Обманщик Белкин уже проснулся, но еще не вылезал из норы. Он лежал в своем уютном гнездышке, положив голову на теплый хвостик, и поглядывал по сторонам, проверяя, не созрел ли какой орех. Тем паче что все они были очень близки к тому. Весь предыдущий день он наблюдал, как они все темнеют и темнеют, прикидывая, что еще немножко, и они достигнут идеального состояния.
– А это значит, что если я не соберу их сегодня, завтра они уже будут не так хороши.
И он клянется себе: «Как только этот солнечный луч достигнет лещины, я тут же берусь за работу». Потом он закрывает глаза и снова повторяет: «Как только он доберется до следующей ветки, я тут же возьмусь за дело», и так дальше, продолжая дремать и нежиться в сладком неподвижном воздухе. Орехи становятся все темнее. Солнце поднимается все выше. Но вокруг царят такой покой и безмятежность, что Белкину совсем не хочется вставать.
И вот, когда луч солнца добирается уже до двадцать седьмой ветки лещины, из Долины доносится чудовищный рев, словно это проснулся сам Дьявол или по крайней мере его ближайший родственник.
Этот рев ужасен! Глаза вылезают от него на лоб. От него стынет кровь в жилах и леденеет сердце, деревенеют паутины и опадают почерневшие яблоки. И даже на высоком-высоком дереве Белкина листья скукоживаются и норовят опасть задолго до назначенного им срока. Мало того – этот рев настолько пугает Белкина, что он подскакивает со своей лежанки и зависает между полом и потолком. И висит неподвижно в воздухе с круглыми, как печенье, глазами, ощетинившись, как дикобраз.
– Что это за бляха-муха? – спрашивает он дрожащим голосом. – Может, мне приснился кошмар? – И щиплет себя за нос, чтобы проверить. Однако потрясение проходит, и Белкин валится на пол – бумс!
– Гм! – задумчиво произносит он, потирая нос и коленки, – Все как взаправду – классический улет, только почему-то настоящий синяк.
И снова округу сотрясает жуткий рев, от которого все живое падает замертво. Белкин на разбитых коленках очень осторожно подползает к выходу из норы и очень-очень осторожно высовывает свой разбитый нос, чтобы посмотреть, что происходит внизу.
– Я же сказал: Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р!
Кровь у Белкина сворачивается, в ушах начинает звенеть, и единственное, что его интересует, так это не спит ли он?!!!
– Я Большой и Великий с Высоких Холмов! Я Очень Большой! И Очень Плохой! И Очень-очень Голодный!
И вправду, это гризли, причем такой большой и лохматый, что даже пара местных медведей ему и в подметки не годится.
– Я же сказал, что хочу есть! И речь идет не о какой-нибудь там затхлой дохлой несолидной закуси, мне нужен полнокровный, толстый обед! Я привык хорошо есть и хорошо спать! Прошло уже полгода после моего завтрака, и мне самая пора пообедать! Надо как следует набить пузо, чтобы еще полгода я мог бы спокойно хр-РрРрРР-апеть!
Зубы в его пасти мерцают, как сталактиты, глаза блестят, как дула двуствольной винтовки.
– Я обглодал холмы и обсосал скалы! Настало время Долины. Я слизну здесь всех!
И с этими словами он издает еще один чудовищный рев и встает на задние лапы, поднимая передние над головой и вытягивая когти до тех пор, пока они не начинают напоминать вилы. Потом со всего размаха он снова падает на четвереньки, вонзает их в землю и со злобным урчанием начинает раздирать ее, словно это оберточная бумага на его именинном подарке.
А как раз в этом месте под землей проживает Бурундук Чарли Чарльз. И когда он видит, что спальня его раскололась пополам, а кровать под ним осела, он натягивает одеяло до самого подбородка и кричит самым смелым голосом, на который только способен:
– Эй ты! Это моя нора! Что это ты себе позволяешь, ломясь в мой дом?!
– Я Большой Двойной Медведь с высоких диких холмов, – рявкает медведь, – и я пополняю запасы в погребе, чтобы их хватило мне на мою Двойную Зимнюю Спячку.
– Вот и иди себе куда-нибудь в другое место, крикун высокогорный, – рявкает ему в ответ Чарли. – Это не твой лес…
– Сынок, когда я хочу есть, всякий лес становится моим, – говорит медведь. – А сейчас я очень голоден. Я обглодал холмы и вылизал подножия, а теперь съем вас!
– А я убегу от тебя, – говорит бурундук, пронзая медведя своим самым искрометным взглядом.
– А я тебя догоню, – отвечает медведь и так ухмыляется, что глаза бедного Чарли меркнут. Еще мгновение он смотрит на медведя, потом выскакивает из-под одеяла и, прижав к голове ушки и подняв хвост, бросается наутек со скоростью шестьдесят шесть шагов в секунду, что для него очень быстро!
Но огромный старый медведь со своими огромными старыми лапами делает раз! два! три! огромных двойных шага, догоняет Чарли, хватает его и проглатывает прямо вместе с шерстью.
Белкин у себя наверху только успевает моргнуть глазом.
– Вот это да, – бормочет он, – Это чудовище и вправду умеет бегать.
После этого медведь спускается с холма и направляется к огромному гранитному валуну у ручья, где живет Кролик. Мгновение он прислушивается, прижав ухо к камню, потом как можно выше поднимает свою лапу пятидесятого размера, похожую на огромный волосатый копёр, и одним ударом превращает гранитную крепость кролика в горстку песка, который засыпает его завтрак.
– Эй ты, увалень! – кричит кролик, пытаясь вычистить из ушей песок диким пастернаком. – Это мой завтрак! Как ты посмел являться в нашу долину, портить нашу собственность и нарушать спокойствие, когда это даже не твоя территория!
– Мне очень неприятно сообщать тебе, братишка, но я Большой Двойной Медведь, и вся земля, по которой я хожу, является моей территорией. Я дочиста обглодал холмы и вылизал подножия. Я съел бурундука, который пытался от меня убежать, а теперь съем тебя!
– А я от тебя убегу, – говорит кролик.
– А я тебя догоню, – отвечает медведь.
– А я от тебя ускачу, – говорит кролик.
– А я на тебя наскачу, – отвечает, ухмыляясь, медведь и начинает очень неприятно шевелить усами. Кролик тоже пару секунд шевелит усами, потом срывается с места и бросается наутек, поднимая целое облако пыли, как мотоскутер, спускающийся по крутой грязной дороге. Но прямо за ним несется медведь, как груженый лесовоз, спускающийся по еще более крутому склону. Кролик добирается до самого края долины, прижимает ушки и лапки и делает прыжок в сторону зарослей, причем взлетает так высоко, как целая стая перепелок…
Но большой старый медведь с ревом взлетает за ним, как военная ракета, хватает его и проглатывает вместе с ушками, лапками и всем остальным.
– А бродяга-то не врет – он и вправду умеет прыгать, – вынужден признать Белкин, наблюдающий за происходящим из окошка своей спальни.
Затем медведь направляется к ручью Уиттиеров, который сонно журчит чуть дальше. Он хватает ручей за берег и одним махом встряхивает его, как простыню. От этого толчка ящерица Салли вылетает из своего глиняного будуара вместе с лаком для ногтей и маникюрным набором и шмякается прямо на опустевшее русло рядом с ошарашенными миногами и амбистомами.
– Грубиян! – шипит Салли. – Неотесанная деревенщина! Что это ты явился сюда встряхивать наши реки?! Это тебе не площадка для игр!
– Я Большой Двойной Медведь, мэм, и могу играть где захочу. Я обглодал холмы и вылизал леса. Я съел бурундука и съел кролика. А теперь я съем вас.
– А я убегу, – говорит ящерица.
– А я догоню, – отвечает медведь.
– А я ускачу, – говорит ящерица.
– А я наскачу, – отвечает медведь.
– А я уползу, – говорит ящерица.
– А я наползу, – говорит медведь и щелкает своими большими желтыми зубами. Салли тоже оскаливает свои острые белые зубки и пулей срывается с места. Но за ней тут же пушечным ядром устремляется медведь. Она выпрыгивает из ручья как серебристый лосось. А медведь прыгает за ней как летучая акула. Она вцепляется в ствол тополя и ползет вверх как йо-йо, поднимающееся по веревочке. Но медведь летит за ней как скоростной лифт. Он догоняет ее, хватает и проглатывает вместе с зубками, наманикюренными коготками и всем остальным.
И в этот момент, все еще вися на дереве и облизываясь, медведь видит перед собой дупло, в котором находится не что иное, как спальня Белкина.
– Да, сэр, – вынужден согласиться Белкин. – Вы и лазать умеете.
– А ты кто такой? – ревет медведь.
– Я – Белкин, и я все видел. Скажу однозначно: вы произвели на меня сильное впечатление. Может, по мыслительной части вам чего и не хватает, но что касается беганья, прыганья и лазанья, тут вам равных нет – вы все получили в двойном размере.
– А также питания, – ревет медведь, прильнув к дуплу. – Я Большой Двойной Медведь, и я съел…
– Знаю-знаю, – отвечает Белкин, затыкая пальцами уши. – Вы обглодали холмы и обсосали подножия. Я уже это слышал.
– А теперь я съем…
– Меня, – вздыхает Белкин. – Но сначала мне придется от вас убегать, так?
– А я буду догонять, – говорит медведь.
– А я буду скакать, – говорит Белкин.
– А я наскакивать, – повторяет медведь.
– А я пить пахту, – говорит Белкин.
– И я пить пахту, – говорит медведь.
– А потом – уползать, – говорит Белкин.
– А я наползать, – говорит медведь.
– А потом, – говорит, улыбаясь, подмигивая и почесывая свой длинный ус Белкин, словно он карточный шулер с полным рукавом неожиданностей, – я улечу.
Это ставит медведя в тупик, и он замирает, наморщив свой большой лоб. Но ведь всем, даже скудоумным Большим Двойным Медведям, известно, что белки не умеют летать.
– Ну что ж, – отвечает медведь, улыбаясь, подмигивая и почесывая длинный ус своей большой неуклюжей лапой, – тогда я полечу за тобой.
– А вот это мы еще посмотрим, – заявляет Белкин и, не говоря больше ни слова, выдергивает у медведя ус. Р-Р-Р-Р-Р! – рычит медведь и пытается схватить Белкина, но тот выскакивает из дупла и молнией спускается вниз, а медведь с еще более злобным и отвратительным видом грохочет за ним следом. Белкин несется по долине к ферме Топла, а медведь топочет за ним по пятам. Белкин добегает до погреба, где фермер Топл хранит молочные продукты, и влетает в окно. И медведь впрыгивает следом. Белкин усаживается на край четырехлитрового глиняного кувшина и начинает пить прохладную густую пахту с такой жадностью, словно у него в горле уже месяц не было ни капли жидкости.
Медведь отталкивает его в сторону, хватает кувшин и заглатывает содержимое целиком, словно после семилетней засухи.
Белкин перепрыгивает на край двадцатилитрового кувшина и снова начинает пить.
Но медведь сгоняет его и оттуда и одним залпом осушает и этот кувшин.
Тогда Белкин даже не удосуживается запрыгивать на край последнего сорокалитрового кувшина и лишь слизывает капли, пока медведь, подняв его вверх, поглощает пахту.
Наконец он опускает его на землю, вытирает усы и ревет:
– Я Большой Двойной Медведь, я обглодал холмы…
– Знаю-знаю, – морщится Белкин. – Реветь будешь потом, а теперь давай перейдем к завершающей части нашей программы. Я уже бегал, прыгал, пил пахту, теперь я буду лазать.
– И я! – отзывается медведь с отрыжкой.
– И летать, – добавляет Белкин.
– И я! – икает медведь.
Белкин выскакивает из окна и вновь, как смерч, несется к своему тополю, а его с грохотом настоящего торнадо преследует медведь. Белкин взлетает вверх, как язычок пламени, а за ним, как огнедышащий вулкан, карабкается медведь. Все выше и выше лезет Белкин, ощущая все ближе и ближе горячее дыхание медведя, все выше и выше, пока и ствола-то почти не остается… и тогда он отталкивается и взлетает в воздух, как красный осенний листик, подхваченный ветром.
И медведь, не задумываясь, прыгает за ним, как десятитонный молоковоз, сорвавшийся с утеса.
– Да, забыл сказать, – выкрикивает Белкин, хватаясь за верхушку освещенной солнцем лещины и раскачиваясь на ней из стороны в сторону, – я еще умею обманывать.
– Р-Р-Р-Р-Р! – отвечает медведь, пролетая мимо. – Р-Р-Р-Р! – рычит он дальше, до тех пор, пока не плюхается на склон, как спелая дыня.
А когда пыль рассеивается и ошметки медведя оседают, наружу из его останков выбирается Салли и говорит:
– Я на свободе!
А за ней выпрыгивает Кролик и тоже говорит:
– И я на свободе!
Затем высовывается и бурундук Чарли Чарльз с криком:
– Свобода! Я вылез!
– А мне, – отвечает Белкин, раскачиваясь на освещенных солнцем ветках, где орехи как раз достигли идеального состояния, – и вылезать не надо, так как я в него не залезал.
И все смеются, и орехи наливаются соком, а пахта струится… вниз… по склону.
Великая пятница
(Рассказ бабушки Уиттиер)
Дражайший Господь Иисус Христос, смилуйся над бедной, запутавшейся, измученной и напуганной душой, которая стоит в темноте на своих костлявых коленках впервые за Бог знает сколько времени и молит о прощении и благословении, но, честное слово, я всегда считала, что Тебе есть о ком позаботиться, а эту старую птичку ты уже однажды наградил, когда папа, брат и дядя Диккер взяли их в детстве на ярмарку в Литл-Рок на повороте столетий, и я увидела дикого человека с Борнео, который бегал по клетке весь черный и полуголый, с торчащей во все стороны шерстью и издавал низкий заунывный вой, гоняясь за белой курицей, а потом он поймал ее прямо перед тем местом, где стояла я и куда меня вжала толпа, так что я даже отвернуться не могла и видела, как он вцепился своими желтыми клыками в ее горло и принялся, чавкая, ее жевать, глядя прямо мне в глаза, и уж тут я не смогла сдержаться и меня вырвало прямо на него, и это его настолько взбесило, что он от ярости начал царапать прутья клетки, пытаясь добраться до меня, так что его дрессировщику пришлось войти внутрь с кнутом и загнать его в угол этой старой грязной клетки, однако к тому времени он уже успел сорвать с меня шляпку, а меня довести до такого состояния, что папе пришлось оставить остальных детей с дядей Диккером и отвезти меня домой в страшных конвульсиях, и потом еще все лето я не могла спать без света, да и то почти каждую ночь просыпалась от жутких кошмаров о черном человеке – не негре, а первобытном черном человеке, которого поймали в ловушку и разлучили с семьей и который сошел с ума от одиночества, ненависти и унижений и поэтому решил вырваться из своего жалкого загона и наброситься на меня за то, что меня вытошнило от отвращения, и однажды осенью, проводив домой маленького Эмерсона, игравшего у нас во дворе, я возвращалась обратно в долину, когда вдруг тростник на обочине закачался, и я услышала глухой леденящий вой, я окаменела на месте, чувствуя, как он приближается, пока, о Господи, передо мной не появилась огромная шапка черных волос, чудовищная пасть и курица, трепыхавшаяся в его руке, – как я бежала, перепрыгивая через рытвины и коряги, продираясь сквозь кусты, пока не наткнулась на овраг и не врезалась в гору металлолома, которую брат сложил здесь, чтобы помешать размыву почвы, я упала навзничь в состоянии какого-то шока – то есть я все видела и слышала, но не могла ни пошевельнуться, ни позвать на помощь, и, что еще ужаснее, – ко мне сквозь ежевичные кусты продирался этот черный человек, словно я еще мало была напугана, и Господь в своем милосердии даже не давал мне лишиться сознания, и тогда я стала Ему молиться, я молилась так, как никогда прежде, – я просила лишь об одном, чтобы Он дал мне быстро умереть и не допустил прижизненных мучений, я клялась, что больше никогда Его ни о чем не попрошу, так помоги же мне, Всемогущий Боже, и тут я понимаю, что это не дикарь с Борнео, а немой придурок, который живет у Уиттиеров и, как обычно, решил стянуть у них пулярку, а звуки, которые я слышала, были не чем иным, как смесью его мычания, возмущенного квохтанья курицы и лая старой гончей, который звучал особенно хрипло из-за того, что мистер Уиттиер привязывал ее цепью к шестифунтовому ядру, сохранившемуся у него со времени службы на флоте, так что собака была вынуждена волочить его за собой, а я молилась о том, что Господь ниспослал мне быструю смерть, иначе я буду лежать здесь парализованная, пока не истеку кровью, но тут этот немой мальчик видит, что я лежу на дне оврага без движения, и отбрасывает курицу собаке, он спускается вниз, поднимает меня и выносит сквозь кусты на дорогу, как раз в тот момент, когда там появляется мой брат, – при виде того, что меня, окровавленную, тащит какой-то черный идиот, он хватает палку и начинает лупить его, пока не прибегает его дочь и моя племянница Сара, они переносят меня в фургон дядюшки Диккера, вместо головы у меня кровавое месиво, но глаза по-прежнему открыты, меня кладут на колени к маме, а мальчика привязывают к фургону – он ждет, когда я все расскажу им, но я, как и он, не в состоянии издавать членораздельные звуки, а тем временем меня несут к врачу, и папа, брат и другие мужчины, присоединившиеся к нашей маленькой процессии, обсуждают, что этого выродка и маньяка мало повесить, что он заслуживает того, чтобы сжечь его живьем или еще похуже, наконец меня вносят в приемную доктора Огилви, раздевают, и он, качая головой, промывает и перевязывает мне раны, мама, папа и сестры плачут, а я вижу мелькающие на крыльце фонари и слышу, как брат говорит другим мужчинам о том, что он сделает с мальчишкой, если я не выживу, а похоже, что мне не удастся выкарабкаться, и тут мои глаза наконец закрываются, я испускаю последний вздох и, кажется, умираю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54