«От 9 часов утра до 2 часов дня выходил несколько раз из дома в колониальную и мясную лавку Крылова, в упомянутом доме, где занимается его отец; в 2 часа 25 минут дня вышел вместе с отцом из лавки, пошли домой на квартиру.
В 3 часа 20 мин. дня вышел из дому „Набор“, имея при себе сверток вершков 7 длины квадр. 4 вер., по-видимому, посылка, завернутый в холстину и перевязанный бечевкой. На Серпуховской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади пересел, доехав до Красносельской ул., слез, пошел в дом № 13 по Краснопрудному переулку во двор во вторые ворота от фонаря домового № 13, где пробыл 1 час. 30 мин., вышел без упомянутого свертка, на Красносельской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади слез и вернулся домой. Более выхода до 10 часов вечера замечено не было».
В чем же провинился сытинский корректор, молодой рязанский парень, еще не печатавшийся поэт? Почему он привлек к себе внимание полиции и попал под неусыпное наблюдение охранного отделения?..
Есенин знал, что сытинские печатники в девятьсот пятом году не на добром счету были у правительства. Их революционные настроения не заглохли и в последующие годы реакции. Политическое подполье существовало в Замоскворечье. Были революционеры и в типографии на Пятницкой…
В тринадцатом году в четвертой Государственной думе произошел конфликт в социал-демократической фракции между большевиками и меньшевиками. Формальный перевес оказался на стороне меньшевиков-ликвидаторов. Их было во фракции семь, избранных в непромышленных губерниях, где насчитывалось рабочих сто тридцать шесть тысяч. А шесть большевиков в той же фракции были избранниками от миллиона рабочих промышленных губерний. Меньшевики, пользуясь формальным перевесом голосов, вытесняли большевиков, мешали им использовать в революционных целях думскую трибуну, а в газете «Луч», ставшей всецело меньшевистской, печатали статьи с призывом ликвидировать нелегальную рабочую партию, сделать ее открытой, то есть практически подчинить интересам буржуазии.
Пять революционных групп из Замоскворечья послали в думскую социал-демократическую фракцию письмо. Рабочие, в том числе и сытинцы, в этом письме резко осуждали меньшевиков и требовали проведения в думе старых лозунгов, за которые боролись и пали жертвой их товарищи в 1905 году… Письмо подписали пятьдесят представителей. Среди подписавших был и сытинский корректор Сергей Есенин.
Письмо «пятидесяти» попало в руки думского депутата Малиновского, впоследствии разоблаченного провокатора. Из его рук в охранку.
От бдительности царских ищеек не ускользнул и Есенин, участвовавший, кроме того, вместе с рабочими сытинской типографии в политической забастовке по поводу закрытия большевистской газеты «Наш путь».
В письме, отправленном оказией другу своему, книголюбу и демократу Грише Панфилову, Есенин писал, не скрывая своих прескверных настроений:
«Мрачные тучи сгустились над моей головой, кругом неправда и обман. Разбиты сладостные грезы, и все унес промчавшийся вихорь в своем кошмарном круговороте. Наконец и приходится сказать, что жизнь это действительно „пустая и глупая шутка“. Судьба играет мною. Она, как капризное дитя, то смеется, то плачет. Ты, вероятно, получил неприятное для тебя письмо от моего столь любезного батюшки, где он тебя пробирает на все корки. Но я не виноват здесь, это твоя неосторожность чуть было не упрятала меня в казенную палату. Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерка. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире. Объяснять в письме все не стану, ибо от сих пашей и их всевидящего ока не скроешь и булавочной головки. Приходится молчать. Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта. Еще раз прошу тебя – резких тонов при письме избегай, а то это кончится все печально и для меня и для тебя. Причину всего объясню после, а когда, сам не знаю. Во всяком случае, когда угомонится эта разразившаяся гроза.
А теперь поговорим о другом. Ну как ты себе поживаешь? Я чувствую себя прескверно. Тяжело на душе, злая грусть залегла. Вот и гаснет румяное лето со своими огненными зорями, а я не видал его за стеной типографии. Куда ни взгляни, взор всюду встречает мертвую почву холодных камней, и только видим серые здания да пеструю мостовую, которая вся обрызгана кровью жертв 1905 г. Здесь много садов, оранжерей, но что они в сравнении с красотами родимых полей и лесов. Да и люди-то здесь совсем не такие. Да, друг, и идеализм здесь отжил свой век, и с кем ни поговори, услышишь одно и то же: „Деньги – главное дело“, а если будешь возражать, то тебе говорят: „Молод, зелен, поживешь – изменишься“. И уже заранее причисляют к героям мещанского счастья, считая это лучшим блаженством жизни. Все погрузились в себя, и если бы снова явился Христос, то он и снова погиб бы, не разбудив эти заснувшие души…»
В ту пору на Есенина положительно влияла рабочая среда и литературный кружок имени Сурикова, выпускавший журнал «Друг народа». В этом кружке Есенин часто читал свои стихи, слышал о них добрые отзывы товарищей и, как активист, был избран секретарем редакции журнала. Благотворное влияние оказывал на него и университет Шанявского.
Немного позднее, уже в другом, боевом духе писал Есенин Панфилову:
«Благослови меня, мой друг, на благодарный труд. Хочу писать „Пророка“, в котором буду клеймить позором слепую, увязшую в пороках толпу… Пусть меня ждут унижения, презрение и ссылки, я буду тверд, как будет мой пророк, выпивающий бокал, полный яда, за святую правду, с сознанием благородного подвига…»
Полтора года работал Сергей Есенин у Сытина в типографии.
Один из сыновей Сытина, Василий Иванович, – человек с революционными взглядами, участник революции девятьсот пятого года, как-то прибежал восторженный в типографию к своему старшему брату Николаю Ивановичу, развернул большевистскую газету «Путь правды» и прочел строки из стихотворения «Кузнец»:
Куй, кузнец, рази ударом.
Пусть с лица струится пот,
Зажигай сердца пожаром,
Прочь от горя и невзгод…
– И знаешь, кто это пишет? – обратился Василий к Николаю.
– Откуда же знать?
– На, посмотри, полюбуйся. Это подчитчик из нашей корректорской, Сережка Есенин пишет! Вот молодец.
– Молодец-то молодец, но туда ли он лезет? И ты тоже хорош, – не очень дружелюбно проговорил Николай Иванович, хмуро и близоруко посматривая на брата. – Зачем тебе эта газета? Зачем тебе всякая возня с прокламациями и изготовлением поддельных паспортов? Что тебе, мало было «Бутырок» в пятом году? Смотри, брат, берегись. Чего доброго, в Сибирь угадаешь. Не посмотрят, что ты сын Сытина.
Поворчал Николай Иванович на брата, а газету взял из его рук и долго не выпускал, читая есенинские стихи.
Однажды Николай Иванович, встретившись с Есениным, попросил его написать для детского сытинского журнала «Мирок» стихи о природе.
Есенин улыбнулся и застенчиво ответил:
– Николай Иванович, благодарю вас за добрые слова, и могу сказать, что первое мое стихотворение в печати появилось в вашем журнале «Мирок».
– А почему я не приметил? В котором номере?
– В первом, за подписью «Аристон».
– Ах, вот как! – удивился Николай Сытин. – Так это ваша «Береза» украсила «Мирок»? Не знал, не знал. Но зачем же «Аристон»? Подписывайтесь своим настоящим именем. Или в крайнем случае инициалами.
Есенин дал еще несколько небольших стихотворений в «Мирок» и по заказу редактора Владимира Попова составил стихотворные подписи под рисунками-карикатурами.
Так в сытинском журнале «Мирок» начал печататься Есенин. Начало оказалось счастливым. Скоро стали появляться его стихи и в журналах других издательств, в «Млечном Пути» и «Добром утре».
Заинтересовался Есениным и сам издатель Сытин. Прочел в «Мирке» его стихи «Береза», «Пороша», «Село» и сказал редактору Попову:
– Смотри-ка, Володя, у нас в товариществе, в корректорской, свой поэт народился. Кольцов, да и только. Закажи ему в четвертый номер что-нибудь на пасху написать. А к рождественскому номеру сказочку бы для детей, в стихах…
Желание Ивана Дмитриевича дошло до Есенина.
Так в «Мирке» появился «Пасхальный благовест».
В рождественские дни в доме Сытиных на Тверской устраивалась для детей и внучат традиционная елка. Роль деда-мороза исполнял умелый затейник и весельчак Василий Иванович Сытин – ученик артистки-сказочницы Озаровской. Иван Дмитриевич с Евдокией Ивановной любовались на веселое домашнее торжество, ободряли похвалой и гостинцами отличившихся внучат. И была в тот вечер разыграна небольшая интермедия по сказочке Сергея Есенина «Сиротка». Детская сказочка полюбилась Ивану Дмитриевичу.
Текст сказки читали посменно в несколько голосов внучки Ивана Дмитриевича – о том, как сиротка Маша, обиженная мачехой, была выгнана на стужу и проливала слезы, а добрейший дед-мороз превратил ее слезы в жемчуг. Обрадовалась Маша, собрала жемчуг в фартук…
Тут появляется дед-мороз в нарядном, из белой парчи, балахоне, длиннобородый, в кожаных рукавицах, с посохом, и произносит не своим, хриплым, простуженным голосом:
…Это бисер ведь на бусы,
Это жемчуг, Маша, твой…
О, дитя, я видел, видел,
Сколько слез ты пролила
И как мачеха лихая
Из избы тебя гнала.
А в избе твоя сестрица
Любовалася собой
И, расчесывая косы,
Хохотала над тобой.
Ты рыдала у крылечка,
А кругом мела пурга,
Я в награду твои слезы
Заморозил в жемчуга…
Я ведь, Маша, очень добрый,
Я ведь дедушка-мороз!..
Конец у этой сказочки был счастливым. Одна из самых малых внучек Ивана Дмитриевича тоненьким голосочком, покраснев, заключила по-своему:
Дядя Вася дал мне роль
Вам сказать, что сам король
Поехал венчаться на Маше,
Вот и все представление наше…
Взрослые смеялись и аплодировали. Иван Дмитриевич говорил зятю Благову:
– Слышь, какой поэт у нас в типографии. Есенин, подчитчик, это его сказка.
– Что ж автора не пригласили на елку? – спросил Благов у Сытина.
– Не знаю, спросим деда-мороза. Он затевал все это елочное игрище. Вася, а почему Есенина не пригласил на елку?
– А вы, папа, разве не знаете? За неделю до рождества Сережа Есенин уволился из типографии. Хотел поехать в Рязань, а затем в Питер, там в столице хочет побывать у Александра Блока. «Сочту, – говорит, – за большое счастье увидеть и послушать этого поэта».
– Вот как!.. «Мирок» лишился хорошего автора. Значит, нашему поэту в типографии стало тесновато. Что ж, вольному воля. Таланту нужен простор…
Дети затевали новые игры. Кружились вокруг светящейся елки и пели:
В лесу родилась елочка…
Две взрослые девушки втихомолку судачили, критикуя есенинскую «Сиротку»:
– Подумаешь, «счастье» – за короля замуж! Надо было бы за принца, тогда другое дело, – говорила одна.
– Наверно, автор имел в виду короля молодого. Бывают же и молодые короли… – нерешительно возразила другая.
БЕРСЕНЕВКА
Был у Ивана Дмитриевича дружок Михаил Дмитриевич Наумов – издатель с Никольского рынка. Разбогател он на выпуске безгонорарных учебников и жил «нараспашку», на широкую ногу, так, «чтоб чертям было тошно, а ему весело». Кутил он чрезмерно в ресторане у Тестова, путешествовал разгульно по разным странам. Привозил из-за границы разные диковинные «музыкальные шкапы» и устраивал домашние концерты. Транжирил свои доходы на что угодно. Сытина он называл запросто – Ванькой.
– Ты, Ванька, дурак, ты не так живешь. Работаешь как черт, не ведая покоя, и отказываешь себе в удовольствиях…
Шумлив был Наумов, резок и груб, никого, кроме Власа Дорошевича, не боялся. Влас Михайлович его не стращал, не запугивал, а только глянет на него поверх пенсне, и Наумов от одного взгляда притихнет. Ивану Дмитриевичу он приходился «без родства родственником» – кумом, крестным отцом всех детей. Крестный любил и старался баловать своих крестников и частенько упрекал их отца:
– Ты, Ванька, всю жизнь в деле, а моих крестников, своих деток, держишь в черном теле! Ну ладно, работай, дурака работа любит. А детям-то дай свободу! Да я, будь на твоем месте, купил бы для них дачу под самым Парижем и сказал бы: живите, ребята! Чтоб чертям тошно, а вам весело! Эх, Ванька, Ванька. Не умеешь ты жить!
Сытин на дерзость Наумова отвечал резко:
– Мишка! Катись к черту! Пусть ему будет от тебя тошно. Не тебе, страхолюдному прощелыге, меня учить! Мое дело всегда в гору, а твое только под гору. И ребят моих своей болтовней и бездельем не развращай. Ты, кум, наставляй их на ум, а дурости всякой они и без тебя нахватаются. А дача у меня знатная, только не под Парижем, а под Москвой, в Берсеневке, подглядел у одного прогоревшего князя…
Бывшее княжеское имение Берсеневка с жилищами, служебными пристройками, с прудами и большим приусадебным участком за приличную сумму перешло во владение Сытина.
Рядом с имением тихие подмосковные деревушки, вечерние гулянья с напевами под гармонь, и тут же Клязьма, а в ней рыбешка водится. В густых лесах, оберегаемых от топора, можно и поохотиться, если есть желание.
В летнюю пору в сытинской Берсеневке всегда было шумно. Всей жизнью на даче заправляла Евдокия Ивановна. Веселье исходило особенно от Василия Ивановича, окончившего медицинский факультет Московского университета. Он был заводилой всяких игр и кадрилей, ночных выездов в лес и на рыбалку. Веселиться и гулять полагалось не всем: кто плохо учился – тому летом на даче приходилось готовиться к экзаменам. Евдокия Ивановна за этим строго следила.
В воскресные дни – гости: зять, Благов Федор Иванович, со всей своей семьей; нередко бывал Дорошевич с супругой и многие другие близкие и дальние, свои и чужие. Некоторые приезжали не для развлечения, а для решения всяких важных вопросов. Дачным «управляющим» в Берсеневке был верный и надежный служака садовод Васильич. Ни по имени, ни по фамилии, а просто все так и называли его – Васильич. Он ведал садом, разводил деревья и кустарники, очищал пруды, оберегал зимой и летом все имение.
Чтобы зря не пропадала усадебная земля, Иван Дмитриевич решил здесь организовать образцовое опытное хозяйство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46