Агнесса поверила, что ее отец — настоящая опора семьи и что его благосклонность и дружелюбие — это награда за хорошее поведение.
Где бы эта семья ни жила, в каком бы доме компании ни обреталась, она вела себя скромно и тихо. До того как Терона назначили помощником управляющего, Уинны не имели прислуги; лишь раз в неделю к ним приходила женщина постирать белье, поэтому Агнессу приучили выполнять вместе с матерью всю домашнюю работу. Потом они взяли постоянную прислугу в дополнение к женщине, приходившей к ним по понедельникам и вторникам стирать и гладить. За квартиру, помещавшуюся в доме компании, Терон не платил, почти все необходимые ему и членам семьи товары — продукты, одежду, рыболовные принадлежности, кисти и краски для рисования — покупал оптом в магазинах компании. Уголь для кухни и отопления им доставляли бесплатно. Кроме того, Терону Уинну полагалась, по его рангу, лошадь с двухместной коляской или санями. Высокое положение в обществе подкреплялось автоматически, во-первых, тем, что Терон принадлежал к роду Уиннов, и, во-вторых, тем, что он всегда занимал административные должности.
Агнесса уже достигла шестнадцатилетнего возраста, когда дядя Том хорошенько разглядел ее, как он выразился, и то, что он увидел, пришлось ему по вкусу.
— Ты знаешь, Терон, на кого похожа эта девочка? Она похожа на тетю Агнессу.
— Недаром же мы назвали ее тем же именем.
— Так вот, девочка, ты похожа на свою бабушку. Жаль, что ты никогда ее не видела. Помнишь мать Терона, Бесси?
— Конечно. Но я боялась испортить ее напоминанием о сходстве с бабушкой. Как бы это не вскружило ей голову.
— Не вскружит. Верно, девочка? Я вижу, ты умница. Симпатичная молодая леди. Где она учится, Бесси?
— Здесь. В школе второй ступени в Хиллтопе.
— Понятно. Что ты там изучаешь, барышня?
— В котором классе? У нас четырехлетка. Я в третьем классе.
— Одобряю. А в пансион не предполагаешь ее отдать, Терон?
— Возможно. Когда кончит школу.
— Ты, барышня, так и не сказала, какие предметы изучаешь.
— Обычный четырехлетний курс. В этом году — геометрию. Обычную геометрию. Латынь — то есть Цицерона. Английский. Французский — его мы только в этом году начали. Гражданское право по программе средней школы. И рисование.
— Тяжеловато, а? Успеваешь?
— Да, сэр, — ответила девушка.
— А ты скажи дяде, — обратился Терон Уинн к дочери. — Среди девочек у нее лучше всех отметки. А по латыни и французскому она первая в классе среди мальчиков и девочек.
— А поведение? Об этом, я думаю, и спрашивать нечего.
— Кажется, все в порядке, — сказала Агнесса.
— Ну скажи, скажи, он хочет знать, — опять вставил отец. — И по поведению у нее самая высокая оценка. За все годы.
— Я так и думал. Видно по пей. Советую тебе, Терон, и тебе, Бесси, не ждать, пока она закончит школу, а отправить ее в пансион. Барышня, выйди-ка на минутку, пожалуйста. Я хочу поговорить с твоими родителями. Хорошо?
— Да, сэр. Извините. — Агнесса вышла.
— Вы понимаете, что она — единственная из рода Уиннов в этом возрасте? Я хочу для нее кое-что сделать. Мне нравится ее внешность. Воспитание. Опрятная, чистенькая. Я и не представлял себе, что она такая умница. Выберете для нее хороший пансион. Счета я оплачу.
— О Том… — Бесси заплакала.
— Ну, чего там. Учил же я ее отца в колледже Лафайета, и он не огорчал меня, как некоторые более близкие родственники. Ты знаешь, о ком я говорю. О собственном сыне. Хоть бы день честно поработал. А сколько денег он мне стоил? Теперь хочу, чтобы мои деньги принесли хоть какую-то пользу. Выберите хорошую школу, а потом сядем вместе и прикинем, сколько это будет стоить. Деньги я перечислю в хиллтопский банк на тот случай, если какому-нибудь профсоюзному хулигану вздумается меня пристрелить.
— О, они этого не сделают, Том, — сказала Бесси Уинн.
— Не сделают? Ты, верно, думаешь, что братья Молли канули в прошлое. Может, о них и не так часто теперь вспоминают, однако я до сих пор не расстаюсь с револьвером. Не забывай, что у Молли Мэгуайерсов остались большие семьи, а мой брат кое-кого из них отправил на виселицу. Так вот, выберите для Агнессы школу. А ты, Терон, черкни мне. — Он понизил голос до шепота: — Я не хочу, чтобы она увлеклась каким-нибудь мальчишкой. В хиллтопской школе много мальчишек. Закрутят голову, начнется детская любовь. Чего доброго, выйдет за какого-нибудь…
— Это правда, — сказала Бесси Уинн.
— Словом, решайте. Терон, жду от тебя ответа через два-три дня.
— Хорошо, Том, — сказал Терон. — Прямо не знаю, как тебя и…
— Она славная, умная девочка. К тому же и собой недурна. Ну, мне надо идти.
Когда Агнесса закончила учебный год, ее взяли из хиллтопской школы и отправили в Овербрук, в школу мисс Доусон. Большинство воспитанниц этой школы составляли девочки, переведенные, как и Агнесса, из школ обычного типа. Единственными ученицами этой школы были дочери тех, кто жил в самом Овербруке и соседних с ним Честнат-Хилле и Джермантауне, причем многие из них на оставшиеся два учебных года переходили в школы — пансионаты Новой Англии и юга Пенсильвании. В результате состав учащихся постоянно менялся. Девушкам это нравилось, но на уровне преподавания сказывалось отрицательно. Хорошие учителя надолго там не задерживались. «Это не школа, а станция Брод-стрит», — сказал, уходя, один из них. Но Агнессе Уинн и родителям, так же как жителям Хиллтопа и других городков угольного бассейна, школа мисс Доусон представлялась фешенебельным учебным заведением, дававшим своим воспитанницам законченное образование и отличавшим их от учениц школ Уиллсона, Гаучета, Худа и Брин-Мора — «синих чулков», которые шли потом в колледжи, чтобы конкурировать с мужчинами.
Как ни восхищался дядя Том Уинн способностями Агнессы, он не предложил ей учиться дальше, хотя она и закончила школу мисс Доусон первой ученицей. Она оправдала затраты, и пора ей было возвращаться домой, ждать подходящего жениха. По этому случаю дядя Том устроил в своем доме бал, созвав на него всю местную плутократию: углепромышленников и лесопромышленников, пивоваров и винокуров, адвокатов и врачей.
Джорджа Локвуда на бал не приглашали. Шведская Гавань, несмотря на территориальную близость к Гиббсвиллу, не считалась частью угольного района. Она находилась в самом северном конце округа, населенном пенсильванцами немецкого происхождения, а Гиббсвилл был самым южным городом угольного района. То, что Джордж Локвуд был немцем только наполовину, дела не меняло; главным было то, что он принадлежал к Шведской Гавани, где немецкая речь была слышна чаще, чем английская, в то время как в Гиббсвилле даже семьи немецкого происхождения переставали разговаривать на своем диалекте и подпадали под влияние янки Новой Англии, которые всегда в этом районе преобладали. Джордж Локвуд попал на этот бал потому, что был принстонцем: как раз в это время его пригласили на свадьбу бывшего, однокашника, жившего неподалеку от Уиннов.
Это было через год после расторжения помолвки с Лали Фенстермахер. Джордж жил дома и начинал входить в дела отца. Авраам Локвуд постепенно знакомил его со своими владениями в городе и в сельской местности, с банком, с винокуренным заводом, с угольными разработками и с портфелем акций отдаленных предприятий. Вместо щедрых разовых субсидий он установил сыну постоянный оклад за счет компании и предоставил ему рабочее место в конторе «Локвуд и Кь». Они каждый день вместе ходили на работу и вместе обедали в «Биржевой гостинице». Постепенно Авраам Локвуд передал сыну наблюдение за своими более мелкими предприятиями, а потом и вовсе переписал их на него, и за один год Джордж Локвуд превратился в состоятельного, вполне независимого человека. Не отдавая себе в этом отчета, он все больше и больше втягивался в дела фирмы «Локвуд и Кь» и в расширение Дела Локвудов. Он был любимцем отца и весьма радовал его своими успехами. Мать же терпеть его не могла. Он слишком напоминал ей молодого Авраама Локвуда своим простодушным рвением, которое она находила премерзким, словно он нарочно таким прикидывался, чтобы поддразнить ее. Ей мучительно было смотреть, как усваивает ее сын манеры отца и как старается (иногда успешно) превзойти его в хитрости. Авраам Локвуд был просто в восторге и очень гордился сыном, когда Джордж рисовал ему свои проекты, как сэкономить деньги или провернуть выгодное дельце; он пропускал мимо ушей идеи неудачные и превозносил до небес удачи сына. Оба родителя ежедневно наблюдали (отец — с полным пониманием, мать — со смутной догадкой), как их сын подпадает под чары Дела. Аделаида не в силах была противиться этому процессу, смысла которого не понимала. Она уже поставила крест на Джордже и мало надеялась удержать под своим влиянием Пенроуза. Она чувствовала, что ее младший сын, только что поступивший в Принстон, поддастся влиянию Джорджа точно так же, как этот последний поддался влиянию отца. Аделаида стала часто простуживаться, одна болезнь сменялась другой, пока тяжелое воспаление легких не переросло в плеврит и не привело к смерти. Перед кончиной, оглядываясь назад, она вспомнила, что лишь однажды ей удалось восторжествовать над Локвудами — это было, когда она заставила своего свекра сломать стену.
Ни один человек в Шведской Гавани не знал, что не гнойное воспаление в грудной клетке стало причиной смерти Аделаиды. Ненависть, огорчения, крушение надежд нельзя распознать медицинским путем. У могилы Аделаиды стояли трое высоких мужчин; двое из них, более молодые, выглядели опечаленными и потерянными, третий, старший, — только опечаленным, но ведь людям пожилым свойственно принимать смерть как нечто неизбежное. Спустя некоторое время в одно из окон лютеранской церкви был вставлен — в память об Аделаиде — красивый витраж из цветных стекол. Пастор Боллинджер втайне порадовался, что Авраам Локвуд не пожелал устраивать по этому случаю никаких торжественных церемоний: Боллинджер сомневался, что на эту церемонию пришло бы много народу. И потом — что можно сказать о женщине, по которой никто не скорбит.
Овдовевший отец и осиротевший сын по-прежнему ходили на работу вместе, привлекая своим респектабельным видом всеобщее внимание. После того как Аделаида ушла из жизни, семейство Локвудов, состоявшее теперь из одних мужчин, уже не вызывало такой неприязни, как прежде. Авраам и его сын Джордж вели довольно замкнутый образ жизни (Локвуды никогда не отличались общительностью), и жители города постепенно перестали смотреть на них как на обычных рядовых граждан: они представляли (вернее, Джордж представлял) в этом городе третье поколение Локвудов, причем все три поколения располагали солидным капиталом, а два из них — не только капиталом, но и умением со вкусом тратить деньги; к тому же в их активе были высшее образование, военная служба, внушительные связи в Гиббсвилле и Филадельфии, безвыездное пребывание в одном и том же городе и растущая прибыльность их предприятий. Глядя на этих мужчин, отца и сына, шагавших вместе по улице, люди не без почтения называли их «наша аристократия». Прежде считали, что аристократия обитает только в более крупных городах, теперь оказывалось, что она есть и в Шведской Гавани. Обособленность, которая при жизни Аделаиды возбуждала неприязнь, теперь не только стала извинительной для семейства, состоявшего из одних мужчин, но даже вызывала восхищение. Уход женщины из семьи способствовал тому, что Дело Локвудов начало развиваться ускоренным темпом. Авраам Локвуд почувствовал, что пришло время сделать следующий шаг.
Неприятная история с Фенстермахером, по его мнению, оказалась к счастью. Хотя брачный союз с семейством, возглавляемым судьей, и сулил некоторые выгоды, но Авраам Локвуд по собственному опыту знал, что для Дела будет полезнее, если Джордж подыщет себе невесту из другого круга — не из пенсильванцев немецкого происхождения. Немцы умеют приберечь деньгу и умеют нажиться, а разбогатев, завоевать уважение окружающих, но они тяжелы на подъем, «тюфяки». Всех немцев относят к разряду средней буржуазии, и на этом уровне, за редкими исключениями, они и остаются из поколения в поколение. Семейство Аделаиды числилось богатым более ста лет, но никто даже в шутку не называл его аристократическим. Оно не проявило склонности спекулировать ни на своем давнем американском прошлом, ни на унаследованном от предшествующих поколений богатстве. Первым членом семьи Аделаиды с признаками аристократизма был ее сын Джордж, но для этого потребовался ее брак с одним из Локвудов. Если бы Джордж взял себе в жены немку, то его дети могли бы оказаться Хоффнерами, и тогда Дело Локвудов растворилось бы в первом же поколении. Авраам Локвуд решил, что в следующий раз он с самого начала проявит больше бдительности в отношении девушки, которой заинтересуется Джордж. Тем временем он постарается укрепить в глазах сына свою репутацию, для чего наладит с ним товарищеские отношения, проявит разумную щедрость и с уважением будет относиться к его суждениям. Затем он будет тщательно следить, кому из молодых женщин Джордж оказывает предпочтение. Отец знал, что сын его похотлив, влюбчив и к тому же сам пользуется успехом у девиц. За ним надо смотреть. Счастье еще, что, учась в университете, он не пристрастился к спиртному.
Авраам Локвуд старался вести себя так, чтобы эта дружба не слишком докучала сыну. В конторе он не давал ему ни минуты свободного времени, и с восьми тридцати до полудня они обычно не разговаривали, зато обеденный час был для них обоих отдушиной.
— Хочешь пойти на скачки на будущей неделе?
— На будущей неделе? Извини, папа, но на будущей неделе я еду на свадьбу, — сказал Джордж.
— Что же это за свадьба? Кто женится?
— Один парень из моего клуба, Лэсситер. А вот фамилии невесты не помню. Они оба живут недалеко от Хейзлтона.
— Сын Франклина Лэсситера?
— Да. Углепромышленника.
— О, я их знаю. Лэсситеры. Уинны. Ну что ж, тебе у них должно понравиться. Эти угольщики-миллионеры умеют тратить деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68