— Елена, девочка моя, что с тобой?
— Я ничего, ничего не делала! Только вода почему-то становилась все горячей и горячей! — Только тут она почувствовала, как на ней буквально горит ошпаренная кожа, и глаза ее наполнились слезами.
Джоах вскочил и бросился тушить уже затлевшийся от высыпавшегося табака ковер, и, как он ни старался сосредоточиться только на ковре, щеки его пылали.
— Елена, может, тебе все-таки лучше завернуться в полотенце?
Она глянула на себя и заплакала от стыда и обиды. Сверху по лестнице уже спускалась мать в одной ночной рубашке с зажатым в руках халатом.
— Что здесь происходит? Никогда не слышала подобного шума! — Глаза ее остановились на голой дочери, и она бросилась к ней почти бегом, — Ты красная, как свекла, надо скорей чем-нибудь намазаться!
Девочка покорно закуталась в материнский халат, но даже прикосновение его мягкой ткани было для ошпаренной кожи болезненным и грубым. Морщась, девушка с трудом встала на ноги.
Отец и Джоах уже зашли в ванную.
— Ванна треснула, — объявил отец, и в голосе его звучал почти ужас. — А мастика на полу вспучилась. В целом такой вид, будто кто-то пытался поджечь нашу ванную, — отец испытующе посмотрел на дочь.
— Ну и наделала ты бед, сестренка, — хмыкнул Джоах.
— Замолчи, парень, — оборвал его отец. — Что здесь все-таки произошло?
Мать обняла Елену, словно защищая:
— Не сейчас, Брукстон. Правда, не время, Видишь, девочка обожглась. Да рассуди здраво, как она могла это сделать? Разве ты видишь где-нибудь пепел или запах керосина? — Отец проворчал что-то сквозь зубы. — Она и так сегодня натерпелась, оставь ее. Разберемся завтра утром, хорошо? А сейчас надо подлечиться.
Елена инстинктивно прижалась к матери. Что же действительно произошло? Как объяснить то, что бессловесная ванна едва не сварила ее живьем? У девушки не было ответа на этот вопрос, но в глубине души она все равно почему-то чувствовала виноватой в этом именно себя. Елена снова вспомнила превратившееся в пепел яблоко, и голова у нее заныла. Весь день одна тайна за другой.
— Пойдем наверх и помажем твои ожоги, — ласково обняла ее мать.
Девочка кивнула, хотя первая боль уже утихла, но, посмотрев на правую ладонь, обнаружила, что краснота на ней теперь сменилась некоей розоватостью, которую было не так легко отличить от цвета другой, ошпаренной руки. В конце концов, хотя бы такое утешение — маленькая компенсация за обваренную кожу и разрушенную ванную.
— Так что же произошло на самом деле? — прошептал Джоах, усевшись по-турецки в изножье кровати Елены. Он пробрался к ней в комнату, как только ушла мать, смазав ей спину и руки бальзамом.
Обняв подушку, девушка устроилась так, что почти касалась брата.
— Не знаю, — ответила она честно, стараясь говорить как можно тише. Ни один из них не хотел, чтобы этот разговор услышали родители, а голос отца продолжал бушевать внизу. И при каждом взрыве отцовского гнева краска стыда снова заливала щеки Елены. Действительно, они были не настолько богаты, чтобы сразу же заново отстроить ванную.
Неожиданно до них донесся и голос матери:
— Они говорили, что она может стать единственной! И я должна сказать им!
— Молчи, женщина , и не смей повторять такое! — взлетел негодованием голос отца. — По этой линии у вас в семье все чокнутые! Фила и Бол…
— Никогда не слышал, чтобы они так бесились! — толкнул ее коленом брат.
— А как ты думаешь, о чем это они? — Елена снова стала прислушиваться, но голоса родителей внезапно упали до шепота.
— Понятия не имею, — пожал плечами брат.
И девушка почувствовала, как слезы опять заливают ее щеки. Хорошо еще, что вокруг стояла непроглядная тьма.
— Странно, что какая-то ванна привела их в такое расстройство, — пробормотал Джоах. — Бывало, я делал пакости и похуже. Помнишь, когда я скормил Тракеру всю корзину с орехами? Мама из них еще собиралась сделать торт отцу на день рождения?
Елена не смогла удержать улыбки, и слезы высохли у нее на лице. Тракер, их жеребец, потом страдал от поноса всю ночь, и отцу пришлось весь день рождения провести в конюшне, чистя ее, а потом долгие часы выгуливать коня, чтобы у него не случилось колик.
— А когда я сказал детям Уокленов, что можно достать луну, если залезешь на самую верхушку кривого дерева? — он хихикнул в темноте.
Елена ущипнула брата:
— Самби тогда сломал руку, купившись на твою шутку.
— Ну, это он заслужил. Никому не позволено толкать мою сестренку в грязь.
И Елена живо припомнила тот день два года назад. Тогда она надела красивое платье в цветах, что подарила ей тетка Фила на праздник середины лета. А грязь испортила платье непоправимо.
— И ты сделал это из-за меня? — прошептала она со смесью восхищения и смеха.
— А для чего же у тебя есть старший брат?
Слезы снова угрожающие защипали Елене глаза. Джоах соскользнул с постели, нагнулся и обнял ее:
— Не беспокойся ни о чем, Эл! Кто бы ни сыграл с тобой эту шутку, я его найду. И ни один больше не посмеет насмехаться над тобой!
Она тоже обняла Джоаха:
— Спасибо тебе, — жарко прошептала девушка прямо ему в ухо.
Джоах отошел к двери и в последний раз обернулся к сестре:
— Кроме того, я не позволю этому таинственному шутнику морочить меня! Моя репутация непогрешима!
Дизмарум опустился на колени среди сырых листьев яблоневого сада, и издали его можно было принять за старый, полуразвалившийся пень. Ни одна птица не пела в эту ночь, ни одна пчела не жужжала. Дизмарум вслушивался в тишину прекрасно сохранившимся, несмотря на его преклонный возраст, слухом. Не только слухом, всеми обостренными чувствами. Последние из мольграти ушли в землю, пробивая себе путь к далекому дому. Рваная рана на животе Рокингема давно застыла, и пар ее ушел в холодную ночь.
Прижав лоб к мерзлой грязи, Дизмарум посылал свои веленья исчезнувшим существам и получал ответы в виде тысяч детских голосов, в которых звучало лишь одно — голод.
Спокойно, мои маленькие. Скоро вы насытитесь вдоволь.
Довольный результатом, прорицатель поднялся с колен и подошел к трупу. Наклонившись, он стал ощупывать мертвого воина здоровой рукой. От полуслепых глаз старика в такой темноте все равно было мало толку. Наконец, пальцы его остановились на застывшем лице Рокингема. Как-то странно взвизгнув, старик вновь обнажил кинжал и, прижав его рукоять обрубком, полоснул им по пальцу здоровой руки. Потом, несмотря на текущую кровь, убрал кинжал, пачкая ножны, и вновь склонился над мертвым.
Окровавленным пальцем он подрисовал трупу яркие губы, словно собирался кому-то его показывать.
Потом старик склонился, как мог, и крепко поцеловал убитого в кровавые губы, ощущая вкус железа и соли. Он дышал в ледяной раскрытый рот, гладил окоченевшие щеки и, наконец, припав к самому уху, прошептал:
— Хозяин, прошу, услышь меня!
Произнеся это, прорицатель отодвинулся от трупа и стал ждать, прислушиваясь. И ответ пришел: воздух вокруг застыл, он почувствовал злое, леденящее незримое присутствие. Шум, напоминавший ветер, пробегающий по мертвым ветвям, донесся из мертвых губ, и казалось, что слова сами выходят из черного горла Рокингема:
— Она здесь?
— Да, — прикрыв глаза, ответил старик.
— Говори, — теперь голос шел, как из бочки.
— Она созрела, она истекает силой. Я чувствую этот запах крови.
— Тогда к ней! Возьми ее!
— Разумеется, мой лорд. Я уже отослал молграти.
— Я пошлю тебе на помощь одного скалтума.
— Это вовсе не обязательно… — вздрогнул Дизмарум. — Я могу…
— Он уже в пути. Приготовь ее к этому.
— Как прикажете, хозяин, — ответил прорицатель, уже чувствуя, что напряжение присутствия уходит. Весь его зад, казалось, задрожал от этого ухода. Наступало время сваливать отсюда. Молграти были уже на месте.
Дизмарум положил ладонь на страшную рану Рокингема, и под пальцами у него заскользили остывшие внутренности, потянулась загустевшая кровь.
И старик засмеялся, обнажив четыре последних сохранившихся зуба в почерневших деснах.
Присев у трупа, он стал полными пригоршнями собирать грязь и накладывать ее в рану. Положив тринадцать пригоршней, он утрамбовал грязь культей и кое-как стянул края раны.
Затем, крепко держа расползающиеся края, едва слышно сказал несколько слов, которым научил его страшный хозяин. И по мере повторения заклинаний боль в его собственном животе стала жечь его до тех пор, пока он не прошептал слова в последний раз уже в таких муках, словно и впрямь рождал новую жизнь. Боль стала непереносимой. Последние слоги уже едва сходили с непослушного языка. Старое сердце отчаянно билось о ребра, но агония кончилась вместе с последним словом.
Откинувшись с облегчением, Дизмарум снова провел рукой по ране воина — края соединились так, что пальцы не чувствовали даже шрама.
Тогда старик ткнул палец в застывший лоб и произнес одно-единственное слово:
— Встань!
Тело под его рукой дернулось раз, потом другой, разбрызгивая вокруг себя грязь, и скоро провидец услышал, как из неподвижных губ Рокингема доносится хриплое дыхание. Забилось сердце, и тело снова начало судорожно дергаться.
Дизмарум с трудом встал на ноги, помогая себе единственной рукой. С соседнего поля прибрела задумчивая корова и остановилась, хмуро глядя на судороги Рокингема, возвращавшегося обратно, в мир живых.
После захлебывающегося кашля воину удалось, наконец, сесть, и, поднеся дрожащую руку к животу, он кое-как натянул на голое тело располосованную рубашку:
— Чт-т-о произошло?
— Еще одно таинство, — небрежно ответил старик, не сводя глаз с темнеющих на горизонте домов.
Рокингем прикрыл глаза и потер лоб:
— Только больше не надо, — прошептал он, вставая на колени, а потом и окончательно на ноги. Он был еще очень слаб и, чтобы не упасть, прижался плечом к дереву. — Сколько меня не было?
— Достаточно. Стало совсем холодно, — Дизмарум указал пальцем на далекую ферму. — Пошли, — и старик заковылял в ту сторону, запинаясь и едва не падая на каждом шагу. Магия окончательно истощила его силы, и он стал беспомощен, как ребенок. Однако Рокингем так и не сдвинулся с места.
— Ночь на исходе, старик, — позвал его воин. — Может быть, лучше вернуться в город и забрать ее утром. Или давай поедем, лошади близко и…
— Нет, сейчас — воскликнул Дизмарум, оборачивая к Рокингему свое бескровное лицо. — С рассветом мы должны взять ее. Хозяин дал недвусмысленные указания на этот счет. Она должна быть в наших руках, пока не ушла луна.
— Как скажешь, — Рокингем оторвался от дерева, словно лодка, покидающая надежную гавань, и, шатаясь, пошел за провидцем, не упускающим из виду следов молграти. — Ты слишком начитался писаний всяких сумасшедших, — все же не сдавался воин, — Ведьмы давно существуют лишь в сказках, которыми пугают детей. И все, что мы найдем на этой заброшенной ферме, окажется лишь испуганной девчонкой, с руками, искореженными непосильной работой в полях. И из-за этого я не сплю всю ночь!
Дизмарум резко остановился и оторвал глаза от земли:
— Ты потеряешь гораздо больше, чем сон, если она уйдет от нас этой ночью. И тогда ты увидишь, как вознаграждается неудача, не где-нибудь, а в подвалах донжона.
От этих слов Рокингем вздрогнул, и провидец позволил себе несколько секунд триумфа и передышки. Старик прекрасно знал, что Рокингем однажды посетил эти подвалы и видел, во что там превращаются те, что не так, как следовало, жили под солнцем. Дальше они шли молча.
Старику нравилась тишина и даже этот глупец, шедший за ним, особенно когда он молчал. Помимо того, что Рокингем служил прекрасным убежищем для молграти, он вообще был весьма полезен. Там, в Блекхолле, хозяин допустил этого молодца к кровавому алтарю и научил самым темным сторонам своего искусства. Дизмарум хорошо помнил, как кричал в ту ночь Рокингем, как блестели от боли его глаза, как извивался он на окровавленном камне, разрезаемый на куски. Потом хозяин собрал его по этим кусочкам и полностью смыл память об этой ночи в его сознании. Теперь, сделавшись всего лишь орудием хозяина, Рокингем был отдан Дизмаруму для поисков девочки в долине.
Старик бросил косой взгляд на идущего рядом воина и вспомнил еще и о том, как в такую же лунную ночь обращения Рокингема был убит новорожденный. Этой кровью потом опрыскали алтарь и его собственное, , извлеченное из груди сердце. И при воспоминании о том, что вонзалось тогда в Рокингема, старик невольно вздрогнул и быстро прикрыл мутные голубые глаза.
Где-то далеко за горами залаяла в ночи собака, словно почувствовала в тот момент то, что было навеки спрятано теперь в Рокингеме.
О да, этот молодой человек еще далеко не исполнил своего предназначения.
Елена никак не могла заснуть. При каждом движении ожоги ныли, а разум все никак не мог разобраться с таинственными приключениями минувшего дня. Менструация, яблоко, рука, ванна… И, как ни пыталась она уверить себя в своей невиновности относительно последнего, сердце ее говорило иное. И потому сон так и не приходил к ней.
Что же все-таки произошло?
В памяти у девочки снова всплыли подслушанные сегодня ночью слова: «Она может стать единственной ». И в голосе матери при этих словах звучала не гордость, а страх.
В сотый раз Елена выпростала из-под одеяла руку и поднесла ее к глазам. В неверном лунном свете ладонь казалась еще темней; на ней блестела мазь, положенная матерью и отливавшая каким-то призрачным блеском. Мазь сладко отдавала ведьминым орехом. Ведьмин орех. Сам воздух показался девочке пропитанным страхом.
Ведьма.
Ее дядька Бол, всегда, как сундук, набитый всевозможными историями и сказками, часто заставлял дрожать от страха ее и Джоаха, когда рассказывал эти таинственные небылицы о ведьмах, ограх и прочих загадочных существах, рожденных тьмою и фантазией народа. Она помнила, как кривились тогда губы Бола, как блестели его глаза, освещенные пляшущим огнем из кухонной печки. Казалось, он и сам верил в то, что рассказывал. Голос его дрожал и перекатывался, щеки пылали, и это, пожалуй, было самым привлекательным в таких историях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53