опустился, не погряз в мещанском благополучии, как чеховский Ионыч (он ужасно боялся этого!), сознание, что он вносит свою лепту в дело революции, успокаивало его совесть и давало возможность удобно, хорошо, красиво жить в прекрасном собственном доме, холить и лелеять жену и дочку и со светлой грустью наблюдать, как, несмотря на режим, постепенно изнашивается организм, появляется жирок, сердце начинает пошаливать... И, сам над собой подшучивая, он говорил:
- Что мне нужно для полного счастья? Три "п": пенсионная книжка, покой и пурген.
Итак, доктор и теперь дал свое согласие: присылаемых к нему людей класть под видом пациентов в одной из палат госпиталя. На койке такого пациента, как и у других, появлялась дощечка с историей болезни, больной получал больничные туфли и халат и обязан был измерять температуру.
Котовский с удовольствием улегся в чистую постель, приняв предварительно ванну. Он еще не совсем оправился после тифа. Основным последствием перенесенной болезни был страшный аппетит. Главврач заметил это и сразу же предписал ему усиленное питание.
Палата, где поместили Котовского, была светлая, солнечная, с белыми высокими потолками, окнами в сад, стенами под масляную краску. И всего четыре койки.
На одной из коек - Котовский глазом не моргнул и виду не подал, что узнал, - лежал молодой паренек, находившийся совсем недавно в Тираспольском отряде.
Котовский, войдя в палату, поздоровался, ни к кому не обращаясь в частности, сразу же лег, укрылся с головой и уснул.
Вечером в умывальной, оставшись с этим пареньком наедине, они перекинулись двумя-тремя словами.
- Прошу учесть, что я в настоящее время - Разумов.
- Очень приятно. А вы имеете дело с помещиком Золотаревым Петром Петровичем. Рад познакомиться.
- Вам, вероятно, понадобится установить связи. Вы слышали о провале? Сейчас все налаживается. Пока отдыхайте, у вас неважный вид.
- Болел.
- Слышал. Отряд сильно пострадал?
- Очень. Ну, мы еще успеем поговорить. Идите первый. В палате - самые общие темы. Кто там остальные?
- С одним из них вам придется встречаться. Работает по связи.
В палате оставили только ночной свет. Сон у всех был отличный. Утром пришла сестра и, стряхивая градусник, весело спрашивала, как самочувствие. Котовский подождал, пока она уйдет, взял оставленную ею таблетку и отнес в уборную. Он в жизни не принимал лекарств.
Сразу же после завтрака начинался обход главврача. Обставлялось это с большой торжественностью. Главврач мчался по коридорам впереди, сияя чистотой и благополучием, распространяя вокруг себя запахи английского табака и карболки. За главврачом, еле поспевая, следовали ассистенты, с очень умными, очень интеллигентными лицами. Далее шествовала светловолосая, толстая, на массивных ногах, обтянутых фильдекосовыми контрабандными чулками, медсестра, несшая поднос с бесчисленными баночками и пузырьками. За ней нестройной толпой шагали доктора, заведующие различными отделениями.
Больные заранее волновались, вытягивали шеи и старались что-нибудь уловить из отрывочных фраз. Все это медицинское сборище произносило множество страшных слов, вызывающих тревогу. "Субфебрильный!" А что значит "субфебрильный"? Самый простой йод именовался "тинктура йоди". У мнительных больных от одного слова "тинктура" могла подняться температура.
Но вот обход закончен. Главврач долго проверял пульс у Котовского и строго спросил:
- На рентгене были? Ничего, больной, не падайте духом!
Прошло около двух месяцев. Молодой паренек выписался, но приходил оформлять какие-то справки и заодно навещал друзей. Наконец он сделал все необходимое. Теперь и Котовскому можно было покинуть голубую больничную палату, успевшую ему изрядно надоесть.
4
Ришельевская улица. Молочная "Неаполь". Сбитые сливки, болгарская простокваша, кефир. Белейшие скатерти на столиках, белейший костюм у добродушного толстяка, хозяина молочного заведения. Ложечки, стаканчики, бутылки с сиропом - все начищено, намыто и сверкает чистотой.
Но сколько пооткрывали этих молочных, закусочных, ночных кабачков! Поэтому они и пустуют.
Помещик Золотарев входит в молочную. Медленно приближается к прилавку, осматривая окна, стены и пустующие столики.
Хозяин молочной даже не переменил позы. Он спокойно ждет, что закажет посетитель. Торопиться некуда, и к тому же такая духота!
- Две простокваши с корицей и сахарным песком, - произнес наконец посетитель. - Терпеть не могу эту простоквашу, но дал слово моей тете, Серафиме Антоновне, что буду соблюдать диету и заботиться о желудке. Что вы поделаете с этими женщинами!
Безразличие исчезает с лица хозяина молочной "Неаполь". Он осторожно спрашивает:
- Минуточку! Что-то очень знакомое имя. Случайно, она не сродни известному коннозаводчику Талалаеву?
- Как же, как же! А вы его знаете?
- Боже милостивый! И он еще спрашивает! Знаю ли я Талалаева! Да если уж я его не знаю, тогда кто же все-таки его знает?! Тогда его просто никто не знает! Да вы зайдите в мою конторку, я вас очень прошу! Господи! Талалаев! Сережа Талалаев!
В задней комнате они пожимают друг другу руки.
- Котовский, - говорит помещик Золотарев. - Прислан к вам для постоянной работы.
Ослепительно белы скатерти на столиках молочной "Неаполь". И посетителей - ни души. Приоткрыв дверь в зал, они могут спокойно поговорить обо всем.
Милый, очаровательный Кузьма Иванович Гуща! Котовский полюбил его сразу. А когда они разговорились, Котовский узнал, что не раз сходились их жизненные дороги.
- Так и вы были в Нерчинске?! А помните надзирателя Дрюкалова? Он был при вас? - спросил Кузьма Иванович.
- Как же не помнить! Свиные глазки и совсем нет лба!
- Я любил, когда нас водили в баню... Это был счастливый час.
- Но всегда воды не хватало, и мы растопляли снег...
- На ночь нас пересчитывали по номерам и запирали в бараке, а вечно пьяный начальник предупреждал, что побеги совершать бесполезно. Вы помните его фамилию?
- Ну как же! Конечно, помню этого мерзавца. Тарасюк! - воскликнул Котовский.
- Врал пьянчуга. Если с умом - с луны можно убежать.
- Для побега самый лучший месяц - февраль, - припоминал Котовский.
- Правильно! И я так считаю: нет мошки и не очень холодно.
Котовский удивился:
- А вы разве тоже делали побег?
- Конечно. И очень успешно. А лицо все-таки обморозил.
Было что вспомнить этим людям!
Но первый вопрос, который Кузьма Иванович задал Котовскому, - о Москве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84