— О, — сказал он вдруг, привлекая Леону к себе, — ты ангел, ведший меня по тернистым дорогам двадцать пять лет от этого места, откуда я ушел, до этого места, куда я вернулся.
— Я клянусь тебе, любимый, на этом самом месте, что в мире духов буду продолжать делать то, что мне было предназначено Богом делать в мире людей.
Эммануил снова ощутил беспокойство, которое он почувствовал, увидев Леону.
С простертой рукой, освещенная бледным осенним солнцем, Леона казалась тенью, а не живым существом.
Эммануил опустил голову и тяжело вздохнул.
— Ах, наконец-то ты начал понимать меня, — сказала Леона. — Раз я не могу больше принадлежать тебе, я не могу больше оставаться в этом мире и могу принадлежать только Богу.
— Леона! — воскликнул Эммануил. — Разве это ты обещала мне в Брюсселе и в Экуане?!
— О любимый мой, я сделаю больше, чем обещала — сказала Леона, — я обещала тебе видеться с тобой и принадлежать тебе раз в году, и вот теперь я считаю, что этого недостаточно, и я вымолила у Бога скорую смерть, чтобы не покидать тебя никогда.
Эммануил вздрогнул, ему показалось при этих словах, что сама смерть коснулась его сердца своим крылом.
— Умереть! Умереть! — сказал он. — Но разве ты знаешь, что находится по другую сторону жизни? Ты что, как Данте Алигьери из Флоренции, спускалась в таинственную сень могилы, чтобы так говорить о смерти?
Леона улыбнулась.
— Я не спускалась в могилу, как Данте Алигьери из Флоренции, — сказала она, — но оттуда приходил ангел и беседовал со мной о жизни и смерти.
— Господи, Леона, — сказал герцог с испугом глядя на молодую женщину, — в своем ли ты уме?
Леона опять улыбнулась; несмотря на ее мягкость, чувствовалось, как глубоко она убеждена в том, что говорит.
— Я видела свою мать, — сказала она.
Эммануил слегка отстранился от Леоны, но не выпустил ее из своих объятий и посмотрел на нее с удивлением.
— Твою мать?! — воскликнул он.
— Да, мою мать, — подтвердила Леона со спокойствием, от которого у ее возлюбленного кровь заледенела в жилах.
— И когда же? — спросил герцог.
— Прошлой ночью.
— И где ты ее видела? — спросил герцог. — И в котором часу?
— В полночь, около моей постели.
— Ты ее видела? — настаивал Эммануил.
— Да, — ответила Леона.
— И она с тобой говорила?
— Она со мной говорила.
Принц отер рукой пот со лба и прижал к себе Леону, как будто желал убедиться, что это живое существо, а не бесплотный призрак.
— О, тогда расскажи мне все, дорогое мое дитя, — сказал Эммануил, — расскажи, что ты видела, расскажи, что произошло.
— Сначала я хочу сказать, — продолжала Леона, — что с тех пор, как я тебя покинула, я каждую ночь думала о двух людях, которых я любила в этом мире: о тебе и о моей матери.
— Леона! — воскликнул Эммануил и прижался губами к ее лбу.
— Брат мой! — ответила она, будто хотела придать поцелую братское целомудрие.
Герцог минуту колебался, потом приглушенным голосом ответил:
— Да, сестра моя!
— Спасибо, — сказала Леона с ангельской улыбкой, — теперь я уверена, что никогда с тобой не расстанусь.
Леона еще раз подставила ему лоб для поцелуя, но он прижался к нему своим лбом.
— Я слушаю, — прошептал он.
— Итак, я говорила тебе, любимый мой, что каждую ночь с тех пор, как мы расстались в Экуане, я видела во сне тебя и мою мать. Но это были всего лишь сны, и только последнюю ночь мне было видение…
— Так говори же!
— Я спала, а проснувшись от ощущения ледяного холода, открыла глаза. Около моей постели стояла женщина в белом, накрытая вуалью, — это она поцеловала меня в лоб. Я хотела закричать, но она приподняла вуаль, и я узнала свою мать!
— Леона, Леона, ты понимаешь, что ты говоришь?! — воскликнул герцог. Леона улыбнулась.
— Я протянула руки, чтобы ее обнять, — продолжала она, — но она сделала какой-то знак, и руки мои бессильно опустились. Я в оцепенении сидела на кровати: можно было сказать, что во мне жили только глаза. Глаза мои неотрывно смотрели на нее. Я прошептала: «Матушка!» Эммануил сделал какое-то движение.
— О, мне не было страшно — я была счастлива!
— Ты сказала, Леона, что призрак говорил с тобой?
— Да… «Дочь моя, — сказал он, — Бог позволил мне посетить тебя не первый раз со дня моей смерти; ты, должно быть, часто во сне ощущала мое присутствие: проскользнув за полог, я стояла и смотрела, как ты спишь; но говорить с тобой мне позволено первый раз». — «Говорите, мать моя, я слушаю», — прошептала я. «Дочь моя, — продолжал призрак, из благоволения к белому кресту Савойи, ради которого ты пожертвовала своей любовью, Бог не только прощает тебя, но и позволяет тебе при каждой большой опасности, угрожающей герцогу, предупреждать его о ней…»
Герцог посмотрел на Леону с сомнением.
— «Завтра, когда герцог приедет на свидание с тобой, ты скажешь, какое святое дело поручил тебе Господь, потом, так как он усомнится…» Видишь, призрак знал, что ты усомнишься, любимый мой!
— Леона, все это так необыкновенно, что усомниться вполне позволено!
— «Потом, так как он усомнится, — продолжал призрак, — ты скажешь ему, что как раз в ту минуту, когда на срезанную им ветку ивы сядет птица и запоет, то есть семнадцатого ноября в три часа пополудни, в Верчелли приедет Шанка-Ферро с письмом от герцогини Маргариты, и тогда он будет вынужден поверить». И призрак опустил вуаль, прошептав: «Прощай, дочь моя! Ты снова увидишь меня, когда настанет время!» После этого он исчез…
И только Леона кончила говорить, как неведомая птица, словно упав с неба, села на срезанную герцогом и воткнутую им в землю ветку и мелодично запела.
Леона улыбнулась.
— Ты видишь, мой герцог, — промолвила она, — как раз сейчас Шанка-Ферро въезжает в Верчелли, и завтра он тебя встретит.
— Поистине, Леона, — сказал Эммануил, — если то, что ты мне говоришь, правда, то это будет чудо!
— И тогда ты мне поверишь?
— Да.
— И при случае сделаешь то, что я скажу?
— Ослушаться тебя было бы святотатством, Леона, ты же придешь возвестить Божью волю.
— Вот что я хотела сказать тебе, мой друг. А теперь вернемся.
— Бедное дитя! — прошептал герцог. — Неудивительно, что ты так бледна, если тебя поцеловала мертвая…
На следующий день, приехав в Верчелли, Эммануил Филиберт увидел Шанка-Ферро, который его ждал.
Храбрый оруженосец накануне въехал на парадный двор как раз тогда, когда пробило три часа. Он привез письмо герцогини!
XIX. МЕРТВЫЕ ЗНАЮТ ВСЕ
К письму принцесса Маргарита приложила триста тысяч экю.
Маршал Бурдийон, по-видимому согласно тайному приказу герцога де Гиза, отказывался освободить крепости, если его людям не будет выплачено задержанное жалованье. Увидев, что французы не собираются уходить из Пьемонта так быстро, как обещали, Эммануил Филиберт написал королю Франциску II, поручив принцессе Маргарите передать письмо племяннику. Король по подсказке Гизов ответил, что солдаты не хотят уходить из Пьемонта прежде чем получат причитающуюся им сумму в сто тысяч экю.
«И так как очевидно, — писала принцесса Маргарита, — что платить французским солдатам должна Франция, а не Вы, я посылаю Вам, мой возлюбленный господин и повелитель, сумму в триста тысяч золотых; это цена моих девичьих драгоценностей, полученных мной по большей части от моего отца, Франциска I.
Таким образом, заплатит Франция, а не Вы».
Итак, французские войска получили жалованье и гарнизоны остались только в четырех городах — Турине, Кивас-со, Кьери и Вилланова-д'Асти.
Потом Эммануил вернулся в Ниццу с Шанка-Ферро, но тот пробыл там самое короткое время и тут же отправился в Париж занять свой пост около принцессы Маргариты.
Принцесса должна была приехать в Савойю только тогда, когда Эммануил Филиберт наведет там порядок.
Может быть, из любви к Леоне герцог не проявлял того нетерпения увидеть жену, какого заслуживала эта превосходная женщина.
Он начал переустройство своего государства и прежде всего решил воздать каждому по заслугам за верность, за забвение и за неблагодарность.
Большое число его подданных переметнулось на сторону французов, меньшее — отсиживалось по домам, безучастно сохраняя верность герцогу, и только некоторые остались ему верны в превратностях его злой судьбы и приняли деятельное участие в его делах. Последних он вознаградил и должностями и почестями; вторым простил их слабость, проявив благосклонность и даже оказывая услуги, когда представлялся к тому случай, первым же не сделал ни добра, ни зла, позволив им самим устраниться от дел, говоря:
— У меня нет причин доверять им в благополучии, потому что они предали меня в несчастье.
Потом он вспомнил, как крестьяне из Оледжо просили его назначить чиновников, которые бы вершили правосудие, а не продавали его; поэтому он назначил верховным судьей Томазо де Лангоско, графа Стропиано, известного своей честностью и глубоким знанием законов.
Кроме того, парламенты, созданные французами, и прежние судейские советы были заменены сенатами. Недаром поговорка «Да хранит нас Бог от справедливости парламента» родилась на западном склоне Альп и, подобно Ганнибалу и Карлу Великому в более ранние времена и Наполеону в более поздние, перевалила через горы и распространилась на их восточные склонах.
Но мир пришлось восстанавливать дольше, чем правосудие.
Мы уже рассказывали о двух причинах войны — территориальной и религиозной, — существовавших в самой Савойе.
Территориальная война велась со швейцарской конфедерацией, завладевшей долиной Во, графством Ромон, Жексом и Шабле.
Эммануил Филиберт согласился уступить беарнцам весь правый берег озера Леман при условии, что ему вернут Шабле, Жекс и бальяжи Тернье и Гайар.
На этих условиях и был заключен мир.
Религиозная война велась против вальденсов долин Прагелато, Люцерна и Сен-Мартена.
Мы уже говорили о том, что, заключив союз с кальвинистами Женевы и лютеранами Германии, эти раскольники стали настоящей силой.
Эммануил Филиберт послал против них бастарда Ахайского.
Тот с армией в пять тысяч человек добрался до долин, служивших прибежищем раскольников; можно было подумать, что этого достаточно для того, чтобы усмирить население, неспособное обращаться с оружием и не имевшее для своей защиты ничего, кроме земледельческих орудий; но в руках того, кто защищает свободу души и тела, все становится оружием.
Мужчины спрятали женщин, стариков и детей в пещерах, известных им одним; когда угроза нашествия стала реальностью, они получили от своих братьев из Женевы значительное количество пороха и заминировали все скалы вдоль дороги, по которой должны были следовать католики: едва вступив в ущелье, захватчики услышали грохот, страшнее грома небесного. Горы сотрясались от взрывов; каменные глыбы срывались с места и, казалось вознесясь сначала к облакам, затем падали на головы людей либо целиком, либо осыпая их градом осколков, катящихся по склонам подобно гранитным лавинам; напрасно солдаты искали глазами врагов, они видели только испуганных орлов, парящих в небе.
Такая война длилась около года.
Наконец вальденсы и католики устали и перешли к мирным переговорам, а может быть, Эммануил Филиберт хотел только показать свое желание искоренить ересь как Гизам, управлявшим Францией, воздвигавшим костры на Гревской площади и готовившим Варфоломеевскую ночь, так и Филиппу II, правившему в Испании и воздвигавшему эшафоты в Брюсселе, Антверпене и Генте.
В результате переговоров было решено, что вальденсы вышлют наиболее беспокойных «бородатых», как они называли своих священнослужителей из-за их длинных бород, а после изгнания получат возможность отправлять свой культ в местах, где они это делали с незапамятных времен.
Но поскольку в долинах было и католическое население, хотя и более малочисленное, и оно тоже имело право свободно отправлять культ, то в каждой из долин были выбраны две деревни, где должны были служить обедню.
Священнослужители вальденсов попрощались с семьями и из страха, что все население восстанет, если сочтет их изгнанниками, ушли из долин, переодевшись пастухами и погонщиками мулов.
Когда они ушли, Эммануил Филиберт приказал воздвигнуть на выходе из ущелий замки Ла-Перуз, Виллар и Ла-Тур.
Но вот на его землях установился мир, и он написал герцогине, чтобы она приехала к нему в Ниццу; затем, так как это было 12 ноября 1560 года, он отправился в замок Верчелли.
Семнадцатого ноября утром он был в Оледжо.
Со времени его свадьбы это был второй его визит к Леоне.
Как и первый раз, Леона ждала его на пороге своего домика.
Эти два сердца, соединенные целомудренной любовью, настолько слились в одно, что Эммануилу и в голову не пришло не явиться на свидание, а Леоне — что он может им пренебречь.
Увидев издалека Леону, Эммануил пришпорил коня: он был счастлив увидеть ее и боялся, что она еще бледнее и ближе к могиле, чем в прошлый раз.
Леона, наверное, предвидела, какое впечатление на ее возлюбленного произведет ее лицо: она накрылась вуалью.
Эммануил вздрогнул, увидев ее: она походила на тот призрак под вуалью, о явлении которого она ему рассказывала год назад.
Он дрожащей рукой откинул покрывало, и на глазах у него появились слезы.
Кожа Леоны стала белой, как паросский мрамор, взгляд был готов угаснуть, а голос стал едва слышен. Видно было, что она с трудом заставляет себя жить.
Когда она увидела своего обожаемого герцога, щеки ее слегка порозовели. Сердце ее все еще жило, и каждым своим биением говорило: «Я люблю тебя!»
Стол был накрыт, но Леона не притронулась к еде: казалось, земные нужды и слабости уже покинули ее.
После завтрака она взяла Эммануила за руку, и они снова пошли через деревню тем путем, каким шли год назад.
На этот раз они уже не видели обеспокоенных крестьян, стоявших и беседовавших о достоинствах и недостатках герцога: прошел год, и за это время они его узнали. Война не вышла за пределы трех долин, и мир постепенно сделал свое благое дело; французские гарнизоны ушли из городов, разорявшихся ими последние двадцать три года, и суд был равно беспристрастен и к великим и к малым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127