Там подбросит в тарелку порцию баклажанной икры, здесь создаст условия к танцам под звуки вальса, этого приструнит, того подтянет, – и все это едва заметным кивком головы, движением бровей, не прикасаясь руками.
Ему для управления городом не было необходимости самому следить за порядком и разрываться на части. Службу связи несли дети, наученные патрулировать стаями и врассыпную по улицам, что сообщало делу контроля дух игры, пробуждавшей детскую ловкость и любознательность. Два десятка юных разведчиков, рассаженных по чердакам, вели наблюдение за городскими окрестностями. Другие в роли гонцов доставляли факты, вызванные трением общественного колеса.
– Дядя Леня, дядя Леня, на Гурьевом огороде тетю Дашу Голикову чужой мужик лапает! – доносил с разбегу резвоногий связист.
И тотчас получал в награду конфету «Пограничник в дозоре», либо питательный шарик витамина «Це». А в направлении дальнего Гурьева огорода летел укоризненный взгляд Леонида Ивановича, и одного молниеносного взгляда, посланного туда, было довольно, чтобы остановить безобразие. Чужой мужик, спьяну напавший на беззащитную Дашу, выпускал из лап ее слабое тело и говорил, отступя:
– Извините, мадам, мое некрасивое поведение. Больше это никогда не повторится, клянусь вам своею честью!…
А вырванная из пасти у льва девушка, вместо того чтобы устраивать базар, отвечала со скромностью:
– Ничего, ничего, пожалуйста… Я даже не успела заметить… Вот, если хотите, мой адрес и фотокарточка.
И могущий получиться скандал кончался ничем.
– …Леня, прикажи для старушки подать астраханскую воблу, давно я не ела воблы! – прокричала одна старушка, выпрыгнув на середину гульбища.
Она была нетрезва, эта боевая старушка, в подоткнутом сарафане и громоздких, искривленных, как вспаханная земля, сапогах, которые удерживали ее за ноги, не позволяя взлететь, и она в сапогах раскачивалась, как деревцо на ветру, и, хныча, просила воблу, без которой и жизнь ей была немила и смерть не манила.
– Ладно, Матрена, будет тебе вобла, – пообещал Леонид Иванович и хотел было ткнуть взамен какую-нибудь хлебную корку.
Но вобла в наших местах такая редкая птица, что требует заменителя, который бы выделялся на общем фоне, словно купчиха на паперти. Он достал из кармана тюбик зубной пасты.
– Где ж у ней голова, пузырь? – изумилась старуха.
– Дура, это – паста! Говоря простым языком, вобловое тесто. Без костей, без пузыря, одна мякоть. Видишь, написано: «Зубная паста». Для беззубых. Для таких, как ты!
Он сам отвинтил тюбик и выдавил густую спираль, сам размазал: на, старая, жри, соси, наслаждайся и помни Леонида Ивановича!…
В его глазницах пролегли палевые тени усталости. Чело, увитое струйками пота, жестко поблескивало. И чем разгульнее становилось вокруг и ширилось людское довольство, тем крепче сдвигались брови у властелина города и, как ножницы, вперялись в толпу серые косые глаза. Он один посреди пира был угрюм не ко времени, все посматривал на часы и все поддавал жару, точно спешил сыграть свадьбу до наступления сумерек.
– Объявляю: в течение тридцати минут по реке Любимовке потечет шампанское. Высшей марки. «Советское шампанское». Кто никогда не пробовал – про вкусноту и аромат расспроси у соседа. Не пугайтесь, это – новое достижение техники. Я перекрою русло, и вино польется рекой. Запомните: удовольствие – ровно 30 минут. Засекаю время. Идите и пейте! Стойте! Не все скопом! Вы передавите друг друга, скоты! Детей поить запрещаю. Инвалидам – вне очереди. Черпать стаканами. С ногами в речку не лазить, а то потонете. А ты куда, Савелий Кузьмич? Назад! Воротись немедленно! Твое место здесь, подле меня, рядом с доктором Линде.
– Да я, Леонид Иванович, думал хлебнуть разочек, испытать, какое счастье в нашей тухлой речонке, и бежать обратно к вам, как вы велели, – отвечал Савелий Кузьмич, подавшийся, было, вслед за темной массой, забыв о долге и титуле главного историографа.
– Что ж, я хуже других? – продолжал он, кивая на берег, откуда уже доносились веселый плеск и гогот и летели под облака оранжевые брызги шампанского. – Разрешите отлучиться на две минуты. Товарищ Тихомиров! Государыня, Серафима Петровна!… Все пьют, все пьяные. А разве ж я – не человек?
– Человек, человек… – пробормотал Леонид Иванович и прикрыл веки.
На мгновение ему показалось, что все перед ним крутится, словно на карусели. Должно быть, подумал он, торопливое опьянение этих слабых, наивных и невежественных людей заразило меня. Или я один попал под свой гипноз, а все они здоровые, трезвые, и только мне, захмелевшему от безумной мечты, представляются вереницы столов по городу, и возгласы на реке, и эта свадебная прогулка, и легкая победа над сердцем женщины, еще недавно такой равнодушной к моим искренним уверениям…
– На тебе лица нет! – ужаснулась Серафима Петровна, не сводившая нежного взгляда с молодого мужа. – Выпей что-нибудь. Мы подкрепимся вместе. Я сама приготовлю пастеризованные бутерброды…
И она взяла с лавки трубочку зубной пасты, недоеденную старой Матреной.
– Не смей! – закричал Тихомиров и – пришел в себя. – Мы поедим дома, – добавил он спокойнее, окидывая косым глазом поредевшую свиту. – А теперь, товарищи, пройдемся к монастырским руинам и посмотрим на панораму сверху вниз. Тут слишком пахнет. Шампанское выделяет пары… Но нас, руководящих и доверенных лиц, нас не тянет, нам не хочется, не должно хотеться, понятно?!. Тем более тебе, Проферансов, не пристало бегать, как маленькому, за вином и за водкой. Пора отвыкать . Твоя задача писателя, городского историографа – неустанно изучать действительность в ее неуклонном развитии и давать каждому факту правдивое отражение. Будь нашим зеркалом, нашим Львом Толстым, которого ведь недаром прозвали в народе «зеркалом революции». Взгляни вокруг себя, проникнись окружающей жизнью и потом отрази ее выпукло в исторических мемуарах…
Город лежал перед ними, как лоскутное одеяло, перебуторенное и брошенное в вакхическом беспорядке. Красные флаги и скатерти, малиновые сарафаны, подбитые ветерком, спорили с озимой зеленью сельского хлебопашца, которая с вышины небес вклинивалась в ложбину, рассекая надвое железную голизну кустарника. А если еще учесть излучины и рукава реки бутылочного цвета, облепленные там и сям роями горожан, да прибавить к ним искривление улочек, тупиков, задворков и съехавшую набок церквушку с провалившимся куполом и ворохом воронья, полинялое кладбище в мелких крестиках и желтый гроб больницы по соседству с кряжистой темно-бурой тюрьмой, пустырь в мусоре и безлюдный проезжий тракт, блистающий на раздолье серебристыми змейками непросохшей грязцы, плюс каланча на выгоне, заборы, возня собак, плюс гармоника с придурью, кудлатый дым из трубы и над дымом – мчащиеся, будто кони, круглогривые облака, – если, повторяю, все это сложить вместе и как следует стасовать, то мы получим картину, открывшуюся взорам нашей изумленной публики.
– Картина, достойная кисти живописца! – объявил Проферансов и перевел дух. – Сбылась, исполнилась вековая мечта народа. Вот они – молочные реки и кисельные берега! Вот оно – Царство Небесное, которое по-научному правильнее называть скачком в светлое будущее. Никогда еще в истории человечества не было такой заботы о живом человеке. Никогда еще…
– Благодарю, достаточно, – прервал его Тихомиров и потрепал по плечу. – У тебя, старина, неплохой слог. Запиши на бумажку, потом покажешь.
Он сделал знак приближенным удалиться на сорок шагов и оставить его вдвоем с прекрасной Серафимой Петровной.
– Видишь ли, дорогая, было бы нежелательно, чтобы Савелий выбалтывал запросто мои мысли. Но то, что он говорил тут по внушению свыше, недалеко от истины. Помнишь, я тебе обещал подарить, – ни много ни мало – город Любимов? Нет-нет, ты не можешь отказываться от свадебного подарка… Вот он лежит покорный у наших ног. Покорный и одновременно – представь! – свободный, вольный город и в придачу – счастливый город, потому что я, я! регулирую все его помыслы и желания. Эти люди бесплатно пользуются редкой пищей и вином, которое к тому же безвредно для их здоровья, и не испытывают чувства зависимости, угнетения, а полны доверия к нам и детской любви. Я мог бы их заставить таскать на спине кули и рыть каналы орошения, но – не хочу. Я снисходителен даже к слабостям моих сограждан. Отныне у нас в городе не должно быть голодных, больных, печальных. И первым долгом ты скажи мне – ты довольна, ты счастлива?
– Да! – прошептала она, склонив личико, миловидно порозовевшее, к нему на грудь, которая высоко вздымалась.
– Я так счастлива и благодарна, что мы наконец соединились, дружочек, и ты назвал меня своею перед целым городом. Но к чему мне город и весь мир, если тебя нет? И как могла я – не понимаю – быть когда-то такой жестокой и так долго недооценивать твою гениальность, ум, доброту и внешнюю привлекательность?! Ах, Леонид, ах, я просто вся таю…
И она хотела обвить его шею своими гибкими ручками.
– Подожди! – Леонид Иванович порывисто отстранился. – Смотри: бегут связные… Сразу двое… Что-то случилось!… Ну, что там у вас опять стряслось – говорите скорее!
– Дядя Леня, дядя Леня, на Дятловом поле, тут недалечко, чужой человек помер…
Тихомиров нахмурился:
– То есть как – помер? Это что за новости? Кто позволил? Или… может быть… ваш человек болел чем-нибудь неизлечимым… Стар был?…
– Нет, не старый, – докладывал разгоряченный подросток. – Мужики говорят – с перепою. Наглотался спирту. Даже, говорят, не размешивал, прямо так пил…
Кольцо любопытных разжалось, пропуская начальство. Доктор Линде, стоя на одном колене, спрятал дудочку в карман и развел руками.
– Финне, – сказал он, – финне. Медицина бессильна. От парня разит, как из бутылки, которую я дегустировал, и могу подтвердить: довольно двух литров этой замечательной жидкости, и вы получите самый чистый, моментальный финне. Клапаны не выдерживают.
– Брось трепаться, т хотел возразить Леня. – Мне-то известно, сколько градусов в харьковской минеральной водичке. Спирта в городе не сыщешь даже по рецепту…
Однако не возразил, лишь осведомился:
– Чей это человек? Кто его знал прежде?
Никто не знал.
Человек лежал на земле, расставив ладошки, будто Иисус Христос. Видать, его пытались откачивать, да так и бросили, перевернув для опознания на спину, кверху носом, и черты его, не успевшие помутнеть, а в особенности голубая, неугасимая майка-футболка и брючки в елочку (одна брючина вздернулась, и были видны тесемки нехитрых пролетарских кальсон) – вызывали чувство обидного нищенского равноправия перед хозяйственной расторопностью скорой на руку смерти. Но вмешаться и проверить, правда ли от покойника, как заявил доктор, пахнет спиртом, Леня почему-то не смел и все разглядывал брючки в елочку и парусиновые ботинки, обутые на босые грязноватые ноги.
– Ведь это, Леонид Иванович, вчерашний вор из тюрьмы, – догадался Проферансов. – Вы же ему вчера сами даровали амнистию вместе с тремя другими вредными паразитами. Не наш он, не городской, и к нам в тюрьму затесался, может, по дороге в Сибирь. Зря его выпускали! стрелять таких надо, вешать!…
– Так вот ты кто? – вырвалось невольно у Лени, и арестант в голубенькой маечке ожил в памяти.
Сперва он вяло поплевывал и тянул: «Начальничек, дай закурить… Начальничек, вели выдать харчи за праздник… Причитается, начальничек…» А затем громко и внятно, словно читая статью в газете, поведал, как в Мелитополе посчастливилось ему у буфетчицы подцепить золотые часы с браслетом, о чем он сожалеет и готов исправить свой необдуманный поступок и закоренелый характер…
– Будьте людьми! Не воруйте, не убивайте, не подделывайте документов и не совершайте других преступлений, роняющих ваше высокое человеческое достоинство, – уговаривал их Леонид Иванович у распахнутых тюремных ворот. – Помните: человек – это звучит гордо!…
– …Что ж ты, чудак-человек? – мысленно продолжал он беседу с оплошавшим воспитанником. – Выпустили тебя из тюрьмы, подарили жизнь и свободу, пригласили за общий стол, сделали человеком, а ты вместо этого напился, как свинья, и умер, испортив всем нам хорошее настроение. Выходит – было бы лучше сидеть тебе под замком, на нарах, да играть в картишки с товарищами, да пить из-под полы покупную горькую водку, втридорога переплачивая несговорчивому тюремщику, и дни бы твои, чудак-человек, текли без труда и заботы? Так получается? Что ж ты теперь прикажешь всех посадить за решетку и следить в глазок, чтоб не откололи новый номер? Нет, погоди, не возражай… Свободы тебе захотелось? Какой же еще свободы, коли ты получил ее больше, чем вдоволь? Свободы от собственной жизни, от своего ума и гибельной человеческой плоти, которая, когда выпьешь, становится легка и воздушна, так что кажется, будто ты выскакиваешь из себя и витаешь вокруг тела, словно какой-нибудь дух. Ну, что – выскочил? Свободен ты теперь?…
Он присел на корточки и, поборов отвращение, наклонился низко ко рту мертвеца. Оттуда ничем не пахло.
– Да, – вымолвил Леня в некоторой задумчивости. – Да. Может быть, ты и прав. Я что-то недоучел…
– Леонид, – послышалось сзади воркование Серафимы Петровны, – я тебя прошу… Эту смерть могут принять за дурную примету. Пожалуйста, воскреси его…
Тихомиров вскочил, лязгнул зубами, черный, ощерившийся:
– С ума вы все посходили! Я вам не чудотворец!
– Но для меня, для моего спокойствия, ты мог бы что-то сделать?…
Что он мог бы сделать – осталось неизвестным. Сигнал боевой тревоги возвестил, что пришла беда, вблизи которой выходка дорвавшегося до жизни пропойцы мигом была забыта. Часовые на чердаках с четырех сторон света рвали уши горожан горластыми пионерскими горнами.
– Тревога? Наконец-то! – воскликнул Леонид Иванович, взбежав на вершину холма и пожирая очами окрестность. – О завистники-рутинеры! Я давно ждал нападения. Хорошо, что не ночью. По крайней мере сейчас противник отлично виден.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87