Теперь наркомы уже давно носят нормальное европейское платье и подобный сталинский маскарад можно встретить разве что в глухом колхозе.
Представляю себе, какое впечатление производили эти чучела на немцев. Точь в точь копия с гитлеровских карикатур на большевиков.
Вскоре рьяные парт-крестоносцы сами почувствовали несоответствие их исторической одежды в изменившихся условиях и постепенно стали приспосабливаться к среде. Впоследствии весь гражданский состав СВА был одет по последней европейской моде даже с претензией на щеголеватость.
Этому способствовал тот факт, что все руководящие работники СВА получают специальную заграничную экипировку, т. е. имеют возможность получать по талонам отрезы на платье в соответствии с занимаемой ими должностью. В особенности это относится к работникам, занятым в Контрольном Совете.
Атмосфера непринужденной сердечности и гостеприимства царит в комнате. Интернациональное общество нисколько не чувствует себя связанным различием униформ и даже языков. Только один советский делегат одиноко сидит, закинув ногу за ногу, в кресле и страдаёт.
Курмашев чувствует себя значительно хуже, чем миссионер в кругу людоедов. Он беспрерывно вытирает платком пот со лба, пыжится с важным видом, как индюк на птичьем дворе, и беспрестанно поглядывает на часы. Когда следует приглашение к столу, Курмашев вздыхает с явным облегчением.
Можно не сомневаться, что он с удовольствием поболтал бы со своими соседями, даже с помощью пальцев, посмеялся и выпил бы пару стаканчиков виски. Но здесь он не такой человек, как все. Он – носитель и одновременно раб коммунистического мировоззрения.
За обедом генерал Шабалин сидит по правую руку хозяина дома и через переводчика беседует с сэром Перси Милльс. Военный мундир помогает ему держать себя более уверенно, чем Курмашев.
Тот усиленно скребет тарелку и изображает свое полное безразличие к происходящему кругом. Тяжёлая задача – набить полон рот, чтобы этим избавиться от необходимости разговаривать с соседями по столу.
Мой начальник натянуто улыбается и принуждаёт себя смеяться в ответ на шутки сэра Милльс. Со своей стороны генерал ни разу не делает попытки продолжить или поддержать разговор. Что думают по этому поводу англичане – с русскими трудно разговаривать не только за столом заседаний, но и за обеденным столом. Когда-то англичане заслужили от нас кличку «твердолобых». Теперь роли меняются.
Я сижу по другую сторону стола между бригадиром Бадером и английским адъютантом.
Когда я случайно поднимаю глаза от тарелки, то наталкиваюсь на встречный настороженный взгляд генерала Шабалина. По мере того, как обед близится к концу, генерал теряет некоторую долю своей большевистской брони и даже поднимает ответный тост за здоровье хозяина дома. При этом он всё чаще и чаще бросает испытывающие взгляды в мою сторону.
И смех и грех! Я знаю, что по долгу службы генерал, конечно, следит за мной. Это в порядке вещей. Но, оказывается, что генерал не столько сам следит за мной, как интересуется наблюдаю ли я за ним. Он уверен, что мне поручена слежка за ним. Курмашев боится генерала, генерал остерегается меня, я не доверяю сам себе.
Это чувство возрастает в геометрической прогрессии соответственно движению по советской иерархической лестнице. И больше всего страдаёт этой болезнью сам создатель этой гениальной системы.
Поглядев на потеющих от страха и недоверия советских сановников, отпадаёт всякое желание карабкаться по лестнице советской карьеры. Когда генерал Шабалин пас овец или пахал землю, он был несравненно более счастлив, чем теперь.
После обеда все снова собираются в гостиной. Бригадир Бадер подходит ко мне и предлагает завернутую в целлофан толстую сигару с золотым ярлыком.
Я с любопытством кручу сигару между пальцев. Настоящая гавана! До сих пор я знал их только по карикатурам, где гавана была неизменным аксессуаром в зубах каждого злодея-миллионера, как раньше кинжал в зубах у пирата.
С видом опытного курильщика сигар я пытаюсь откусить конец зубами, но проклятая гаванна не поддаётся. Во рту полно горькой дряни, которую к тому же некуда выплюнуть.
«Как Вам понравился обед?» – вежливо осведомляется бригадир.
«O, very well!» – столь-же вежливо отвечаю я, осторожно пуская голубоватый дым через ноздри.
В это время Шабалин делает мне знак пальцем. Я извиняюсь перед бригадиром, предусмотрительно оставляю сигару в цветочном горшке и следую за генералом. Мы выходим в парк, как будто чтобы подышать свежим воздухом.
«О чем Вы разговаривали с этим…?» – ворчит генерал, избегая произносить имя.
«О погоде, товарищ генерал».
«Хм… Хм…» – фыркает Шабалин, как ёж, и трёт нос костяшкой согнутого указательного пальца. Так он делает всегда при разговорах полуофициального характера. Затем он неожиданно меняет тон:
«Я думаю, что больше Вам здесь делать нечего. Можете быть свободны на сегодня. Возьмите мою машину и покатайтесь по Берлину, посмотрите на девочек…» Генерал делает довольно фривольное замечание и натянуто улыбается. Я внимательно слушаю, равномерно шагая рядом с ним по дорожке парка. Что это за подозрительная снисходительность и забота?
«…Кузнецову позвоните вечером по телефону и скажите, что я приеду прямо домой», – заканчивает Шабалин, поднимаясь по ступенькам ведущим на веранду.
Итак, генерал на работу сегодня больше не приедет. Там его ожидаёт обычное бдение до трех часов ночи. Это не необходимость работы, а его долг, как большевика. Он должен быть на посту около «вертушки» – может быть, «хозяин» окликнет среди ночи.
Теперь же, после сытного обеда и нескольких бокалов вина, генерал почувствовал потребность хоть на несколько часов стать человеком, как окружающие. Уютная обстановка виллы и атмосфера непринуждённой сердечности подействовали даже на этого партийного волка.
Ему бессознательно хочется скинуть маску железного большевика, громко посмеяться, хлопнуть по плечу своих коллег – быть человеком, а не партбилетом. Я же, по его мнению, являюсь оком и ухом партии. Поэтому он отсылает меня под благовидным предлогом, давая и мне возможность провести время по своему усмотрению.
Вернувшись в дом, я беру с вешалки фуражку и, не привлекая по возможности внимание окружающих, выхожу наружу.
Миша дремлет в машине.
«Ух-х-х, товарищ майор», – тяжело вздыхает он, когда я открываю дверцу. – «После такого обеда обязательно поспать надо – на травке, часика два».
«Ты тоже обедал?» – удивленно спрашиваю я.
«Ну а как же! – с гордостью пыхтит Миша, суя ключ в зажигание, – „Как князь пообедал“.
«Где?»
«Тут. Позвали меня. Стол отдельный накрыт. Как скатерть самобранка. И знаете что, товарищ майор», – Миша заговорщицки косится на меня. – «Наш генерал так не кушает, как меня накормили. Я то уж знаю».
Некоторое время мы едем молча. Затем Миша, как будто разговаривая сам с собой, бормочет:
«Неужели у них всех солдат так кормят?» После ознакомления с условиями в доме сэра Перси Милльс, невольно приходит в голову сравнение с квартирой генерала Шабалина.
В Контрольном Совете вошел в употребление обычай, согласно которому каждый директор поочерёдно приглашает к себе своих коллег по Экономическому Директорату. Когда очередь в первый раз дошла до Шабалина, он не воспользовался этим правилом как будто по рассеянности или незнанию. На самом деле генералу некуда было пригласить иностранцев.
Конечно, Шабалин имеет полную возможность захватить и обставить соответствующий его рангу аппартамент. Но сделать это сам он не решается, а начальник АХО генерал Демидов за него это делать не будет, т. к. по уставу такой роскоши не полагается. До специальной «заграничной экипировки» додумались, а до квартир ещё очередь не дошла.
Свой маленький коттедж Шабалин теперь сменил на пяти-комнатную квартиру в доме, где живёт большинство сотрудников Экономического Управления.
Ординарец Николай и шофёр Миша натаскали в новую квартиру мебели и разных побрякушек со всего квартала, но впечатление получилось не генеральского жилища, а воровской фатеры. Принимать иностранных гостей здесь явно неудобно. Это чувствует даже сам Шабалин.
Опять те же противоречия между большевистской теорией и практикой. Кремлёвская верхушка давно наплевала на проповедуемую ими пролетарскую мораль и купается в роскоши, доступной не для всякого капиталиста.
Тем более, что живут они за столькими замками, что их личная жизнь недоступна глазам народа. Нижестоящие вожди все больше и больше шагают по тому же пути.
Партийная аристократия, подобно Шабалину, живёт двойной жизнью – на словах они разыгрывают идейных большевиков, а на деле являются взломщиками проповедуемых ими идей. Сочетать эти вещи довольно трудно.
Всё приходится делать воровато, с опаской, с оглядкой. Под ногами путаются собственные классовые теории и новые советские предрассудки. Кремлевских стен и заградительных зон здесь нет, всё происходит более или менее открыто. А вдруг кремлёвские хозяева прикрикнут?
Сначала Шабалин обедал в так называемой столовой Военного Совета, т. е. генеральской столовой. Теперь же Дуся, незаконная горничная, трижды в день ездит туда в автомашине и берет кушания на дом. Но даже в таких условиях гостей в дом не пригласишь, а в столовую Военного Совета посетителей, тем более иностранцев, водить не полагается.
Даже здесь, в условиях оккупированной Германии, где мы не связаны ни жилплощадью, ни пайками, где всё буквально – нагнись и подними, даже здесь мы продолжаем жить на советский манер.
Вскоре Штаб СВА учёл недостатки существующего положения и разрешил проблему по старому потёмкинскому методу. Было создано подобие специального клуба, где руководящие работники СВА могут устраивать приемы для своих западных коллег.
В каждом случае требуется заранее представлять в Liason Service СВА точный список всех приглашенных, который тщательно проверяется НКВД и требует подписи Начальника Штаба СВА. Это не просто короткая фраза сэра Перси Милльс: «Поехали ко мне обедать, джентльмены!», где не забывают даже шофёра Мишу.
При первых встречах с союзниками я не на шутку опасался, что мне будут задавать слишком много вопросов, на которые я не в состоянии буду ответить. Точнее, не имею права отвечать. По мере моей работы в контрольном Совете во мне всё больше и больше растет недоумение.
Люди демократического мира не только не предпринимают попыток обращаться к нам с политическими вопросами, которые, по моему мнению, обязательно должны возникать у них при встрече с представителями абсолютно противоположной государственной системы, но они даже проявляют непонятное для меня безразличие к этой теме.
Сначала я принимал это за чувство такта. Впоследствии я убедился в другом. Средний человек Запада, как это ни парадоксально, гораздо меньше интересуется политикой и всем, что с ней связано, чем средний советский человек.
Человека Запада больше интересует, сколько бутылок шампанского было выпито при дипломатическом приеме в Кремле или в каком вечернем туалете появилась жена Молотова.
Это в лучшем случае. Обычно же его интересы не идут дальше спорта и хорошеньких актрис на обложках журналов. Это вполне естественно каждому человеку в нормальных условиях. Если бы советские люди имели возможность выбора, то они поступили бы точно так.
Но своеобразие советской печати исключает беспартийное чтение. Каждая строчка пропитана политикой. Многие поэтому предпочитают ничего не читать и тогда их переводят на искусственное питание с помощью кружков и политзанятий. Те же, кто читает, не настолько глупы, чтобы безоговорочно верить всему, что им преподносится.
Отсюда постоянный неудовлетворенный интерес к запретному плоду, к объективной истине. Это скованная политическая активность, затаённый интерес к проблемам и явлениям окружающего мира в сравнении с советскими условиями.
Майор Кузнецов выражает это в задумчивой фразе: «Хм! Вот они какие – сенаторы?!», шофёр Миша в наивном вопросе: «Неужели у них всех солдат так кормят?!» Средний человек Запада, живя в нормальных условиях, не ломает голову над причинами явлений. К чему? Ведь всё в порядке. Советские люди не имеют ничего кроме бумажного счастья, бумажного благополучия и бумажной радости.
Тут поневоле задумаешься о причинах и взаимосвязи явлений. Материал для размышлений обширный и я вижу, что люди не проходят вслепую. Они молча наблюдают и делают в глубине души заключения.
Когда приходится читать немецкие и англо-американские газеты, невольно удивляешься насколько внешний мир не знаком со всем тем, что происходит в Советском Союзе. То, что мы получаем умышленно искажённое представление о внешнем мире – это вполне понятно.
То, что немецкая печать, которая имеет свежий опыт контакта с СССР, не имеет сегодня возможности говорить на эту тему свободно, т. к. это запрещено соответствующими приказами Контрольного Совета – это тоже понятно.
Но то, что свободная англо-американская пресса говорит о СССР очень сдержанно, а когда и говорит, то абсолютно наивные вещи – это трудно объяснить.
То ли это просто безразличие, обусловленное незаинтересованностью и называющееся на дипломатическом языке невмешательством в дела других наций, то ли это отсутствие правильной информации.
Так или иначе, а слепота во внешних и внутренних процессах, развивающихся в Советской России, впоследствии доставит западным демократиям много головной боли.
Теперь мы столкнулись вплотную. Вчерашние союзники сегодня стали соперниками, завтра они могут стать врагами. Для того чтобы бороться, надо знать врага, надо знать его слабые и сильные стороны.
Запад не понимает чудовищной двойственности советской действительности. За тридцать лет мы значительно изменились, в какой-то мере мы стали советскими, понимая это как действие коммунистической теории в данной национальной среде. Став советскими, мы одновременно приобрели иммунитет к коммунизму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83