- Ну, ладно! - тряхнув головой, и в правду, возвращается он оттуда. - Если нечего больше делать, айда, ребята, купаться!
Через минуту они уносятся на велосипедах, а я, уже не валандаясь, быстренько достригаю крыжовник и делаю еще множество дел на кухне и в огороде, дел, которые, однажды начав, буду, наверное, переделывать до самой смерти, если ничего с нами всеми не случится, тьфу, тьфу, типун мне на язык.
И вечером, когда, наевшись пирога, спят мои - легко отмытый розовый малыш и с трудом отдраенный голенастый мальчишка, когда спит уже не дождавшийся меня Толя, я еще довариваю варенье. В углу светятся маленькое бра и телевизор, кругом, во всех окнах веранды непроглядная ночь, не горят уже окна в соседних дачах и, кажется, откроешь дверь - неизведанное пространство, космос. И вот тогда, когда я одна в этой ночи, поддерживаемая только слабеньким светом телевизора, мне беспокойно, как прежде, и сердце заноет тоскливо, когда я неслышно, одними только губами шепну незабытое имя...
... Я подала на увольнение сразу - не могла ездить на работу. Каждый раз, когда электричка подъезжала к перегону между озерами, мне казалось, что Саша опять идет по шпалам, навстречу грохочет товарняк, за спиной неслышная в шуме товарняка - мчится, настигает электричка. Если бы он догадался прыгнуть вниз, прочь по склону! Он шагает между рельсами. Я видела, как в телевизионном повторе, чередующиеся варианты: поворот прыжок, поворот - шаг, мешалось, крутилось в голове. Поворот - шаг, поворот - прыжок, и внезапная звенящая тишина, зеленый луг, бабочки, кузнечики. Наденька, Наденька! - продирающийся сквозь звон взволнованный голос Семеныча.
В эти последние дни я подружилась с Семенычем. Наш дом совсем обезлюдел - Бенедиктович больше терся в первом, Марина лежала в больнице на сохранение, машины отключили, в домике остались Толька, Семеныч, я. Толька с утра брал большую корзину и шел в лес, мы с Семенычем сидели перед домом на скамейке. Дни стояли теплые, солнечные - бабье лето. Семеныч, устав сидеть, прикладывался, лежал, опершись на локоть, любовался облаками, говорил: Смотри, Наденька, как меняется оттенок.
Я заводила с ним каждый раз один и тот же разговор - полгода назад у Семеныча умерла жена, с которой он прожил тридцать шесть лет, и уже через четыре месяца Семеныч снова женился, преобразился, помолодел, часами рассказывал про новых внучек. Я каждый раз расспрашивала, как старшая внучка занимается макраме, думала: что же еще я хочу услышать, зачем спрашиваю, неужели уже подготавливаю почву, перенимаю передовой опыт? Приходил Толька с грибами, мы жарили на обед. Толька тоже мрачно слушал, чистя картошку никогда Семенычу не уделялось раньше столько внимания.
В эти же дни я перевела статью, которую хотел заказать Саша. Я заказала, она была трудная, я долго разбиралась в терминологии, а когда перевела, не могла толком разобраться в сути. Толька помог, сказал, что Тузов не вдавался - в статье был описан частный случай, не имеющий к Сашиному отношения.
Я ехала с объекта последний раз, вспоминала первую дорогу - первый раз все казалось иначе - грузовик с длинными скамьями в закрытом кузове, множество набившихся в него людей, спина к спине, колени в колени. Остальные дороги слились в одну - зимние, с белыми заснеженными лесными пространствами, осенние - с хлещущим в стекла дождем, и летние - с поднимающимся над озером туманом.
Феде я сказала, что Сашу послали в длинную и важную командировку. Работать я устроилась недалеко от дома - сидела в панельной, прокаленной солнцем ячейке, из окна видела залитые бело-серым асфальтом пространства, писала программы. С Толей мы случайно встретились в цирке, куда он тоже пришел с сыном. Мальчики шли впереди, мы смотрели на них, Толя рассказывал про объект, жаловался, что бывшая жена очень редко пускает его к ребенку.
Через два месяца мы с ним отнесли заявление. Я согласилась сразу, в том год я заканчивала курсы кройки и шитья и не знала, что буду делать дальше.
И все у нас пошло на удивление неплохо. Федька к Толе проникся сразу, едва выучился стоять на голове. У Толи оказалось множество друзей, в выходные нас одолевали гости, Толька гудел за столом, острил, развлекал всех анекдотами - он мог бы быть, наверное, чемпионом по анекдотам, на каждый случай у него был припасен подходящий. Я бегала из кухни в комнату, кормила их всех шашлыками, смеялась. Скоро наметился Павлик, мы взяли участок, и когда Павлику исполнился год, Толя уже соорудил небольшую добротную времяночку, и мы начали выезжать на дачу...
...И в это утро, как и в другие дачные утра, они еще спят, я встаю, беру ведро, выхожу - все вокруг в дымке, у колодца застыли березки - опять, значит, будет жара. Я приношу воды, ставлю чайник, и через полчаса каша уже в кастрюльке, яйца в тарелке и поджарена зачерствевшая булка. Они проснулись, я зову вставать, отклика нет, я зову снова, наконец, иду, замахиваюсь полотенцем: сколько можно валяться, сейчас кто-то получит! Толька вскидывается, так что стонут пружины, дурашливо приговаривая: - Ой, встаю, только не бей! - Федька, конечно, повторяет за ним, скачет козлом: Не бей, мама, мы не виноваты!
Толька на удивленье быстро появляется с уже одетым Павликом, я гоню их умываться на улицу, они плещутся под жестяной звон умывальника, и через десять минут мы чинно сидим за столом, окна веранды открыты, колышутся разрисованные синими цветами шторы, под окном одуряюще пахнут флоксы, вокруг тишина, простой день, пятница.
Шум мотора по нашей линии мы слышим еще от канала. Я высовываюсь в окно, вижу - подъехала синяя "Волга", смотрю на Тольку, говорю: - Привезли Кристину. - Толька высовывается тоже, цедит: явились опять.
Мы выходим на дорогу, из машины первой высовывается Марина. Она совсем не изменилась, разве другая стрижка, и губы накрашены еще ярче, огромные клипсы в ушах. За ней из машины выныривает девочка в джинсовой юбочке, с серьезным лицом.
Толя уже жмет руку поджарому человеку с длинноватыми, по битловской еще моде волосами, в джинсах. Это Тузов.
- Надь, возьмешь Кристинку до среды? - поздоровавшись, спрашивает Марина. - Для бабушки - мы у тебя, а, вообще, едем с Андрюшей в Ригу, - она протягивает мне сумку с Кристининой одеждой. Эта сумка здесь бывает часто, я знаю, какие там трусики и рубашки, я чинила синие колготки, Толька клеил подметку на сапоге.
- Хорошо, - говорю я.
Тузов, оттряся рукой, поворачивается ко мне и с преувеличенной, чтобы принимали ее всерьез, почтительностью, здоровается. Я обозначаю кивок.
Марина говорит про рижский магазин "Аста", спрашивает, что привезти, я говорю: ничего не надо. Тузов открывает багажник, капот, водит за собой Тольку, они склоняются над машинными внутренностями. Толя, ходя за Тузовым и кивая, напоминает большую умную собаку, старающуюся врубиться в науку, которую ей преподают. Тузов сыпет цифрами: сто долларов... шестьсот километров... шесть рублей..., - жестикулирует, как на собраниях, когда, бывало, говорил, что отдел должен занять в соцсоревновании первое классное место. Тузов закрывает багажник, капот, делает общий прощальный жест, садится за руль. - Ну, бывай, - говорит Марина, машет Тольке, целует дочку, обещает: - Привезу тебе куклу, слушайся тут, - усаживается тоже. Из машины она шлет воздушный поцелуй.
Я смотрю на Кристинку, беру ее за руку. Ручка мягкая, большие пальцы загибаются, как у Саши. В садик ее не отдают, Кристину растит бабушка, Сашина мама. Намыливаясь куда-нибудь с Тузовым, Марина всегда говорит бывшей свекрови, что едет с Кристиной гостить к нам на дачу. Кристина уезжает хмурая, с наморщенным лбом, боится проговориться.
Девочка озабоченно смотрит на дорогу, потом переводит светло-серые, большие Маринины глаза на меня:
- Тетя Надя, тебя обидели? - спрашивает она, внимательно глядя.
- Почему ты решила, Кристина?
- Ты грустная, - уверенно говорит она, и я целую ее, отвечаю: нет, тебе показалось, целую еще раз, беру на руки, несу домой. Толька идет следом.
Мы заходим, Кристина здоровается с ребятами, стесняясь, слезает с моих рук, задерживается у двери. К ней подбегает Павлик, тянет новую собаку, хвастается: гагага. Федька снисходительно смотрит на малышню, внушает Павлику: какая еще тебе гага, скажи: со-ба-ка. Я переодеваю, кормлю Кристину, и вскоре все они выкатываются во двор. Федька седлает велосипед и исчезает, Кристина с Павликом усаживаются у песочной кучи.
Мы с Толей сидим еще за чаем, смотрим на ребят. Я вспоминаю, как Марина пошла к Тузову говорить о пенсии на дочку - пенсия получалась маленькая Тузов подписал бумагу, что погиб Саша не на работе, уход его был самовольный. Все возмущались низостью, Марина решилась и пошла, а через пару месяцев возмущаться перестала, и разговоры о пенсии потихоньку заглохли.
- Он хорош был еще в институте, - отвечая словно моим мыслям, говорит Толя, - учились у нас болгары, Андрюха с Сашкой решили пошутить - на военной подготовке тоска - послали полковнику рисуночек: домик, солнышко, человечек, написали: се есм солнце, что-то там еще... Полковник вертел, вертел, дурной был, озлился: кто вам передал? А вам? А вам? - добрался до Андрюхи. Тот спокойно показывает на Сашку. - А вам? - Сашка встает: я писал. Ничего ему не было, конечно...
Толька недолго молчит, закуривает.
- А вот когда конспектом он раз Сашкиным пользовался на экзамене и забыл его потом в парте, физичка нашла, велела Сашке пересдавать, стыдила. Андрюха рядом стоял, смеялся, Сашка, знаешь, когда волновался, красный делался, смешной.
Я не смотрю на Толю, он тоже не смотрит на меня, знает, надо немножко подождать. Мы редко говорим о Саше, а если говорим, потом замолкаем надолго, расходимся, занимаемся каждый своим делом.
В этот раз я не ухожу. Я смотрю на Павлика с Кристинкой, думаю, что Кристина должна была родиться у меня, и я воспитала бы ее иначе, от нее пошла бы цепочка немножко других людей. Но потом мне приходит в голову, что и Павлик тогда должен бы родиться у Марины, и тоже была бы другая цепочка, и в конце концов, все бы уравновесилось.
- Он перевел свою "Волгу" на газ, - говорит Толя. - Шестьсот километров на заряд. Шесть рублей, можно сказать, даром ездит...
И я уже знаю, куда теперь пойдет разговор.
- Хорошо сейчас отпуск, - действительно, поворачивает мысль Толя. - А кончится, как возить продукты, лишний раз в город не съездишь, уж не говорю - со всеми вещами выезжать...
Я молчу, все это я знаю. К нашей даче, добираться на которую надо на электричке, теплоходе и автобусе, нужна хоть какая-нибудь машина. Я знаю, Толька мечтает об автомобиле, права у него еще со школы, на объекте он самозабвенно разъезжает между домами на "Урале", если только есть случай что-то куда-то перевезти.
- Ну, буду вот так сидеть, - говорит Толя, - все равно ведь они поедут, что изменится-то, будет у нас машиной меньше.
Я молчу, знаю, через полгода - новая экспедиция, Тузов зовет Тольку, теперь нет препятствий, Толька примерный семьянин, он хороший системщик.
- У нас есть пятьсот рублей, - говорю я, - за год скопим еще тысячу, к лету можно будет купить старый "Запорожец".
- За полторы-то? - хохочет Толька. - Что ты купишь, ржавое корыто? И как это, интересно, с алиментами моими ты накопишь?
Мы недолго спорим, потом замолкаем, сидим.
- Так, может, я соглашусь? - в который раз спрашивает Толька после паузы.
- Не езди... - в который раз прошу его я, и он в сердцах плюет за окошко, встает, толкает дверь - гремят в коридоре ведра - выходит на улицу и сходу берется за распилку сваленной вчера сухой березы.
Я смотрю, как он пилит, как, вгрызшись пилой в самое толстое место ствола, поворачивается, рычит: - Смеются ведь все уже! - и яростно пилит снова.
- Не езди, - повторяю я чуть слышно, и мне кажется, я обращаюсь уже не к нему, мне кажется, я собираю разбросанные где-то клочки своей жизни пустынную платформу и гладкий, ничего уже не помнящий путь, и утренние пробуждения, когда открываешь глаза, и сразу давит неразрешимая тяжесть, и большой светлый кабинет с множеством игрушек, монотонный голос женщины в белом халате, делающей заученные движения рукой при словах: я хо-ро-шо го-во-рю, и вторящий ей неверный детский голос. Много чего сливается в этих словах, я повторяю их еще раз, и они уходят, как вода в песок, в этот жаркий летний день с терпко пахнущими флоксами, перемазавшимися в песке ребятишками, бешено орудующим пилой Анатолием Борисовичем Федоренко.
Санки
Месяц назад у нее умер муж. Они наряжали елку, он вдруг прилег, побледнел, захрипел, и когда приехала скорая, было уже поздно. Он умер от сердечной недостаточности. Было ему двадцать семь лет.
Первые дни прошли в суете, чтобы успеть похоронить до Нового года. Она бегала, хлопотала и не могла понять, что за мысль крутится в голове, а когда похоронить успели, и в Новый год они ни к кому не пошла, а осталась с сыном у наряженной наполовину елки дома, поймала эту мысль. Они сидела перед телевизором, не плакала, а просто думала, что был человек нужнее всех, а умер - норовишь скорее от него избавиться, вроде чтобы этим успокоиться, и не могла понять, как же это так.
Жили они с мужем хорошо. У нее было два зимних пальто - старое и новое. Старое она обтирала по автобусам на работу, в новом ходила гулять по воскресеньям. Иногда на прогулках они ссорились, тогда он быстро уходил вперед, сутулясь, сложив за спиной руки, чтобы она понимала - идет суровый, серьезный мужчина. Она видела - никакой не мужчина, мальчишка - мальчишкой, вприпрыжку его догоняла, постукивала пальцем по спине, забегала и шла перед ним задом наперед, рискуя свалиться с тротуара. Он смягчался, не изображал больше мужчину, и снова они гуляли в обнимку. Скоро у них родился сынишка, дел прибавилось, но гуляли они по воскресеньям обязательно, теперь уже втроем.
Он умер, и они с сынишкой взялись привыкать. В воскресенье они гуляли по тем же местам, только вдвоем. Гуляла она в новом пальто, но в нем же ездила теперь и на работу, потому что старое совсем что-то износилось, а покупать еще одно для прогулок стало ни к чему. Однажды в воскресенье образовалось много дел, и они с сыном никуда не поехали, а погуляли поблизости от дома, а потом и вовсе она стала выпускать мальчика во двор, как и в другие дни, а сама делала дела и поглядывала сверху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27