Просто зайдите в дом хоть одной еврейской семьи, где угодно, и какими бы ужасными вы их не находили, в ваше сознание сразу впивается тот факт, что они живут. Действительно, это огромный шумный бардак со спорами, хвастовством, жалобами, но они живые! И то, как они терпят всякие штуки, из которых сделана жизнь, будто это материал для испытаний, заставляет вас моментально понять, что они — старые, старые, почтенные люди, очень давно изучающие этот метод выживания. Я очень люблю Лондон, как я уже объяснил. Но когда евреи сделают достаточно бабок, чтобы перебраться в Америку или Израиль, то я тоже поеду. Мы выключим свет.Кстати, Манни был в Израиле, ездил туда на конгресс писателей, и как раз пропустил ту самую двухдневную битву с Фараонами, ее мы все еще пытаемся забыть. Но, будучи Кокни-парнем, он не столь агрессивен, как настоящие израильтяне. Когда вы их встречаете в кафе, они описывают ту апельсиновую рощу, где они живут так, будто это целый континент, и знают ответы на все те вопросы, что вы еще даже не успели задать. Манни, кстати, самый настоящий Кокни, не какая-нибудь подделка из пригорода, и он крепок и грустен, у него есть чувство юмора, он сентиментален, как и все они. Мириэм — его вторая жена, а на первой он был женат еще с пеленок (она была одной из нас, и они были неразлучны), потому что ему лишь скоро стукнет двадцать, как и всем нам. Также имеется юный воин двух лет от роду по имени Сол, он, несмотря на все то, что я сказал, чертова заноза в заднице, и нуждается в этой еврейской дисциплине, а вместо этого его балует весь клан Катцев, все поколения, а их полно.Попасть в еврейский дом, если сами вы таковыми не являетесь, очень деликатная операция. Несмотря на то, что это место сразу становится вашим родным домом, если вы туда попали, они сто раз подумают, прежде чем приглашать вас и не любят нежданных гостей, как в моем случае. Но я могу так вести себя с Катцами, ибо однажды я оказал Эммануэлю одну большую, огромную услугу, сам того не желая, т. е. познакомил его с чудаковатым типом, какого я фотографировал, по имени Адам Старк. Адам оказался свихнувшимся «давайте-облажаемся-по-крупному» издателем, и напечатал кучу стихов Манни, и они ненадолго попали на передовицы литературных изданий. Так что для разных там тетушек и бабушек по Боро-роуд я— «Чарли-это-уладит», умный мальчик, построивший для их юного предсказателя мост, в чем тот так нуждался. В этом мире так: если ты делаешь маленькое доброе дело в нужный момент, получаешь с этого гигантские дивиденды; а иначе все быстро забывают. Тем не менее я принял все меры предосторожности: остановил кэб возле цирка Св. Георгия и дал Шекспиру предупреждение, что я в пути, обошедшееся мне в четыре пенса.Катцы, по крайней мере, три дюжины из всех них, живут в отличном старинном отжитке древности, приведенном в кондицию. Манни сам спустился, чтобы встретить меня, одетый в свои темно-синие вельветовые брюки, и привел меня в лучшую центральную комнату, чего ему не надо было делать, и как только все остальные Катцы услышали, что пришел гость, все они исчезли в близлежащих комнатах, предоставив своему любимому сыну право самому развлекать уважаемого посетителя. В комнате остались лишь Мириэм К., выглядевшая точь-в-точь как кто-то из О. Т. (тысячу лет назад были такие иллюстрированные журналы с Ребекками и Рейчел) и их юный воинственный продукт, Сол, устраивавший свои неистовые выступления на паркете. Никто из них не спросил, почему я пришел или почему меня не видно целую вечность, и это для меня два признака цивилизованного человеческого существа, ибо поверьте мне, большинство хозяев, словно бандиты, приставляют пистолеты к твоей голове, но только не эта пара.— И как поживают Сердитые? — спросил я.На самом деле Манни мало чего общего имел с Сердитым, хотя он появился в печати как раз в то время, когда эта кучка пригородных журналистов попалась на глаза общественности. Стихи Манни, в них я понимаю лишь самую суть, злобно относятся только к смерти, могиле, этого он терпеть не может, а к жизни ребят из Боро и Бермондси он не проявлял ничего, кроме одобрения. Его стихи воспевают юный Лондон, но в разговоре он ни к чему не относится благосклонно, особенно к тому, что сказал ты, что бы это ни было.— Я вижу, тебе дали эту штуку, Мемориальную Премию, — сказал я. — Я хотел послать тебе поздравления по почте, но забыл.— Мне ее не давали, сынок. Я завоевал ее, — ответил Манни.— Дальше тебе дадут Орден Британской Империи или назовут улицу в твою честь.— О. Б. И.! Ты думаешь, я принял бы его?— Еще как, — подхватила Мириэм, накручивая волосы своего сына в подобие кудрей.— Ну, и что же достаточно высоко для тебя? — спросил я. — Пожизненный титул пэра сойдет?— Это не смешно, — ответил мне Манни. — В Англии тебя подкупают не деньгами, а почестями. Кому они нужны? Люди предпочитают им много денег.— Только не я, меня бы устроила взятка.— Лесть и уважение слаще, чем Л. С. Д.— Тогда тебе лучше передумать и принять О. Б. И.— Так он и сделает, — сказала Мириэм, менявшая пеленки мелкому.— Никогда. Даже от Лауреатства откажусь.— Герцог — тебе бы это понравилось. Герцог Катц из поместья Ньюингтон Батс, тебе бы это отлично подошло. Я представляю тебя в широких одеждах и мантии.— В отличие от моих соотечественников, мне наплевать на шикарные наряды, — надменно произнес Манни.— Почему тогда ты носишь это вельветовое творение?— Не жди, что Манни будет логичным, — сказала его лучшая половина.— Значит, я не логичен.— Да.— Ты уверена в этом?— Да.— А когда я женился на тебе, не был ли я логичным?— Нет. Ты был в отчаянии.— Почему это я был в отчаянии?— Потому что ты разрушил свой первый брак, и тебе нужен был кто-нибудь, чтобы собрать тебя по кусочкам.— Итак, я его разрушил.— Естественно, ты принял в этом участие.— Знаешь, разрушил что-нибудь раз, значит, ожидай второго.— Ты имеешь в виду нас? Я так не думаю. Кроме того, я не позволю тебе этого сделать.— Да? Ты мне не позволишь?— Нет, не позволю.Во время этого маленького междусобойчика, милая парочка придвигалась все ближе и ближе друг к другу, пока они не встали на колени, нос к носу, перекрикивая друг друга с гордостью.— Мириэм, — сказал я, — твой продукт писает на пол.— Это не удивительно, — ответила его любящая Мама, и они занялись спасительными действиями.Пока я смотрел на эту домашнюю сцену, полную блаженства, на ум мне пришла избитая старая мысль: почему все браки не могут быть такими — ссора, которая длится вечно и связывает эту пару крепкими узлами? И почему все мамы не могут быть, как Мириэм — юными, красивыми и любящими, да и все девчонки, раз уж на то пошло? Старик Манни, естественно, оказался счастливчиком.— Тебе нравится селедка? — спросил он, смотря на меня поверх зада своего сына.— Конечно, парень.— Я принесу немного. Не прицепи Сола булавкой к паркету, — сказал он своей жене, ответившей ему взглядом "Ладно, ладно… " и занявшейся этой штукой между мамой и сыном — мы ведь понимаем друг друга, не так ли, маленький мужчина, рожденный женщиной?Я услышал, что Манни зовет меня из-за двери шепотом, который можно было услышать с моста Саутварк, и в коридоре он сказал, будто продолжая разговор:— Так это, значит, выманивание денег? Тебе нужны динары? Пять фунтов будет достаточно? Или три?— Нет, мужик, не мне.— Проблемы? Плата за квартиру? Подцепил сифилис? Закон? Нужно заплатить залог?— Нет, мужик. Это дружеский визит.— Проблемы с девочкой? С мальчиком? С лошадью? Что-либо вроде этого?— Ох, ладно… нет, не совсем — но ты знаешь Сюз.— Конечно, знаю. Милая девочка, немного неразборчива в связях, если ты не против честного мнения.— Она выходит замуж за Хенли. По крайней мере, она так говорит.— Да? Будет быстрый развод, я предсказываю.— Почему?— Потому что Сюз через некоторое время поймет, что она вкладывает в семейный бюджет больше, чем этот торговец лоскутьями.— Конечно! Хотел бы я, чтобы ты ей сказал это.— Только не я! Никогда не давай советы женщинам, а значит, никогда не давай советы никому.— А мне что, страдать до тех пор, пока она не узнает?Манни положил свои руки мне на плечи, словно раввин, напутствующий солдата перед безнадежной битвой.— Она должна страдать, сынок, — сказал он, — до тех пор, пока не станет твоей, и прекращай страдать.— Немало страданий потрачено зря.Манни посмотрел на меня своими большими восточными глазами, видевшими все сто лет назад.— Конечно, — сказал он. — Сейчас принесу тебе селедки.Я услышал, как он пел там на кухне, вот, по крайней мере, хоть один, кто никогда не станет подростком-звездой пения. А в большой комнате Мириэм достала для меня несколько фотографий Эммануэля в белой рубашке, получающего свою награду.— Классно, — сказал я, — он выглядит, словно тот чувак, Шелли, скрещенный с Гручо Марксом.— Он мил, — сказала Мириэм, поглаживая пальцем изображение своего мужа.— Плохие снимки, — сказал я ей. — Почему вы не позвали меня?Она оставила это без ответа и сказала, неожиданно повернувшись ко мне, как делают женщины, чтобы поймать вас врасплох и показать, что весь предыдущий разговор не имел смысла:— Ты думаешь, у него действительно есть талант? Ты думаешь, Манни по-настоящему талантлив?Ответил я, даже не подумав, а это является первым признаком правды.— Да.Она больше ничего не сказала.В комнату вошли селедка и поэт.— Проблема этой страны, — объяснил он нам, продолжая мысленную цепочку, чуть ранее брошенную, чтобы она немного дозрела, — это полная отчужденность от реальности в каждом ее секторе.Мириэм и я жевали, ожидая продолжения.— На протяжении веков, — сказал нам этот Саутворский Шекспир, — англичане были богатыми, а платить за богатство надо тем, чтобы экспортировать реальность туда, откуда ты взял деньги. А так как заморские рынки закрываются один за другим, реальность снова возвращается домой, но никто не замечает ее, хотя она устроилась рядом.Короткая пауза. Казалось, что требовался вопрос. Итак,— Итак? — спросил я.— Необходимо грубое пробуждение, — сказал Эммануэль, чмокая губами вокруг селедки, и поедая ее быстрее циркового тюленя.Я решил заступиться.— Минутку, Кокни-парень, — сказал я. — Ты говоришь об «англичанах» — а разве ты не один из нас?— Я? Конечно. Если ты родился в этом городе, ты всю жизнь несешь на себе его отпечаток; особенно, если ты живешь в этом районе.— Значит, то, что происходит с англичанами, происходит и с тобой?— Да, конечно. Я лечу туда же, не зная направления.— Мне все равно, — сказал я, — я просто хочу, чтобы ты был рядом, когда придут большие счета, и их придется оплачивать.Разговор коснулся неловкой темы, как всегда с разговорами и бывает, особенно, если рядом бьют в первобытный барабан, — но я хотел, чтобы Манни понял: я действительно считаю его на 100 процентов местным, также, как и самого себя, даже больше, и я нуждался в нем, и просто боялся, что мы надоедим ему, ион ускользнет. Но сейчас он взял принца Сола, обхватил его, словно Эпштейн там, в Оксфордском цирке и сказал мне:— Я пишу на английском языке, парень. Ты можешь лишить меня этого, можешь лишить меня целого мира, где мы оба существуем, можешь отрезать мою правую руку и другие жизненно важные органы вместе с ней, — но оставь мне мою жизнеспособность и надежды на славу. Трое из родителей моих родителей не говорят на английском. Но я, я говорю, моя речь ничуть не отличается от твоей.— Бабушка Катц очень хорошо говорит по-английски, — сказала Мириэм.— Никогда не слышал.Здесь юный Сол рыгнул.— Слушай, — сказал Манни горестно, — я открою тебе один секрет: Англия ужасна, и англичане — варвары. Но я ценю в них три вещи — прекрасный язык, выдуманный ими Бог знает как, и я очень стараюсь писать на нем; инстинктивное любопытство инженеров, моряков, первооткрывателей и ученых, исследующих, наводящих справки, узнающих, что и почему; и радикалов, беспощадно критикующих и убивающих их, поднимаясь, несмотря на риск, каждое столетие. Так что пока в Англии есть эти вещи, я рад быть здесь, и я буду защищать их… и могу забыть обо всем остальном.Манни сказал это настолько серьезно, будто он давал клятву, из-за которой мог бы попасть в газовую камеру, но он все равно будет держать ее. Конечно, он отдавал себе отчет в том, что говорил, и чувствовал нас, своих слушателей (в особенности Сола) — но я, я верил ему и был впечатлен.— Я бы не отказалась от чашки чая, — сказал я, и на этот раз на кухню пошла Мириэм.М. Катц встал потянулся и сказал:— Хей-хо — это человеческий элемент. Мир — странная штука.В этот момент я бродил по их ужасному жилищу — ужасному в смысле мебели и всяких пустяков, все это было не в современном духе, а довольно милое, уютное и хорошо использованное, хотя мебель в главной зале не всегда такая. В углу, почти спрятанное, словно ночной горшок за портьерой, стояло маленькое собрание сочинений, включая и два издания Манни, копии которых были в переплетах из шкуры какого-то редкого животного.— Не книжные люди, эти твои старшие родственники, — предположил я.— С моей стороны — да, — сказал Манни К., подойдя погладить свои тонкие, любимые книжки. — Но зайди в дом к отцу Мириэм, и увидишь целую публичную библиотеку, книгами там даже кухня завалена, и большинство из них на немецком и русском.— Твоя родня — торговцы, Манни?— Да, но у нас в семье четыре раввина, если считать кузенов, — сказал он с железной ухмылкой, наполовину горделивой, наполовину ужасающейся.— Наверное, они были не в восторге, когда маленький Эммануэль начал писать? — спросил я.— Была небольшая борьба. У нас в семьях, нееврейский мальчик, всегда должна разворачиваться борьба вокруг крупных решений. Но когда я нанялся работать на рынок, где работаю до сих пор, они успокоились. Особенно, когда первый раз увидели меня по телику.— А родня Мириэм?— Им это понравилось еще меньше. Видишь ли, они считали, что я — плохая пара для девушки, и думали, что уж лучше бы ее избранником стал крестьянин, он бы все-таки заработал для нее немного денег, по крайней мере.— А сейчас?— О, они одобряют. Папа Мириэм перевел меня на немецкий и на идиш, но издал только на последнем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29