Потом набирает в легкие воздуху и ныряет.
Вода разверзается, смыкается над ним, бурлит и затихает. Я начинаю волноваться и поднимаюсь наверх, чтобы уменьшить угол обзора. Однако все напрасно – она остается непроницаемой, как стальной лист.
– Папа?… – окликает меня Квистон.
Я продолжаю смотреть на воду. Перси не появляется. Я уже собираюсь нырять за ним, когда на поверхности возникает его лицо.
Он ложится на спину и плывет к берегу.
– Да ладно, Перси, – окликает его Квистон. – Я и так тебе верю. Правда, мы ему верим, папа?
– Конечно. Может, это была какая-нибудь ветка, или плетеный стул, который Калеб уронил сюда прошлой осенью.
Перси игнорирует протянутую руку Квистона и сам выбирается по глинистому берегу на траву.
– Это была не ветка и не стул. Может, это и не чудовище, но на мебель он совсем не был похож, чтоб вы сдохли!
Сотрясаясь от дрожи, он обхватывает колени обеими руками. Квистон поднимает голову и смотрит на меня.
– Ладно-ладно, хорошо, я взгляну, – соглашаюсь я, к удовольствию обоих мальчиков.
Я снимаю часы, бросаю их Квистону и подхожу к возвышающемуся краю водокачки. Зацепившись пальцами ног за покрытую брезентом фанеру, я принимаюсь глубоко дышать, чувствуя, как кровь насыщается кислородом, – старый трюк, о котором не знают дети. К тому же он слишком далеко выпрыгивал и падал в воду почти плашмя. Еще три вдоха… а потом я согнусь, выпрыгну вверх и разрежу гладь воды, как лезвие ножа.
Однако уже в полете я принимаю другое решение.
Я не ныряльщик. Мы с Бадди ныряли с вышки только в тот год, когда отец работал на Мар-Айленде. Тогда нам было столько же, сколько Квистону и Перси. Отцовский приятель, бывший боцман, провел много времени, обучая нас прыжкам с вышки. Бадди научился делать прыжок с кувырком в полтора оборота. Максимум, на что был способен я, – это на полуласточку, когда выпрыгиваешь вверх, выбрасываешь ноги вперед и переворачиваешься в воздухе. Выглядит гораздо опаснее, чем на самом деле.
Единственное, что требуется, это подальше выпрыгнуть.
И сейчас, оттолкнувшись от водокачки, я понимаю, что выпрыгнул достаточно далеко. Я потрясен тем, на какую высоту меня могут поднять мои чудо-мышцы, не могу избавиться от ощущения, что будущее уже наступило, и решаю изобразить свою усеченную ласточку.
Впервые за двадцать с лишним лет. К счастью, в моем восприятии все происходит настолько медленно, что мне хватает времени, чтобы вспомнить и правильно выполнить все движения. Изящно и плавно я откидываюсь назад, разведя в разные стороны руки и выставив живот и грудь на обозрение изумленного неба. Это потрясающе. Я вижу, как, воркуя от восхищения, надо мной кружат голуби. Я слышу, как «Сыновья пионеров» приступают к своей следующей балладе «И выехал старый тут ковбой…». Я чувствую, как мою шею и подмышки овевает ветерок, ощущаю лучи солнца на бедрах, вдыхаю аромат барбекю – и все это с праздной снисходительностью, паря в воздухе. А потом за всеми этими плотскими ощущениями или поверх них, отдаленно и в то же время волнующе близко я различаю первые звуки той какофонии, которой предстоит разрастаться в течение всего того чудовищного дня. Она не походит на вой обезглавленных тварей, который слышишь после пейотов, и разноголосицу препирающихся ангелов, которую вызывает ЛСД. Это поистине неземные, ни на что не похожие звуки – леденящее шипение истощающейся энергии и слабые хлопки опустошающегося пространства. Он сказал – не дай себя запугать, расслабься и пой, и я начинаю петь про себя: «О, прислушайся к шипенью энтропии…»
И низвергаюсь в воду из-под облаков.
Я пролетаю мимо водокачки и насквозь прорезаю водную гладь пруда. Мое тело становится безупречным, чуть ли не сказочным в своем совершенстве, как тело Тарзана в старых воскресных комиксах или доктора Дикаря после сорока лет ожесточенных тренировок. Я со звоном рассекаю воду и ухожу в холодную мглу. Мне не страшно. И я не удивляюсь тому, что опускаюсь вниз без каких бы то ни было дополнительных телодвижений, ибо прыжок был безупречен. Я не пугаюсь даже тогда, когда руки мои утыкаются в искореженное нечто на дне. Мне представляется вполне естественным, что я оказался нацеленным на эту тварь, как стрелка компаса на полюс…
– Привет, ваше страшнейшество. Увы, я не могу оставить вас здесь, чтобы не пострадало какое-нибудь другое, более мелкое существо.
Я хватаю его за нижнюю челюсть и поворачиваюсь к поверхности.
Я знаю, что это такое. Это пятидесятигаллоновый бочонок, который мы потеряли здесь с Макелой несколько психоделических лет тому назад. Мы использовали его для приготовления нитрата аммония: погружали шланг под воду и собирали пузыри в пластикатовые мешки. Пытаясь получить закись азота. Занятие это было трудоемкое, но продуктивное, и закончилось тем, что все участники предприятия, включая меня, Макелу, шланг, бочку и печку, рухнули в воду.
Печку мы спасли, а вот с бочки сорвало крышку, и она ушла на дно, прежде чем нам удалось ее поймать. Вероятно, она опустилась на дно по наклонной, и в ней еще оставался запас воздуха, так как она продолжала покачиваться, опираясь на край обода. Я ухватился за проржавевший обод как раз в том месте, где оставалась воздушная подушка.
Подгребая одной рукой к тускло зеленеющему над головой свету, я принимаюсь тащить. Я чувствую, как бочка начинает поддаваться по мере того, как мои мощные толчки преодолевают грубую инерцию. Я ощущаю ее безмолвную ярость, вызванную тем, что ее вытаскивают из лежбища и что храброе сердце Тарзана и правая рука Дикаря хотят воспрепятствовать ее благоденствию в роли чудовища. Я осознаю, насколько тяжелее она становится, изрыгнув из себя в знак протеста пузыри воздуха. Гораздо тяжелее. Но мои вдохновенные мышцы не унывают. Рывок за рывком я поднимаю ее все ближе к свету. Все выше и выше.
Пока вдруг храброе сердце не начинает судорожно колотиться в грудную клетку, а правая рука не теряет власти над тварью.
Фонтан веселых пузырей, выпущенных ею, обнажает ржавые зубы, которые незамедлительно впиваются мне в ладонь. Я понимаю, что если не опустить ее вниз, то она прогрызет мне руку до кости. Единственное, что мне остается, так это грести и держаться, прислушиваясь ко все усиливающемуся стуку сердца.
Все чувства вдруг обостряются. Слух улавливает панику, просачивающуюся сверху, глаза видят благословенную поверхность, находящуюся всего в нескольких футах – еще несколько футов! – но горящие члены консультируются с сердцем, сердце призывает на помощь голову, и та, рассчитав расстояние, тут же выдает результат – невозможно!
Стоит легким получить это сообщение, как сирены начинают выть во всю мощность. Нервные окончания передают его железам, те бросают в кровь все свои резервы, посылая на помощь остатки адреналина, чтобы придать правой руке мужество отцепиться от этой чертовой штуковины. Я чувствую, как она, сдирая с руки кожу, соскальзывает вниз в свое лежбище, издевательски взбаламучивая воду вокруг.
Я выныриваю наружу с выпученными глазами, задыхаясь и покрывая серебристую поверхность кровавыми разводами, и, разрезая воду, плыву к берегу. У Квистона точно такой испуганный вид, как я представлял. Он хватает меня за руку и помогает выбраться на берег.
– Папа! Мы решили, что ты выпустил последние пузыри! Они были такие желтые и вонючие! Перси побежал за помощью. А я решил, что тебя кто-то схватил…
Лицо его белеет, и он только переводит взгляд широко раскрытых глаз с меня на воду и обратно, пока не замечает мою раскроенную руку. И тут на его глазах выступают слезы.
– Папа! Ты ранен!
Я смотрю, как он плачет, а он смотрит на то, как я истекаю кровью, и мы ничем не можем помочь друг другу. За нашими спинами блестит вода, «Сыновья пионеров» над нашими головами охотятся за «Привидениями в небесах», а со склона к нам несутся Макела, Доббс и Бадди, но я вижу лишь национальный флаг, который придурковато опускается все ниже и ниже в лучах полуденного солнца, не сдвигающегося в сторону ни на йоту.
После того как Бетси дезинфицирует и перевязывает мне рану, я заставляю себя прийти в норму. У меня есть свои планы, свое место в жизни, я уже не говорю о репутации. Я умею надевать на себя личину не хуже любого другого дурака, вопрос только в том, как долго я смогу ее удержать.
Я пытаюсь рассеять опасения Квистона, уверяя его, что это была всего лишь старая ржавая бочка, а заодно рассмешить Бадди и Доббса, добавляя, что мне еще повезло, что она не была молодой. Квистон заявляет, что он с самого начала знал, что там нет никакого чудовища. И Перси подтверждает, что он тоже так думал. Все смеются, но почему-то я не слышу истинного веселья в этом смехе. Мне кажется, что все надо мной издеваются, включая моего сына.
Поэтому я предпочитаю уклониться от последующих мероприятий этого дня. С самым угрюмым выражением лица стараюсь никому не попадаться на глаза. Меня обуревает такой глубокий и всепроникающий страх, что под занавес я даже перестаю бояться. Я ощущаю себя отлученным, и это отлучение постепенно становится единственной опорой, за которую я могу ухватиться. Эта скала отлучения сильнее страха, веры и самого Господа Бога. Она сверкает передо мной драгоценным камнем, и все происходящее лишь отражается в отшлифованных гранях этого бриллианта. А поскольку мы отмечаем день рождения страны, то эта линза в основном сфокусирована на нашей нации, вынуждая меня, как патологоанатома, склонившегося над микроскопом, лицезреть ее упадок и деградацию.
Ранее закамуфлированные пороки теперь раскрываются передо мной с очевидностью ножевых ранений. Куда бы я ни обращал свой взор, повсюду вижу признаки слабости и отчаяния. Я вижу это в порочных мачообразных ухмылках мужчин и расчетливо-зеленых глазах женщин. Я вижу это за барбекю в подростковой жадности, с которой дети дерутся за лучшие куски мяса лишь для того, чтобы потом бросить их недоеденными на опилки. Это проявляется в старых шутках, звучащих у пивного бочонка, и фальшивом исполнении под гитару старых хитов.
Я вижу это в ожесточенном проталкивании машин по дороге на салют, когда все современные механизмы гудят и воют с обреченностью варварского Рима. Но отчетливее всего это проявляется в эпизоде, участниками которого мы становимся на обратном пути.
Зрелище оказывается настоящим испытанием для всех присутствующих. Слишком много народа, слишком мало места, к тому же вход на стадион запружен пацифистами, требующими прекращения войны во Вьетнаме, которые воинственно кричат в мегафоны и размахивают плакатами. Футбольный стадион 4 июля 1970 года – не лучшее место для демонстрации антиамериканских плакатов и маоистских лозунгов, поэтому вполне естественно, что у этой шумной группировки тут же возникают противники столь же тупые и напористые, сколь длинноволосы и наивны протестующие. Полемика перерастает в стычки, стычки в драку, и тут уже появляется полиция. Мы разворачиваемся и направляемся обратно к автобусу Доббса, чтобы смотреть оттуда.
Женщины и дети устраиваются на срезанной задней части автобуса, чтобы видеть небо, мужчины остаются внутри, пробуя запасы Макелы и продолжая дневные споры. Макела старается на меня не смотреть. Рука у меня тикает, а в голове пустота.
На протяжении всего зрелища продолжают подъезжать и отъезжать полицейские машины, увозя демонстрантов и усмиряя пьяных. Дэви говорит, что все это стыд и позор для Америки. Макела заявляет, что это всего лишь первая ласточка, предвещающая куда как большие беды. Доббс возражает обоим, величественно утверждая, что эта демонстрация свидетельствует лишь о том, насколько свободно и открыто наше общество, и что в ткань нашего коллективного сознания вплетены корректирующие процессы, доказывающие действенность американской мечты. Макела смеется: действенность? Где же она действует? И требует привести хотя бы один пример этой действенности.
– Да, например, прямо здесь и сейчас, – дружелюбно откликается Доббс. – В области равенства.
– Ты что, шутишь? – выкрикивает Макела. – Какое равенство?
– Ты только посмотри, – и Доббс разводит в стороны свои длинные руки. – Вот мы все сидим в автобусе.
Все разражаются смехом, даже Макела. Каким бы бессмысленным ни было это заявление, оно вовремя кладет конец полемике. Оркестр в отдалении заканчивает исполнение «Янки-Дудл», а небо озаряется финальными залпами. Довольный своим своевременным дипломатическим ходом, Доббс разворачивается, включает двигатель и направляет автобус к выходу, чтобы обогнать толпу. Макела откидывается на спинку кресла и качает головой.
Однако это еще не конец. По дороге со стоянки Доббс задевает новенькую белую «малибу». Ничего особенного. Доббс выходит из автобуса, чтобы осмотреть повреждения и извиниться, и мы следуем за ним. Повреждение ерундовое, и парень ведет себя дружелюбно, но его жену вдруг охватывает ужас при виде всех этих странных типов, вываливающихся из автобуса. Она шарахается от нас, словно мы исчадия ада.
У Доббса при себе нет ни прав, ни денег, поэтому Макела достает свои вместе со стодолларовой купюрой. Парень смотрит на царапину на своем бампере, потом переводит взгляд на широкие плечи и обнаженную грудь Макелы и говорит: «Да брось ты! Ерунда. Со всяким случается. Я разберусь». И вместо того, чтобы взять деньги, даже пожимает руку Макеле.
Небо покрывается паутиной последних ракет, и со стадиона доносится многотысячный вздох толпы. Мы уже прощаемся и собираемся расходиться по своим транспортным средствам, когда женщина вдруг охает, каменеет и, прежде чем кто-либо успевает броситься к ней на помощь, падает на асфальт.
– О Господи! – бросается к ней муж. – У нее припадок.
Дрожа, как молодое деревце под порывами урагана, она изгибается в руках своего мужа, складываясь чуть ли не вдвое. Тот истерически трясет ее, пытаясь привести в чувство.
– С ней уже несколько лет такого не было. Это все из-за грохота и полицейских мигалок. Помогите! Помогите!
Женщина вырывается из его рук и с воем начинает метаться на асфальте, словно пытаясь впиться зубами в землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54