Как сосуд пороков и похоти, трактир глупцов, которые разорвали его волынку, знамя шутов и скоморохов, которые смеялись над ним, и от их смеха оставалась только боль в мышцах. Он застыл на месте, засохшее древо познания, и знал, что это познание — не что иное, как пустая видимость и обман. Пустота сожрала его и оставила только скелет, тощий и обреченный погибнуть, как только река жизни, по которой он плыл, придет в движение.
— Петрониус!
Снова прозвучал голос, вернувший юношу к действительности. Петрониус принялся искать источник звука. Он понимал, что должен покинуть всё: дерево, которому был рад, реку, которая была его жизнью, познание, поселившееся в душе.
— Петрониус!
Подмастерье открыл глаза. Мир оказался перевернутым. Крест напротив него висел наперекосяк, секретер лежал на боку.
Позади тихо хихикнули. Чья-то рука коснулась его плеча и нежно погладила по затылку.
— Петрониус!
Художник отчетливо услышал голос позади себя. Он медленно осознал, что заснул, положив голову на письменный стол. Он поднял голову, и все стало на свои места. Лоб его был мокрым, с правой брови стекали капельки жидкости. Художник провел рукой и понял, что испачкался чернилами. Очевидно, он заснул, когда писал. На бумаге, будто знак дьявола, образовалось большое чернильное пятно.
— Ты бредил во сне.
Петрониус обернулся; теперь он узнал голос, пробудивший его от сновидений.
— Зита!
Художник вскочил и сделал шаг в сторону Зиты. Девушка стояла перед ним в одежде монахини-доминиканки, спрятав руки в длинные рукава. Она покачала головой и указала на дверь, приложив палец к губам.
— У стен есть уши!
Петрониус не знал, какому чувству отдаться. В висках стучало. Хотелось обнять девушку, прижать ее к себе и закричать от радости.
Зита улыбнулась ему, в ее глазах тоже светилась радость встречи. Она достала из длинных рукавов платок и вытерла чернила с бровей подмастерья. Затем посадила Петрониуса на стоящий рядом стул и начала раздевать его.
— Инквизитор думает, что я в Брюгге или Генте, но я послала туда другую сестру, а сама осталась здесь. Я должна была увидеть тебя. Никто не знает обо мне, и патер Берле тоже.
Теперь улыбка исчезла с ее лица. Зита осмотрела рану под левым плечом, протерла ее мокрым платком и смазала мазью.
— Рана почти зажила. Хорошо. Удар пришелся между плечом и ребром. Это просто порез.
Петрониус наконец обрел дар речи:
— Длинный Цуидер дал мне мазь, и меня намазали ею.
Зита беззвучно засмеялась:
— Знаю. Гриит мне все рассказала. Так ты устоял перед искушением?
Петрониус с удивлением посмотрел на монахиню:
— Как хорошо ты осведомлена.
Почистив и перевязав рану, Зита опустилась перед Петрониусом на колени и помогла ему одеться.
— Ты доставил нам немало проблем. Зачем убежал от инквизитора? Настоятельница чуть не убила тебя.
Юноша едва не лишился дара речи. Нападение на него было частью плана? А если так, то какую роль в нем играл он, Петрониус?
— Я больше ничего не понимаю…
Лицо Зиты стало серьезным, она нахмурилась, глаза потемнели. Затем она опустила глаза, будто что-то искала в пыли деревянных досок. Наконец встала и подошла к окну, за которым стучал дождь и выл ветер.
— Тебя должны были убить, Петрониус, — прошептала девушка так тихо, что художник едва расслышал слова. — Ты узнал о нас слишком много. К счастью, попытка провалилась.
Зита говорила сбивчиво, глядя на стекла, по которым сбегали потоки дождя. Петрониус чуть подался вперед, чтобы лучше слышать. Неожиданно его щеки коснулся легкий ветерок.
— Вот ирония судьбы — именно патер Берле спас тебя.
— А кто хотел убить меня? Кому я мешал? — спрашивал Петрониус. — Разломанный крест был предостережением? Кто хотел меня предостеречь? От чего?
Зита заплакала. Она закусила губу и обеими руками так сильно вцепилась в подоконник, что хрустнули пальцы.
Снова легкий ветерок коснулся щеки подмастерья, так что зашевелились волоски на руке. Жестом он приказал Зите замолчать. Взгляд юноши обшаривал комнату, ища причину движения звука. Окна и двери были закрыты, сквозняк шел от стены. Взгляд художника, от которого не уйдет никакая малейшая деталь, наконец обнаружил щель между распятием и стеной. Подмастерье молча встал и подошел ближе. Пальцем сдвинул распятие и обнаружил отверстие, дыру толщиной в палец. Оттуда и шел поток воздуха.
Петрониус указал пальцем на стену, и Зита все поняла. Отверстие выходило в комнату, где патер или его шпионы могли подслушивать разговор. Зита подошла к письменному столу, пожала плечами и написала:
«Не задавай вопросов, Петрониус. В этой комнате ты в безопасности до тех пор, пока будешь писать. Ты должен все написать, непременно. Это единственная возможность покинуть город живым.»
Ее губы шептали буквы и слова. Петрониус прошептал ответ:
— Я должен узнать, Зита. Или ты пришла закончить начатое дело?
Зита замотала головой из стороны в сторону. Затем приблизилась к Петрониусу и прошептала ему на ухо:
— Я ничего не знала ни о распятии в твоей комнате, ни о смерти Питера. Я случайно подслушала, что тебя хотят убить. Поговорила с настоятельницей и пригрозила ей костром, и она не нанесла тебе смертельный удар.
Петрониус поморщился. Перевязанное плечо болело.
— Ты понимаешь, о чем говоришь? — вырвалось у Петрониуса громче, чем он хотел.
Подмастерье быстро взял перо и нацарапал на бумаге:
«Тебе повезло, я знаю имя заказчика.»
Зита сразу приложила палец к губам и подошла ближе.
— Ты подозреваешь не того.
Соглядатаю должно было показаться странным, что больше не слышно непринужденного разговора, что в комнате шептались и скрипело перо.
«Если я и могу еще на что-то полагаться, так это на глаза и уши. Я слышал его голос! И, падая, узнал одежду.»
Петрониус обмакнул перо в чернильницу с черными чернилами и написал на листе с большой кляксой три слова:
«Якоб ван Алмагин.»
Зита закрыла лицо руками и вздрогнула. Петрониус быстро подошел к Зите и обнял. Волосы девушки пахли тимьяном и гвоздикой.
— Я не понимаю, зачем ему. Не было никакой необходимости. Только… — Зита посмотрела в глаза Петрониусу, ища правды, — только если ты знаешь его тайну.
Она говорила громко, забыв о договоренности. Петрониус почти физически ощутил, как за стеной насторожились, чтобы не пропустить ничего из сказанного в комнате.
Теперь выводы делал Петрониус. Он торопливо нацарапал на бумаге свой вопрос:
«Откуда тебе известно, что Якобу ван Алмагину есть что скрывать?»
Художник с нетерпением ждал ответа Зиты на вопрос.
Неожиданно в комнате стало невыносимо душно, как перед грозой. В воздухе повисла тяжесть, после которой обычно сверкает молния. Петрониус с удовольствием открыл бы окно, но не желал подходить к Зите, чтобы не нарушать возникшую атмосферу. Он хотел узнать, что известно девушке и откуда.
Зита искала взглядом глаза художника, словно проникая в его душу. Тихо, едва слышно, она произнесла:
— В конце концов, я тоже женщина.
Зита была права, только женщине Алмагин мог открыть свою тайну. Женщины узнают друг друга по типичным женским чертам в движениях, в осанке, по запахам, к которым мужчины нечувствительны.
Петрониус подошел к Зите и вместе с ней стал смотреть на крестьянскую пашню, сверкающую от дождя. Подмастерье рассказал Зите на ухо о своих трудностях.
— Меня он предупреждал, потому что знал: я не в состоянии его нарисовать. Он и мастер Босх ошибались. Я видел несоответствие в его лице, и поэтому он хотел меня устранить. И не только меня. Ян де Грот умер, потому что ему была известна тайна. Патер Иоганнес сказал: правда убивает. Veritas extinquit. Речь шла о раскрытии тайны этого человека. И Питер, возможно, распрощался из-за нее с жизнью. Питер знал, кто такой Якоб ван Алмагин. Откуда, мне неизвестно. Со мной все получилось так же. Проблемы с портретом, готовая картина, разговоры и мой визит в лабораторию.
Зита повернула голову и пристально посмотрела на Петрониуса. В глазах ее сверкнуло что-то похожее на ревность.
— Ты был в лаборатории?
Петрониус закрыл глаза. Он покачал головой и притянул Зиту к себе.
— Случайно, — очень тихо произнес художник. — Ученый использовал для осуществления своего плана Энрика. Мне предстояло исчезнуть со сцены, подобно Яну де Гроту. Подозрение должно было упасть на Энрика, тесно связанного с патером Берле. Он был каналом, по которому сведения уходили к инквизитору. Алмагину это было известно, и он использовал подмастерье, чтобы устранить меня. Он ведь не подозревал, что я найду дорогу через бочку.
Зита залилась румянцем. Она смущенно смотрела в пол.
В проходе перед комнатой Петрониуса зазвенела связка ключей. Послышались два голоса. Зита испуганно посмотрела на дверь и тихо и торопливо заговорила:
— Завяжи с ним разговор. Ты должен написать отчет, свою историю. Обещай мне! Знай: триптих в Оиршоте через две недели освятят.
Девушка быстро собрала платок и другие вещи и запихала в сумку. Потом натянула на глаза капюшон и стала спиной к двери. Ключ вставили в замочную скважину и повернули. Петрониус поспешно спрятал исписанные листы под испачканный лист с чернильным пятном.
— Твоего мастера отпустили, его ни в чем не смогли обвинить. У тебя могущественные покровители.
Быстрым жестом Зита провела по волосам Петрониуса. Почти одновременно дверь отворилась, и вошел патер Берле в развевающейся сутане. Зита быстро взяла сумку и выскользнула из комнаты.
— Ну, Петрониус Орис, вы хотите пожить еще?
Подмастерье вздохнул, приоткрыл рот. Он судорожно думал, что сказать, чтобы отвлечь внимание патера от Зиты, но тот уже показал на исписанную страницу с пятном. Инквизитор взял лист и стал рассматривать контуры пятна, отпечаток которого еще сохранился на лбу подмастерья. Петрониус вырвал лист из его рук, смял и бросил на пол. Он не стал избегать взгляда патера, смотревшего прямо ему в глаза и пытавшегося что-то прочесть в них.
— По крайней мере… — начал подмастерье и подавился собственной слюной, — это начало.
Патер Берле поднял бумагу, расправил и прочитал:
— Якоб ван Алмагин. Похоже, вы действительно начали.
VII
«Я, Петрониус Орис из Аугсбурга, сижу в прохладной келье в заточении, в решающий момент моей жизни и пытаюсь окоченевшими от осеннего ненастья пальцами привести в порядок смутные мысли. Когда я оглядываюсь назад, то рассматриваю свои прежние устремления в этом мире как безудержное движение в потоке времени, которое колеблется между единой и вечной верой, данной нам матерью-церковью в утешение и надежду, и между суеверием, вызываемым суетой и нерешительностью, порочностью, ослеплением и ересью, распространяемой братьями и сестрами свободного духа. Изменивший единственному Богу, проклятый вечно гореть в чистилище, в этой рукописи я каюсь и исповедуюсь, возвращаюсь в лоно церкви в надежде быть снова милостиво принятым в сообщество верующих, дабы спасти свою душу. Данными словами я подтверждаю свою волю к возвращению и излагаю причины отклонений и ереси в словах, делах, поступках и произведениях моих. Покорно прошу у тех, кто будет читать эти скучные строки, прощения в сердце и милости в душе.»
Петрониус вскрикнул и швырнул перо через всю комнату так, что брызнувшие чернила оставили на стене темные пятна.
Лицемерие и фальшь, пропитавшие эти строки, доводили юношу до безумия. Он чувствовал себя опустошенным. И даже в дневных сновидениях запутавшегося духа его преследовал своим тупым взглядом человек-дерево.
Точно медведь в клетке, ходил подмастерье от окна к окну, одной и той же дорогой, наступая на одни и те же следы, поворачивался на одном и том же месте. Ни о Зите, ни об инквизиторе он ничего не слышал, хотя прошло уже десять дней. И мастер Босх не навестил его. А Якоб ван Алмагин, судя по всему, сидел в тюрьме, закованный в кандалы.
Плечо художника уже зажило. Его исповедь лежала стопкой бумаги на письменном столе. Казалось, никто ею не интересуется. Листы лежали, как Петрониус сложил их, нетронутые, склеившиеся от чернил. Юноше регулярно приносили еду и нужник. Последние строки, своего рода введение, в котором он описывал ситуацию с арестом и таким образом исполнял свой долг, оправдываясь за написанное, еще не были готовы. И именно поэтому художник отчетливо осознавал ложь и видимость благополучия своего положения. Внутри кипела ярость, и Петрониус с удовольствием разнес бы все в этой комнате в пух и прах.
Последнее время ветер все чаще приносил в его келью запах паленого мяса и крики умирающих на костре. В такие минуты Петрониус поднимал глаза от рукописи и радовался, что не ощущает пламя костра на собственной шкуре.
Обхватив руками голову, подмастерье ждал, когда принесут еду. В желудке урчало. Петрониус прислушивался к движению за дверью, звону ключей, скрипу металлического замка, шепоту и беготне, кашлю, шарканью ног мужчин и женщин. Вдруг раздались крики, громкие приказы, несколько пар сапог прогрохотали по лестнице, заскрипели половицы. С шумом отворилась дверь комнаты Петрониуса, и поток воздуха подхватил листок бумаги со стола. Запах оружейного масла и грязной кожи смешался с затхлым воздухом кельи. Петрониус продолжал сидеть, не оборачиваясь.
— Петрониус Орис? — выкрикнул человек. Художник обернулся. Перед ним стоял палач со своими подручными; лица в черных масках были скрыты под черными капюшонами, виднелись одни лишь глаза. Каждый держал в руке меч.
— Да, — сказал Петрониус.
Все, конец!
— Ступайте с нами!
Художник почувствовал, как защекотало в горле, закашлялся и спросил:
— Куда?
Палач молча махнул рукой в кожаной перчатке. Двое помощников, опустив мечи, взяли Петрониуса под руки и подтолкнули вперед так, что он споткнулся на пороге и должен был схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть. Петрониус не знал, радоваться ли окончанию своих мук и устремлений теперь, когда он уже выпал из колеи событий этого мира, или сожалеть, что не завершил историю своей жизни, хотя она и была такой лживой.
Они прошли по коридору к лестнице и спустились вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40