— В Нью-Йорке, — объяснил он, — я нашел потрясающую работу у одного богатого старика, которому нужен был человек для продажи двухмоторных самолетов. Дела шли все успешнее, жена постепенно забросила работу манекенщицы и прибавила в весе. Наш брак стал рушиться. Илейн, жена, не могла смириться с моими успехами и своим поражением.
— Ты все еще любил ее? — спросила я.
— Конечно, за шесть лет семейной жизни я ни разу не обманул ее. Я безумно любил ее. Но она начала погуливать, считала, что таким образом утвердит свою независимость. К несчастью, в это время я должен был перегнать в Марокко партию самолетов на продажу.
— Это всегда так, — заметила я, — каждый раз, когда семейные отношения находятся в критической точке, повышенная деловая активность только ухудшает дело.
— Ты еще не знаешь, как ухудшает, — ответил он. — Когда я приземлился в Марокко со вторым пилотом, которого знал очень мало, танжерская полиция обыскала самолет и обнаружила пакет за моим сиденьем. Мне сказали, что в нем была смесь марихуаны и табака. Меня немедленно бросили в тюрьму, где со мной обращались действительно по-варварски, как с животным. Так продолжалось пять дней, пока в конце концов я не связался с женой. Она прилетела в Марокко и посетила меня в тюрьме. Только тогда я понял, насколько бесчувственной и наивной она была, задавая мне глупые, выводящие из себя вопросы. Полиция обещала меня выпустить, но требовала залог в пятьдесят тысяч долларов, я дал жене список лиц — моего адвоката, бухгалтера, банкира — и попросил, чтобы они занялись моим освобождением. И знаешь, Ксавьера, что сделала эта глупая сука? Как только она вышла из тюрьмы, тут же выбросила записи, которые я ей дал. Затем она улетела из Марокко и стала жить в Нью-Йорке с парнем, с которым познакомилась в Риме. Ей было наплевать на меня!
Мишель повысил голос, и я могла чувствовать ярость и разочарование, которые переполняли его. Он продолжал объяснять, что после пяти месяцев тюрьмы он все-таки нашел надежного адвоката в Танжере, который связался с его друзьями и адвокатом в Нью-Йорке. Те собрали деньги, и он был освобожден.
— Я был готов удушить эту суку, когда вернулся в Нью-Йорк, — прошипел он сквозь зубы. — Она поставила новые замки на дверях квартиры и заявила, что сыновья больше никогда меня не увидят. Я чуть не убил ее. Мы с ней сильно поцапались, когда я подловил ее. Она подала на развод, и он стал действителен через три месяца. А в связи с этим делом в Марокко — тюрьмой и всем прочим — меня попросили убраться из США.
Что ж, я слишком хорошо знала, что все это значит, поэтому у нас было нечто общее. Он закончил свое повествование рассказом, как один из его друзей — хозяин виллы, где мы были, помог ему встать снова на ноги во Франции.
Мишель откинулся назад и вздохнул. Он выговорился, и у него стало легче на душе. Я была рада, что стала для него хорошей слушательницей.
— Такова моя история, Ксавьера. Звучит сумасшедше, но это правда. А сейчас все позади, так что давай забудем об этом. Смотри, уже почти пять часов утра. Давай-ка займемся любовью.
С этими словами он обвил меня руками и нежно, но достаточно сильно, прижал к себе. Весь прошедший час, когда он говорил, мы почти не касались друг друга, но сейчас его пенис начал расти. Он был не особенно длинным, но толстым, сильным и судорожно трепетал, прикасаясь ко мне. Я нежно гладила его соски, в то время как он целовал мои.
Вскоре мы потерялись в океане любви — не очень бурном, скорее спокойном, это был штиль на море, и мы плыли вместе, мягко вздымаясь и опускаясь вниз.
Мы любили друг друга без затей, и это было хорошо. Наша скрытая эмоциональная энергия проявилась чудесным образом. Мы не трахались, не горбатились, не вкручивались друг в друга, мы просто любились. И это было великолепно.
Солнце почти встало, но самым ярким нашим часом был предрассветный. И мы спали, прижавшись друг к другу, как невинные дети.
В девять утра в спальню ворвался маленький Пьер и распахнул шторы, позволив заполнить солнечному свету всю комнату. И опять моя фантазия! Комната превращалась из белой в желтую по мере наполнения ее солнцем.
Пьер выглядел восхитительно. На нем были вельветовые штанишки и закрытый джемперочек цвета слоновой кости. Он подошел ко мне и поцеловал в нос.
— Доброе утро, как поживаете? — осведомился он вежливо. — Меня зовут Пьер, если папа еще не сказал вам об этом. А кто вы?
— Ксавьера.
— Но это не французское имя, а вы не француженка. Я могу определить это по тому, как вы говорите.
Я рассказала ему, что мой отец хотел сына, а моя мать родила ему девочку. Мой отец еще до того, как я родилась, выбрал имя Франсуа-Ксавьер.
— Но что же произошло? — спросил он. — Ты ведь родилась девочкой, да? А как же с именем?
— Да, я родилась девочкой, точно. У меня не хватало чего-то, что есть у мальчиков. Поэтому отец решил: раз я не оправдала ожиданий, он не даст мне полное придуманное им имя. Он отсек имя Франсуа и добавил букву «а». И я стала Ксавьера. Тебе понятно, маленький Пьер?
— Да-а-а, — тяжело вздохнул он, но, кажется, был не столько занят разговором, сколько созерцанием моей правой груди, неосторожно выскользнувшей из-под простыни.
Отец приказал ему идти и приготовиться к завтраку, и мы втроем провели день в теплой семейной обстановке.
В полдень Мишель и я снова любились, и теперь Пьер вертелся рядом и даже принял в этом участие, играя с моими грудками, пока его папа вовсю трахал меня.
Что за пример для маленького мальчика! Я не могу открыто рекомендовать такие отношения как идеальные для отца и сына, даже для обладающих достаточным тактом и инстинктом, чтобы правильно их регулировать. Уверена, что это может быть неразрешимой проблемой.
Мишель с гордостью сказал Пьеру и мне, что когда мальчику будет двенадцать или около того, и он созреет для трахания, Мишель призовет меня, чтобы я могла принять его невинность. Я сказала, что подумаю об этом.
День кончился очень быстро, наступил вечер, и мы с Мишелем присоединились к Хоффманам для обеда. Он нравился им так же, как и мне, и мы вчетвером великолепно провели вечер, а также ночь — в великолепном свинге.
Слишком скоро я должна была сказать «прощай» Мишелю, отбывая с Лео и Марикой в Амстердам. К счастью, Европа не слишком огромная, и куда бы я ни поехала, до Парижа будет рукой подать самолетом. Я была уверена, что наши с Мишелем пути снова пересекутся.
9. ГОЛЛАНДИЯ. ДОМА. РАЗБИТОЕ СЕРДЦЕ
Амстердам, куда я прилетела вместе с Лео и Марикой после сказочного пребывания во французской столице, явил собой зрелище совершенно противоположное тому, которое предстало передо мной в апреле. Я возвращалась в Голландию из США в совершенно подавленном настроении, к тому же то утро было на удивление холодным и дождливым.
Покинуть Нью-Йорк пришлось под давлением ультиматума, предъявленного мне американским правительством: уехать добровольно в течение десяти дней или быть депортированной. Я предпочла тихо и мирно уехать.
Через шесть часов после рассвета, находясь в аэропорту Шипхол, я увидела ожидавшую меня мать. Она была на грани нервного срыва, и внезапно я поняла почему. У входных ворот скопилась толпа репортеров, жаждущих заснять меня с моим щенком и кучей чемоданов. Шесть лет тому назад я покинула Голландию никому не известной секретаршей; теперь я была всемирно известной мадам и автором самых раскупаемых книг.
Репортеры принадлежали к крупнейшим телеграфным агентствам и газетам Голландии. В Америке я привыкла к прессе и даже заставила себя ее полюбить, потому что они помогли проталкивать мою книгу. Но в Голландии журналисты лезли из шкуры вон, чтобы исказить мой облик. Может быть, они ревновали; в конце концов каждый пишущий мечтает сотворить бестселлер, а я этого добилась не затратив N-е количество лет на нищенски оплачиваемую работу репортера.
Голландские власти тоже забросали меня вопросами, но другими, о моем четырехмесячном щенке Бэйджеле: «Где вы раздобыли эту собаку? Сколько ей лет? Какого она пола? Цвет? Порода? Родословная? Что означает Бэйджел по-голландски? Это щенок неплановой вязки? Какие уколы сделаны собаке? Какая организация их делала? Имя доктора?»
Затем, заставив меня заполнить гору бланков, они забрали от меня Бэйджела на две недели для карантинного наблюдения. Когда его тащили в клетку, он лаял и вопил на весь аэропорт. А я с иронией подумала, что Ксавьера Холландер прибыла в Голландию для того, чтобы обрести свободу, а ее щенок — тюремное заключение.
Мать была рада возвращению блудной дочери, но одновременно в моем присутствии было нечто неловкое. Ее шокировали подробности моей прошлой жизни. Мой отец до войны написал несколько книг, и она надеялась, что я пойду по его стопам. Когда я была подростком, она однажды сказала мне:
— Ксавьера, я знаю, что ты любишь писать и тебе нравится бить редактором школьной газеты. Так почему ты не займешься серьезным сочинительством?
Тогда я не слишком много об этом думала. И я уверена, мать и представить себе не могла, что я стану автором знаменитой секс-книги!
— Ксавьера, — сказала она спустя несколько дней после моего возвращения, — почему ты не напишешь книгу о бабочках или о чем-нибудь вроде этого, почему ты все время пишешь о сексе?
— Но, мама, — ответила я, — главным образом я пишу о пчелках и птичках!
Однако, сейчас, когда я оказалась дома, было трудно оставаться фривольной, потому что пришлось столкнуться с реальностью — хронически больным отцом. Он перенес удар в 1965 году и с годами паралич прогрессировал. Только ежечасная забота и уход матери поддерживали его в живых.
Друзья не могли поверить, что после стольких лет страданий он все еще жив. В больнице он умер бы уже через несколько недель из-за равнодушного отношения медицинского персонала. Например, однажды из-за безответственного отношения медсестры он свалился с постели на пол.
Мне был двадцать один год, когда после первого удара его отвезли в ближайшую больницу. В тот первый день, когда он лежал парализованный и без сознания, мы боялись, что он умрет.
Через пару месяцев, однако, отец опять был дома. Его научили ходить, и с помощью костылей, мамы и меня он мог довольно неуклюже передвигаться. Было удручающе тяжело наблюдать, как этот когда-то полный жизни, веселый человек, находившийся в центре нашего внимания, вынужден вести существование калеки. Доктор сказал, что у отца была закупорка сосудов головного мозга, что вызвало паралич правой стороны тела. По крайней мере тогда отец мог разговаривать, хотя искра жизни пропала и, казалось, он сразу же постарел на несколько десятков лет. И все-таки отец еще перелистывал газеты и понимал кое-что из того, что читал.
В действительности, несмотря на свой всегдашний здоровый вид, он никогда не избавился от увечий, которые подорвали его здоровье в результате пыток. Он подвергся им в японском плену во время Второй мировой войны. Я часто видела, как он кололся, чтобы снять боль, оставшуюся, как память лет, проведенных в концентрационном лагере. То его состояние было еще неплохим по сравнению 1966 годом, когда я покинула Голландию. Отец к тому времени потерял много в весе и был почти полностью парализован. Возможно, с моей стороны это было проявлением трусости, но постоянное ухудшение его здоровья частично и ускорило мой отъезд. Я просто не могла видеть, как отец, которого мама когда-то называла «Львом» (я же звала «Пипадокси»), на моих глазах превращался в человеческую шелуху. Его единственная радость состояла в том, что он все еще мог узнавать своих близких и приветствовать их глазами и жалким подобием улыбки.
Сейчас, после шести лет отсутствия, я вернулась и пыталась собрать все свое мужество для новой встречи с отцом. По пути домой мама исподволь готовила меня к шоку, но никакие слова не могли подготовить к тому зрелищу, когда я впервые за шесть лет увидела отца.
Сразу же, как только я поставила чемоданы, мама открыла дверь в его спальню, и хотя я представляла себе все самое плохое, увиденное напоминало сильный удар по лицу. Слезы потекли из моих глаз. Он был просто скелетом. Если бы я не подошла к нему так близко, что могла услышать дыхание, я бы подумала, что он мертв.
Скулы резко выступали. У него все еще сохранились густые, черные с проседью волосы, аккуратно причесанные, но кожа была лишена цвета. Его нос был в два раза больше, чем я помнила, потому что лицо сморщилось и высохло. Рот напоминал клюв птицы, а большая часть зубов отсутствовала.
Когда я подошла, он даже не видел меня. Большие карие с бархатной поволокой глаза апатично глядели в потолок. В конце концов мне удалось привлечь его внимание и примерно с минуту он смотрел на меня, пока я стояла перед ним. Он попытался вытащить руку из-под одеяла, и хотя его глаза снова уставились в потолок, я знала, он узнал меня.
Отец был укрыт одеялами, верх пижамы свободно лежал на его плечах. Я осторожно сняла одеяла. Мать хотела удержать меня, но поняла, что я все равно увижу его бедное тело. Оно было похоже на тела голодающих в Индии, которые я видела на фотографиях. На нем совершенно не было плоти, одни кости, прикрытые тонкой кожицей. Маме приходилось вставать ночью три раза, чтобы перевернуть его, сменить положение, чтобы кости при длительном давлении не прорвали кожу.
Правая рука отца, лежавшая поверх одеяла, превратилась в подобие клешни; два ногтя уже посинели, а чтобы пальцы не вросли в руку, мать подложила ему в кулак свернутый платок.
Видя этот неподвижный каркас, я стала вспоминать, как мы отдыхали во время отпуска в Италии. Отец, бывало, вышагивал впереди или шел позади нас с мамой. А молодые очаровательные, заводные итальянцы, следовали за нами, двумя женщинами, крича при этом: «Прекрасные белокурые сестренки! Ах, какие красивые ножки!». Отец улыбался, зная, что он все еще хозяин, и не боясь соперничества.
Сейчас этот мужчина — когда-то такой энергичный в словах и делах — беспомощно лежал передо мной. Все, что казалось в нем живым, его глаза, но и они были почти лишены выражения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50