Приехал довольный. Рассказывал о встрече с Лениным со всеми деталями, и как он сидит, и как держится, и как смеется.
Пришел и, мелко по животу перекрестившись, сел за стол оказавшийся не у дел Влас Дорошевич. Иван Дмитриевич был в очень приподнятом настроении. Снова пересказал о встрече с Лениным и развел в разговоре свою, простецкую теорию:
– Для меня, как для частника, и для членов товарищества наступил кризис. Но то, что нами сделано, все, что нами построено, все остается в целости, передается хозяину – народу. Значит, никакого тут кризиса нет, а просто передача из рук в руки. И не думайте, что я сожалею. Нет. Придет время, и в Америке с Рокфеллером то же самое получится… – Сытин иногда в разговорах упоминал этого американского капиталиста и находил между ним и собой, в способах быстрого обогащения, что-то общее. Он где-то вычитал «откровения» Рокфеллера о том, как тот нажил пятьсот миллионов долларов. Начал разживаться с восьмилетнего возраста: сберег немного денег из тех, что родители давали ему на конфеты, купил индюшек, выкормил, продал, получил барыш. Потом стал торговать керосином и хлебом, брал и давал ссуды, а дальше уже обзавелся пароходом. Затем завладел рудниками, и появились свои сталелитейные заводы, бумажные фабрики… А началось с индюшек!.. И все оттого, – подчеркнуто восхищался Сытин Рокфеллером, – что он сам не был индюком, брал себе в помощники мозговитых людей.
– Едва ли Рокфеллера постигнет ваша участь, Иван Дмитриевич, – высказал свои соображения тестю Благов. – Америке не с кем воевать. А происхождение русских революций и пятого и семнадцатого года идет от неудавшихся войн…
– Это так, но только отчасти, – вмешался Дорошевич, – и еще неизвестно, чем кончится. Некоторые рассчитывают на интервенцию. Она будет, факт. Кстати, кое-кто уже сматывает удочки, смазывает пятки, бросаясь на южные окраины России.
– Трусливые крысы. Корабль не тонет, а они уже вплавь кинулись, – нахмурясь, заметил Сытин.
Ненадолго все замолчали.
– Давайте не будем робеть. Будь что будет! – рассудил Сытин.
Благов на это ответил:
– Не знаю, как дело пойдет дальше, а я думаю тоже податься на юг, в Киев или в Одессу. И если там будет другой порядок, найду себе дело или в книготорговле или в редакции какой-нибудь газеты.
– Вольному воля, – равнодушно проговорил Сытин.
– А я – ни с места! – решительно заявил Дорошевич. – Иван Дмитриевич, и вы, не сомневаюсь, навечно связали свою судьбу с Москвой?
– И с Россией, с народом, – ответил Сытин. – И ни под какое крылышко никакой оккупации никогда не пойду! Были в России интервенты: и поляки, и татары, и французы в Москве бывали, бывали и уплывали. А Москва стояла и будет стоять! И быть ей столицей. Я давно об этом говорю. Питер, как столица, не на месте.
Это ожидалось и скоро произошло.
Советское правительство со всеми наркоматами и всероссийскими учреждениями из Петрограда выбыло в древнюю Москву, ставшую столицей Советской республики.
ПРИ НОВОМ СТРОЕ
Кумир анархистов и анархо-коммунистов Петр Кропоткин с первых же дней советской власти не стал на сторону врагов нового строя. Вернувшись из эмиграции в Россию, он поселился в Московском Кремле. Последователи его учения в восемнадцатом году иногда вступали в перестрелки с милицией, и даже в Москве кое-где можно было еще встретить вывески: «Клуб анархистов», «Клуб анархо-синдикалистов», – но Кропоткин понимал, что идеи Маркса и Ленина победили и мешать коммунистам-большевикам было бы совершенно неверно.
Бывший князь, знаменитый географ, теоретик анархизма, достигнув глубокой старости, тихо-мирно доживал свои дни в одном из древних зданий с узкими решетчатыми оконцами, выходящими на изуродованные обстрелом башни Кремля.
С давних пор зная биографию этого человека и наслушавшись о нем рассказов от очевидцев, Иван Дмитриевич Сытин испытывал желание где-либо встретиться с ним и познакомиться. Как-то Сытину довелось быть в Лондоне и проезжать мимо того дома, где проживал Кропоткин. Но Иван Дмитриевич постеснялся зайти к нему.
После революции Иван Дмитриевич решился все-таки навестить его в Кремле и, пока еще имел некоторые издательские права и возможности, хотел предложить Кропоткину напечатать что-либо из его книг. Полный добрых намерений, Сытин заранее предполагал, какой должна быть встреча, о чем произойдет разговор, и даже представлял себе, каким древним мудрецом Кропоткин выглядит. Мог он об этом думать и судить хотя бы по тому, что в «Ниве» был помещен не один портрет Кропоткина.
Он стал собираться к нему, но в это время кто-то постучал.
Сытин распахнул дверь.
– Ого! Явленные мощи из Марьиной рощи! – невольно воскликнул Иван Дмитриевич, – как вы изменились! Попадись на улице, я, пожалуй, вас не узнал бы…
Перед Сытиным стоял осунувшийся, согнутый тяготами жизни бородатый старик, в котором Иван Дмитриевич признал бывшего владельца раменской мануфактуры Бордыгина.
– Вы, кажется, куда-то собрались?
– Да, спешу в одно приличное место, но что вам от меня угодно?
– Я за советом.
– Пожалуйста, чем могу служить?
– Иван Дмитриевич, вы находитесь близко к нынешним хозяевам, вы в курсе политики, – заговорил таинственно и с оглядкой Бордыгин, – как по-вашему, крепка эта власть?
– Вот что, батенька, спросите об этом Ленина! – Сытин сел за стол напротив Бордыгина и начал теребить скатерть. Евдокия Ивановна приметила и подумала: «Верный признак: черт принес этого Бордыгина. Иван Дмитриевич нервничает, поссорится». Так и вышло. Бордыгин вкрадчиво и доверительно продолжал:
– Колчак двигается к Вятке, а за Колчаком идут поезда с японской дешевой мануфактурой.
– А дальше?.. – поторапливал собеседника Сытин.
– А дальше, у меня кое-где спрятаны большие запасы мануфактуры. Сейчас на нее большой спрос, но беда, уж больно деньги падучие!.. И вот я запутался: не начать ли мне сбывать через посредников сейчас? Не то придут японцы со своими материями, мне против них трудно будет конкурировать…
– Так вот вы о чем! А вы о России думаете? А вы о русском народе помните?! – Иван Дмитриевич рванул скатерть, ваза с цветами упала на пол, разбилась вдребезги. – Вон отсюда! К черту! Не выношу шкурников и провокаторов, катись!..
Бордыгин попятился к двери и, не простившись, бегом кинулся с лестницы.
Евдокия Ивановна поднесла Сытину стаканчик с валерьянкой:
– Ваня, на-ко выпей, тебе вредно нервничать, успокойся. Ты же к князю Кропоткину собрался идти.
– А ты знаешь, я его, этого Бордыгина, напугал. Пусть не лезет, идиот, с такими разговорами.
Иван Дмитриевич отправился к Кропоткину.
В Кремль тогда ходили без пропуска.
Впечатление от встречи с Кропоткиным осталось настолько сильное, что Сытин, придя домой, стал записывать эту встречу «для потомства». Он не часто записывал и к хранению личного архива относился не особенно бережно. Но все же, благодаря его наследникам, многое сохранилось.
Вот как описывает эту встречу сам Иван Дмитриевич:
«На пороге передо мной стоял Петр – живой апостол Петр: лысая голова, два клока седых волос на висках, небольшая борода, огромный лоб и ясные, блестящие глаза. Сходство с апостолом Петром, как его рисуют церковные живописцы, было до того поразительно, что я невольно оторопел.
– Очень рад… Пожалуйте!..
Мы вошли в комнату. Я от души поздравил Петра Алексеевича с возвращением из эмиграции и спросил:
– Не могу ли я чем-нибудь вам служить в печати? Это доставило бы мне искреннюю и глубокую радость…
– Хотите напечатать что-нибудь из моих книг? Что же, я буду рад.
Он вышел в соседнюю комнату и принес целую охапку книг.
– Вот, Иван Дмитриевич, тут все, что мною написано. Предлагаю на полное ваше усмотрение: хотите все печатать или только часть – печатайте по выбору…
– Вы очень добры, Петр Алексеевич… Но будет лучше и для меня легче, если вы сами набросаете план издания и укажете, что должно пойти в первую очередь.
Так началась наша деловая сторона знакомства.
Кроме вопросов деловых мы говорили на „посторонние“ темы, касаясь, главным образом, вопросов о России, о русском человеке и о русской душе.
И то, что я слышал от Петра Алексеевича, казалось мне настоящим откровением.
– Что нужно делать, чтобы не быть вредным человеком в жизни? Где и в чем истинная и разумная жизнь?
Этих коренных вопросов П. А. особенно охотно касался, а я излагал ему свою исповедь.
– Вот, Петр Алексеевич, я прожил большую, долгую жизнь. Живу чужим умом, а ум этот от вас, писателей, художников, философов, великих ученых. Свою роль в жизни я понимаю просто: я только аппарат, только техническая сила. Жизнь творят другие, а я воплощаю их достижения и бросаю в народ их мысли в виде книг…
П. А. Кропоткину эта мысль, кажется, понравилась.
– Да, я понимаю и ценю ваше дело, – сказал он. – Я знаю, что с вами работал Лев Николаевич Толстой и другие наши писатели. Я с радостью отдаю вам все свои книги, которые так мало известны в России, но которые в Англии выдержали много изданий…
Разговор перешел на его любимую тему – о русском народе. Кропоткин сказал:
– Очень еще молод наш народ, и образование получает самое бедное… Что ему дают, что он знает? Слабая школа, славянские письмена, горсточка начальных книг – вот и все, что приготовлено для ста миллионов. А что же сказать о духовном самосознании? Много ли наших соотечественников думает о самосовершенствовании в братстве, дружбе и взаимной любовной помощи? А ведь настоящая жизнь только с этого и начинается. Нет жизни, где нет любви, и нет счастья, где нет братства среди людей. Читали ли вы, Иван Дмитриевич, мою первую книгу „Земля и фабрика“?
– Да, читал… Но ведь в этой книге мысль, Петр Алексеевич, у вас проведена как бы по Евангелию – братство и любовь… Все, что вы говорите, Петр Алексеевич, и все, что пишете, – это христианские истины, я только одного не понимаю… Не понимаю, как же вы, христианин, и… без Христа?
Он откинулся на спинку кресла, и его лицо апостола Петра, с торчащими клоками волос на лысой голове, стало вдруг строго, сурово.
– Ваш Христос – вот какой, – он показал расстояние между большим и указательным пальцами. – А мой Христос вот какой! – и раскинул широко обе руки, как будто хотел обнять весь мир.
В Христа не верует, но иго Христово поднял и несет. Чистейший христианин, но Христа не знает. Так ли это? Отчего же в его глазах вдруг заблестели слезы, и отчего душа моя сотряслась и рвется к нему?
В слезах я упал на грудь Петру Алексеевичу, и мы оба заплакали…»
Вскоре после этой встречи Сытина пригласили на заседание государственной комиссии, где под руководством писателей Брюсова и Вересаева обсуждался вопрос о создавшемся положении в издательствах. Пересматривались планы, что нужно печатать из классиков в первую очередь и в каких размерах. Кроме Сытина присутствовали издатели Кнебель, Эфрон, Сабашников и другие.
Высказываются вполголоса первые соображения: литература и издательское дело требуют умелых рук и умных голов. А не создать ли синдикат из частных издателей в единении с государством? Ведь это не чуждо частному капиталу и полезно советскому государству? Произошло бы сращивание капиталистов и власти. Такие идеи витали о мощном синдикате. Сытин думал иначе: государственному капитализму не быть, двум медведям в берлоге не место!
Ему предоставляют слово, – как вы, Наполеон издательских дел, мыслите?
Сытин ответил:
– Я не раз говорил и сейчас, может быть, к неудовольствию моих коллег, скажу: все мое производство принадлежит государству. Мне прибылей не надо, мне бы только работать… Если большевики за просвещение народа, то и я с ними – коммунар!.. – метнув глазами в сторону секретаря, добавил: – Запишите!..
Когда расходились, Кнебель шепнул Сытину:
– Ну, Иван Дмитриевич, мы не ожидали от вас этаких слов. Какой бы синдикат мог быть!
– А зачем? Не время для обогащения. Ни по-нашему, ни по-вашему не сбывается. У событий свой черед. Помните, Плеве говорил, что он революцию отодвинул на сорок лет. А она тут как тут, да не одна, а целых две за один год. И для книжного дела найдутся руководители из народа. Будьте уверены. А с нас больше история ничего и не спрашивает…
– Чем вы сейчас занимаетесь? – спросил Сытина Эфрон.
– Довожу до конца незаконченное. Мне доверяют. У меня накануне революции оказалась масса незавершенных изданий. Не пропадать добру. Все это заканчиваю и заново кой-что печатаю под контролем комиссариата и Вацлава Вацлавовича Воровского. Вот и на днях нашел такого автора, что сам Ленин не против.
– Кого это вы раскопали? – поинтересовался Михаил Васильевич Сабашников.
– Князя Петра Кропоткина! И уже в типографии набрана его книга о Великой Французской революции.
– И тут успел! – развел руками Кнебель.
– Ах, какой чудесный человек этот князь! Какой мудрец! Знали бы вы его поближе! – восхищался Сытин. – Широкая чистейшая русская душа, да поймете ли вы его душу? Вот кто не праздно провел жизнь свою. Жаль, что его не знает наш народ. До революции цензура резала. Теперь ему в России пришло воскресение.
Иван Дмитриевич часто по-дружески встречался с Кропоткиным у него в кремлевской квартире. Каждый раз старый революционер радовался, когда видел свои книги, выходящие при помощи Сытина в столь трудное для страны время…
Для молодой Советской республики настали тяжелые времена: на севере интервенты, Юденич под Питером, в Сибири во главе белой армии – Колчак. Японские оккупанты высадились на Дальнем Востоке. На юге – Деникин и Врангель… В Москве только что подавили эсеровский мятеж, Савинков поднял восстание в Ярославле.
Саботаж, хищения, спекуляция, вредительство – все было пущено врагами советской власти против республики Советов. На Лубянке в ВЧК, в ночную пору, во всех этажах, с вечера до утра не гасли огни. Действовал враг, не дремала и Всероссийская Чрезвычайная Комиссия, возглавляемая Дзержинским. Шла борьба решительная, беспощадная, не на жизнь – на смерть.
В это время не раз вызывали Ивана Дмитриевича Сытина в ВЧК по делу о крупном центре спекуляции – «Российском союзе торговли и промышленности».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46