Позволю вам, Иван Дмитриевич, печатать мой труд без гонорара, но по удешевленной цене. По объему моя работа о Толстом потянет на рубль, а вы назначьте ей цену полтинник; вот так, предварительно сговоримся, и – никаких изменений.
Сытина такое заявление Валентина Федоровича весьма удивило, он прямо сказал:
– Столько около нашего товарищества крутится всяких авторов – и больших, и малых, и художников, и редакторов, и каждый стремится взять с меня побольше. А тут? Впрочем, я вас вполне понимаю и сделаю так, как вам хочется.
Расставаясь с Чертковым, Сытин просил того поспешить со сдачей в производство рукописей первых томов Толстого. Булгакова любезно и ласково уговаривал:
– Валентин Федорович, милый, дорогой, переходите ко мне в издательство работать. Найдем вам хорошее дело, будете довольны. Пожалуйста, не забывайте обо мне и моем предложении. Я буду ждать вас…
– Подумаю, Иван Дмитриевич, подумаю, – ответил Булгаков, но он тогда думал о другом; ему, втайне от всех, хотелось стать писателем, уехать в сибирскую деревню, работать на земле, а досуг свой отдавать творчеству.
Когда уехал Сытин, Чертков сказал Валентину:
– Валентин, я понимаю твой поступок, отказ от гонорара рассматриваю как верность идеалам Льва Николаевича. Но ты лучше уступи эти деньги мне на дело распространения толстовских идей в массах.
– Отказываясь от гонорара, удешевляя книгу о Толстом, я как раз то же самое и преследую! А у вас, Владимир Григорьевич, я знаю, деньги имеются. Давайте не будем портить отношения.
Молодой толстовец Булгаков оказался непоколебим в своем решении.
Книга его вышла на условиях, предложенных Сытину.
ДВЕ ВСТРЕЧИ
В международных вагонах между Москвой и Петербургом ездили крупные дельцы, финансовые и министерские тузы, купцы с размашистой натурой и щеголеватые столичные интеллигенты. Прочая мелкая «знать» занимала места классом ниже; а в передних и задних вагонах набивалась втугую, в три яруса, обыкновенная публика – трудовой люд, путешествующий по нужде и необходимости.
Сытин любил ездить в одноместном купе мягкого вагона. Ездил он по этому маршруту очень и очень часто, так что придуманное Власом Дорошевичем шуточное звание «обер-кондуктора Николаевской дороги» к Ивану Дмитриевичу в своей среде прильнуло плотно.
Он ехал из Москвы в Петербург. На столике стоял никелированный чайник с крепкой заваркой, разложены бумаги с колонками цифр и маленькие дорожные счеты. Без счетов Иван Дмитриевич никак не мог обходиться – ни в своем рабочем кабинете, ни у себя дома, и даже в поездку брал счеты обязательно. Вот и сейчас, по пути в Петербург, в столичное отделение «Русского слова», он проверял годовые итоги.
Израсходовано на бумагу и печатание газеты – 909 000 рублей.
На телеграф и телефон – 172 100 рублей.
Гонорар сотрудникам и содержание редакции – 635 200 рублей.
Выручено за публикацию объявлений – 897 800 рублей.
Доход от подписки и розничной продажи… Но тут, услышав за дверью купе голоса, Иван Дмитриевич сбился, сбросил все костяшки, стал пересчитывать и снова сбился. За дверью в разговоре упоминалась глухая и захолустная Чухлома Костромской губернии.
«Земляки, значит, едут», – подумал Сытин и, отложив дела в сторону, вышел в узкий длинный коридор вагона.
– Кто тут из Чухломы оказался? – спросил он, обращаясь к двум стоявшим у окна. – Я слышал, Чухлому вспоминают…
– Двое сразу! – ответил пассажир в мундире чиновника министерства земледелия. – Я уроженец тамошний, а вот Геннадий Васильевич – красноярский купец, свои родовые корни имеет в Чухломе, и даже печатный труд составил: об истории города Чухломы… – Чиновник кивнул в сторону собеседника, седобородого семидесятилетнего благообразного старика.
– Ах, вот как! Юдин Геннадий Васильевич, как же, как же, наслышан о вас, давайте познакомимся, я – Сытин.
– Сытин? Этим все сказано, очень рад видеть вас, Иван Дмитриевич. – Юдин просиял и не по-стариковски крепко пожал руку Ивану Дмитриевичу. – Да-да, наши родители земляки: Чухлома и Солигалич неподалеку, и оба городишка так затерялись в костромских лесах, что и лешему туда дороги нет. Одно слово Чухлома чего стоит!..
Купе Сытина и купе Юдина оказались рядом. Поговорив немного о том о сем, Сытин пригласил Юдина к себе, поинтересовался, как у того идут дела в Красноярске.
– Дела мои шли хорошо, Иван Дмитриевич, и для души, и для наживы – все было. Но вот я знаю, что у вас есть наследники, счастливый вы человек, и после вас есть кому вести дело…
– Да, Геннадий Васильевич, наследниками меня бог не обидел: шесть сынов, четыре дочери! Своя ноша не тянет. Детками я доволен, а главное, не моя о них забота: у меня Евдокия Ивановна занимается всеми семейными делами, воспитанием детей особенно. И развлечение, и обучение их – все предоставлено ей. А мне хватает издательской суеты…
– Господи! – воскликнул Юдин. – Десять человек детей! Всяк вам позавидует: вы и тут преуспели, ай, костромич, костромич!.. А теперь подумайте о моей участи: мне семьдесят. На десять лет вас старше, а то и больше. Что мне делать? Возложить на управляющих? Чтобы они не столько дело вели, сколько себе гребли! Нет, спасибо, голубчики. Прежде чем умереть, я намерен ликвидировать все мои дела в Сибири. Вот и еду в Питер, в последний, наверно, раз по этому поводу. Все продаю за бесценок! Ачинский винокуренный завод, четырнадцать строений и земельный участок в Красноярске, и все золотые прииски. Ничего не жаль. Простая арифметика: семьдесят лет. Куда денешься? Вот взяли бы вы, Иван Дмитриевич, да и купили для своих наследников у меня кое-что: прииски или винокурение?
– Нет, неподходящий для нашей фирмы «товар», да и далёко от Москвы. В Сибири найдутся охотники, в Сибири их достаточно. Я о другом жалею, Геннадий Васильевич; наслышан, что вы отличную библиотеку промахнули американцам?
– Ох, Иван Дмитриевич, лучше не напоминайте. Это мне как ножом по сердцу! Мало сказать отличная, необыкновенная, редчайшая, уникальная, неповторимая. Предлагал самому царю, предлагал университету, сказали: нет денег. А собирал я это славное детище всю жизнь. В Питере и в Москве свою агентуру из опытных книжников имел. Пыпин, Венгеров и другие деятели литературы помогали мне. Было у меня восемьдесят тысяч томов, сто тысяч рукописей! Описание и исследование Сибири, Тихоокеанская проблема, были и запрещенные цензурой экземпляры… Президент Рузвельт узнал, послал представителя, и сторговались, и отдал я за сорок тысяч свое драгоценное сокровище…
– Здорово промахнулись! Ай-ай-ай! И такое выпустить из России. Ужели вас так нужда приперла?
– Не в том дело, Иван Дмитриевич, дурь мною овладела, такое затмение нашло, что и сам не знаю, как я этакую думу вбил себе в голову. Что же, думаю, правительству не надо, университету не надо. А в это же время узнаю из газет: в Томске черносотенцы громят культурные учреждения, в Вологде жгут Народный дом и библиотеку, в Москве жгут вашу книжную фабрику, и приходит мне в голову такая мысль: лучше уж за океаном, но сохранится и человечеству пригодится, нежели спалят какие-нибудь мерзавцы в Красноярске. Вот и принял такое решение… В екатерининские времена наши Голицыны, Шуваловы, Строгановы и прочие за границей скупали библиотеки и в Питер везли, а тут, ну сами судите, что я наделал!..
– Опростоволосились, Геннадий Васильевич, сильную промашку дали. Перед черносотенцами струхнули. Будете в Питере, повидайте Суворина и расскажите ему, как вы из боязни черной сотни лишили Россию великого сокровища.
– Готов вырвать на себе остатки седых волос, вот как жаль! Вот как жаль… И представьте себе, не нашлось человека, который мог бы предостеречь меня от этого неверного шага. Ведь целая жизнь, любовь моя вложена была в эту библиотеку! Бывало, политические ссыльные приходили, пользовались; пожалуйста, читайте, просвещайтесь. Один из них, фамилия его Ульянов, по материалам моей библиотеки книгу писал о развитии капитализма в России. Родной брат повешенного Александра Ульянова… Между прочим, эта книга вышла лет десять назад в издании Водовозовой. Автор назвал себя Владимиром Ильиным. Я имею один экземпляр. И надо отдать справедливость, разумно написана книга. Я удивляюсь, как этот Ульянов-Ильин обошел вас молчанием. Ваше, Иван Дмитриевич, товарищество подходящий объект для подобного анализа. Можно бы такую главу написать: «От пятачка до миллиона»…
Юдин на минуту умолк, расправил бороду и продолжал:
– А теперь вся моя библиотека сосредоточена в Вашингтоне. Уплатили доллары, прислали благодарность с припиской, что Америка считает мою библиотеку подарком книгохранилищу Конгресса. Но мне от этого не легче. Совесть мучает, Иван Дмитриевич, разве соотечественники скажут мне спасибо? За то, что спирт-водку производил миллионами ведер, а чудесную библиотеку чужеземцам отдал?.. Осталась самая малость из уникумов. Намерен Академии предложить…
Юдин не на шутку разволновался, достал из кармана жилета какой-то флакончик, раскрыл, понюхал и стал обвивать вокруг пальцев длинную золотую цепь, в два ряда протянутую на животе. Потом спросил:
– А вы, Иван Дмитриевич, как себя чувствуете? Как идут дела ваши?
– Не могу пожаловаться. Не могу бога гневить. Дело растет. И «Русское слово» и книжное дело – все идет в гору. Вот и сейчас еду в Петербург, надо авторов подыскать из ученой публики. Затеял большое издание к пятидесятилетнему юбилею крестьянской реформы. Да сам к Столыпину на свидание напросился. От него получил телефонограмму, назначил встречу в Зимнем дворце.
– А что вы к Столыпину любовью воспылали? – спросил Юдин. – Или лбами столкнулись в чем?
– А вот что, Геннадий Васильевич, стало мне известно от одного приятеля, что Столыпин на мою работу косо смотрит. Чем недоволен премьер, кто ему обо мне наболтал недоброе? Ведь начальство создает свое мнение согласно докладам. Значит, кто-то обо мне так доложил ему, что он на меня зло имеет. Надо выяснить лично. Вот я и попросил Столыпина принять меня для объяснений.
– Вы сумеете его ублажить. Не поссоритесь, Иван Дмитриевич, вы ведь не только деятельный предприниматель, но еще и природный дипломат. Ведь и я кое о чем наслышан. Как вы быстро и здорово воспрянули после погрома в девятьсот пятом!.. Желаю вам удачи при встрече с Петром Аркадьевичем. Берегитесь, на мой взгляд, это двуликий Янус. Столыпин, с одной стороны, стремится создать надежную опору в крестьянском классе из зажиточных, богатеющих элементов, этим он многих привлекает к себе; а, с другой стороны, он очень рискует. И не исключена возможность, что и его постигнет роковая судьба Плеве. Петли на эшафотах не предвещают этой личности тихой, блаженной кончины… Не подобает, спасая царский трон, окружать его виселицами. Это самая ненадежная ограда из всех ненадежных.
– А вот что касается крестьянского вопроса, – взволнованно заговорил Сытин, – вообще тут со Столыпиным можно бы и поспорить. Да ведь против ветру не надуешься. Он премьер, у него власть… Не знаю, как вы смотрите, а на мой взгляд, Столыпин не туда клонит. Заботится о богатом мужике-кулаке, о его обогащении. А как с беднотой? Ей быть в безземельных бобылях-батраках? Вот ведь что получится. Крупные землевладельцы станут правдами и неправдами увеличивать свои владения за счет разорения беднейших маломощных крестьян, и опять что будет? А будет то, что каждый ублажаемый Столыпиным хозяин-отрубник в конце концов преобразится в фермера, в своего рода помещика… А это разве правильно? Во всех опасных случаях, во всех войнах Россия опиралась на народ, на мужика, а не на барина… Реформа шестьдесят первого года дала крестьянам землю, недешево дала… Предвижу я, что столыпинская новая реформа вызовет недовольство у маломощных крестьян, а они-то и есть большинство в нашей стране… – Сытин умолк, задумался. Молчал и Юдин, мысленно с ним соглашаясь.
Поезд подходил к Твери. В вагоне наступила тишина.
– Пора, пожалуй, спать, – сказал, поднимаясь, Юдин. – Спокойной ночи, Иван Дмитриевич.
– Вам тоже. Да, простите, Геннадий Васильевич, – обратился еще раз Сытин, – этот землемер из Чухломы, что разговаривал с вами, упомянул о какой-то вашей книжечке. Что это за штука?
– Она называется скромно – «Материалы для истории города Чухломы и рода костромичей Июдиных», – ответил Юдин.
– Так-так, понятно. Мой братец Сергей, наверно, в таком же духе что-то сочинил о Галиче. И вы думаете, Чухлома заслуживает печатной истории? Какая у чухломских обитателей история? Как и у всякого нашего захолустья: день да ночь – сутки прочь. Другое дело, где мужики на вилах поднимают помещиков, – там страшная, но история. А что, прежде ваш юдинский род так и назывался Июдинским?
– Да, по старым книжным записям так…
Сытин опять чуть заметно усмехнулся. Но ничего не сказал. Юдин нахмурился, желваки заиграли, и глаза замигали часто-часто.
– Я знаю, догадываюсь, почему вы меня об этом спросили, Иван Дмитриевич. Вы, наверно, подумали, что от сокращения на одну букву в моей фамилии суть не пострадала? Я сам часто думаю об этом после того, как совершил «июдинский» поступок, отдав Америке за «сребреники» результаты огромнейших трудов человеческих…
Юдин вышел от Сытина из купе расстроенный.
«Разные мы с Юдиным. Да, он любил книгу, как коллекционер. Но он мешал распространению книг в народе, изготовлял море водки и спирта. А там, где водка, книге трудно, почти невозможно найти место, – думал Сытин перед сном, прислушиваясь, как за стенкой ворочается с боку на бок старик Юдин. – Однако совесть его грызет до самых печенок. Собственную славу и почет променял на золотишко. Кому? Куда? Дурачище, упустил такую жар-птицу за океан… А ведь он пытался даже там, в Сибири, что-то издавать, хватался за типографское дело по малости, но разве совместимы водка и книга? Никогда! Так вот в свое время госножа Каспари одновременно содержала публичное заведение и издавала на розовой бумаге журнал „Родина“. Дом терпимости и… „Родина“.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46