Через полпериода после моего ухода ты пойдешь в кабинет Аркарнака Чары и откроешь стоящий там сейф…
Я говорил долго и, кажется, сказал Принцепсу все. Я почти не упоминал о заговоре – о заговоре ему расскажут документы. Но я продиктовал всю последовательность действий после прочтения бумаг. Я посоветовал нейтрализовать полицию и, объявив военное положение, вывести на улицы армейские патрули. Я велел ему начать завтра, ближе к полудню, когда все участники путча стянутся в город. Я рассказал, как лучше всего производить аресты, о чем информировать редакторов газет, зачем объявлять руководство чистильщиков вне закона и даже на каком удалении от города ставить блок-посты. Закончил я монолог дружеским советом вызвать нового советника Теру, как только станет ясно, что Чара – предатель.
Потом я вывел Принцепса из транса, и мы еще немного поговорили о том, что опасность скрывается где-то рядом, может быть, даже в его ближайшем окружении. Когда он найдет документы, он вспомнит, что новый советник также предсказывал ему угрозу, исходящую от кого-то из своих.
– Тучи сползают, – сказал мне Принцепс, прощаясь у самой двери. – Кланы готовы на все – лишь бы взять власть. Поэтому я просил бы не уходить надолго из дворца. Надвигается буря, и мы изо всех сил должны вслушиваться в голос ветра. Те, кто это умеет, стоят дороже других.
Я коснулся носа и почти было повернулся, чтобы уйти, как вдруг вспомнил про Таш.
– А где рики Тер Мерке? – спросил я, берясь за дверную петлю. – Она сменила место работы?
– Н-нет. – Принцепс рассеянно повернулся и двинулся к столу. Похоже, он был уже очень далеко от этого кабинета и тем более от меня с Таш. – Ушла куда-то. Завтра будет.
Словно во сне, я спустился вниз и вышел из дворца. Возвращаясь арконской дорогой, я спешил к Принцепсу и потому шел радостно и быстро. Теперь, когда все было позади, я медленно плыл через влажные бутылочные сумерки в шумном потоке спешащих домой горожан, и легкая улыбка снисходительно блуждала в уголках моего рта. Наверное, я испытывал неправильные чувства. Мне было немного стыдно за эту предательски выступающую на лице снисходительность. Однако я ничего не мог с собой поделать. Всего несколько часов назад я прошел тем путем, каким мало кому из обтекающих меня капелек доведется пройти.
Я дошел до конца и сумел вернуться обратно. Сейчас я любил их всех, но любовь моя была отцовской. Всякий, кто сразу после сражения садился на мирную планету, сумеет меня понять.
Я шагал, не чувствуя под собой земли. Наверное, именно так, упруго пружиня и слегка враскачку, ходил по неосязаемой еще бездне Демиург. Все вокруг казалось ирреальным и бутафорским, похожим на плывущие в воздухе фантомы виртуальной реальности из детских фантазий. В искусственном мире перемещались воображаемые люди, колыхалась призрачная листва, и ветер доносил свистки несуществующих перевозок. Реальными были мокрая дорога с утеса, рвущая предплечье машинка и рыжая чистильщица в кабине паровичка. Реальными были мертвые Чара и Кора, блик солнца на пистолете, и хмурый, рассеянный Принцепс тоже был абсолютно реален в своей озабоченности надвигающейся гибелью страны. Теперь, когда все кончилось и я вышел из игры, я словно оказался в Зазеркалье, в славном сказочном Зазеркалье, где можно было не торопясь сесть на скамейку и, дыша свежим морским воздухом, просто глазеть по сторонам.
Какая-то непонятная заноза, засевшая на периферии сознания, отвлекала меня от неспешного движения через пространство, дергала и колола, мешая наслаждаться покоем. Это продолжалось до тех пор, пока я не понял, что меня беспокоит Таш.
"Опомнись, – сказал я себе. – Что с тобой? Мало ли какие дела могли у нее быть? И потом, почему ты решил, что для Керста должно быть необычным все то, что необычно для тебя? Конечно, земная девушка вряд ли бы бросила работу в самый разгар дня. Но ведь это вовсе не означает, что так не могла поступить керстянка. Что ты знаешь об отношениях Таш с Принцепсом, о здешней деловой этике да и вообще о Керсте? Ты просто давно не видел Таш и разнервничался, не найдя ее на месте. Погоди, три нашивки, завтра она придет во дворец, и ты обязательно встретишься с ней. А сейчас иди лучше спать. Пора отдохнуть – у тебя был на редкость трудный день".
Я перешел через Разделитель и, дойдя до харчевни, где схватился позавчера с отвязавшимся пушкарем, решил перекусить. Поднимаясь по истертым ступенькам, я вспомнил неприязненный взгляд хозяйки и поморщился. Конечно, я мог заказать любое блюдо у синтезатора, но после всего пережитого мне страшно не хотелось забиваться в свою келью и жевать, тупо глядя на экран монитора. Если бы поблизости была другая харчевня, я бы пошел туда, но другой харчевни поблизости не было.
Задвигая за собой дверь, я увидел удаляющееся в кухню хозяйкино платье и обрадовался, что могу обойтись без непосредственного разговора. Написав на табличке номер столика и заказ, я уселся, разглядывая в зеркало немногочисленную публику. Несмотря на мой хитрый прием, уже через полминуты меня засекла симпатичная, похожая на овечку блондинка и сделала в том же зеркале призывный жест. Я покачал головой и, отвернувшись, обнаружил хозяйку, спешащую ко мне с большим двухэтажным подносом.
Верхний этаж подноса занимал заказ для соседнего столика, но, выставив мне жаркое из кривуши, хозяйка не торопилась уйти. Она смахнула несуществующие крошки, посмотрела в зеркало, поправила прическу, сердито махнула продолжающей делать знаки овечке и, наконец, решилась.
– Гира в тот раз выпил семь порций скруша, – сообщила она, словно продолжая прерванный пять минут назад разговор. – Иначе бы он не позволил себе беспокойство.
Я поднял голову и молча воззрился на нее.
– Вообще он хороший, – продолжала хозяйка. – Но только не любит, когда с ним спорят.
Поскольку я продолжал молчать, она решила пояснить.
– Гира – мой первый мужчина, – сказала она, расплываясь в дурацкой для ее возраста улыбке, и, выдержав приличную паузу, добавила: – Он воевал у Пролива.
Дальше молчать было просто невежливо.
– Я воевал в горах, – сообщил я о себе. – Седьмой специальный.
– Да, – сказала хозяйка. – Конечно. Хорошо, что война закончилась. Мы все так много пережили.
– Война нас многому научила.
– Гира был слишком настойчив, – сказала хозяйка. – Но он любит нашу страну. Он – настоящий патриот.
Я хотел было спросить ее, с каких пор патриотам прощается хамство, но тут же понял всю бессмысленность этой затеи.
– Я был бы рад, если бы кто-нибудь передал ему от меня привет.
– Ах! – Хозяйка всплеснула руками. – Как это здорово! Серьезный рик тоже патриот! Я так и знала.
– А как же, – сказал я. – Разве в такое время можно не быть патриотом?!
Однако сарказм мой пролетел мимо. Хозяйка расцвела красными пятнами и, поинтересовавшись, не хочу ли я скруша, двинулась со своим подносом дальше. Я же остался размышлять над очередными парадоксами этого удивительного мира, стараясь не глядеть в зеркало, где после ухода хозяйки снова объявилась кудрявая блондинка.
Скруша я не хотел. Мне надо было сбросить напряжение, и я понимал, что лучше алкоголя это не сделают никакие препараты.
Я даже зажмурился, представив себе бокал настоящего мятного джулепа, такой, какой лишь однажды я пил на вашингтонском вокзале – с молотым, а не дробленым льдом, мятыми листьями на дне и веточкой, торчащей над краем стакана.
"Сам сметаю", – думал я, чувствуя, как мягко накатывает усталость, и уже видя себя в постели с бокалом в руке и криэйтором, плавающим перед глазами. Такой отдых я вполне заслужил.
Улыбаясь от мысли, что сделал сегодня Кору национальным героем, я сдвинул дверь гостиницы, пересек холл и машинально подошел к конторке, чтобы забрать газеты. Большая табличка красного цвета, лежащая сверху, привлекла мое внимание. Я взял ее в руку и какое-то время бессмысленно держал перед глазами, продолжая думать о Коре. Наконец зрачки сфокусировались, и я прочел выведенное крупными корявыми буквами послание: "Если ты не исчезнешь из города, мы тебя убьем".
Какое-то время я просто стоял, осмысливая прочитанное. Потом до меня дошло. Я резко развернулся, но холл был пуст. Тот, кто оставил табличку, не стал дожидаться моего прихода. Однако теперь я знал: меня ведут и ведут жестко.
Продолжая машинально сжимать табличку, я шел коридором, думая о том, что смерть Чары не вывела меня из-под удара, а, кажется, наоборот, ускорила развязку. В то, что меня убьют, по крайней мере в ближайшее время, я не верил. Вряд ли в таком случае они стали б меня предупреждать. Однако на хвосте они сидели плотно и были настроены, судя по всему, весьма решительно.
Проходя мимо двери Оклахомы, я заметил, что она приоткрыта. Похоже было, что этот отброс не захотел прислушаться к моей рекомендации. Конечно, он был единственным постояльцем, и других в ближайшее время не ожидалось. Да только я не настолько нуждался в деньгах, чтобы позволить ему и дальше топтать ковры моей гостиницы. Швырнув табличку на стоявшую неподалеку банкетку, я решительно толкнул дверь, шагнул за порог и остановился, сунув руки в карманы шорт.
Оклахома снова притащил к себе какую-то девку и в данную минуту занимался с ней любовью. Наливаясь гневом, я смотрел, как ходит, мерно вгоняя огромный поршень, мускулистый, покрытый синими прыщами зад и вздрагивают в такт стонам над мокрой от пота спиной красивые стройные ноги.
Услышав меня, Оклахома обернулся и, не прекращая трудиться, осклабился в ехидной усмешке.
– Ну что, рулевой, – отрывисто втягивая воздух, прохрипел он, – извиняться пришел? Иди сюда, я сегодня добрый, уступлю.
Я сжал кулаки, но в последнюю минуту сумел удержаться. Заявка Оклахомы кончилась неделю назад. Будучи в своем праве, я мог просто без объяснений вызвать ему шлюпку. А кроме того, мы были не одни.
– Я тебе вчера уже… – начал я.
И окаменел.
Девушка, лежащая под Оклахомой, подняла голову над его плечом, и я увидел прозрачные глаза и короткую стрижку Таш.
Чувство непоправимой беды захлестнуло меня, сдавило горло, и тело стало ватным, врастая в пол. Я знал, что, пока не поздно, надо бежать отсюда, но не в силах был даже пошевелиться. Этого просто не могло быть! Что угодно, только не это!
Не менее чем полминуты мы молча смотрели друг на друга. Потом она издала невнятный звук, гибко вывернулась из-под Оклахомы и, быстро схватив валяющуюся на полу одежду, тенью шмыгнула мимо меня в дверь.
Теперь я продолжал глядеть на Оклахому, не отводя глаз от постели. Я бы отдал все, что у меня было, лишь бы никогда не видеть этого. Но я это видел.
– Что случилось, рулевой? – холодно осведомился Оклахома, выпрастываясь из простыней и медленно направляясь ко мне. – Ты испугал мою девушку, недоносок. Кто тебя звал сюда, а? Ты что, правил не знаешь, обслуга?!
Обслуга?!
Спальня Оклахомы закачалась, и пол дрогнул, как палуба рейдера, начинающего разворот.
Обслуга!
Плечо, которое мне сегодня терзали машинкой, немилосердно жгло огнем. Краем сознания я зафиксировал нервный тик, пробивший правое веко, и успел еще понять, что сейчас у меня полетят ограничители. Последняя, слабо шевельнувшаяся мысль была о сердце, однако изменить я уже ничего не мог. Оклахома протянул руку, намереваясь схватить меня за горло, в голове у меня взорвалась яркая лампочка – и я ухнул со страшной высоты в добела раскаленные подвалы своей ярости.
Спустя какое-то время я начал выныривать из омута, смутно понимая, что мешок на полу, который я добиваю ногами, – мой постоялец. Бессмысленно было даже гадать, что происходило до этого. Сейчас Оклахома, скорчившись, лежал у моих ног и слабо постанывал, закрыв окровавленную голову руками. Весь пол вокруг кровати был буквально залит кровью, но меня кровь Оклахомы только возбуждала. Я знал, чего я хочу. Я должен был увидеть, как она выльется вся. Однако сперва Оклахоме полагалось получить то, что я ему задолжал.
Прошло еще несколько минут, прежде чем я до конца осознал, что делаю. Я бил его так, как учили меня когда-то кондоры в катакомбах Исарки и безволосые пинчранеды на одном из спутников Кориолы. Я бил его пo взрывавшимся острой болью нервным узлам, по костям, надеясь, что он будет просыпаться и отчаянно выть ночами, по почкам и печени, чтобы, вернувшись в констабуларий, он еще долго расписывался на унитазе кровью. При этом я бил его очень расчетливо, следя, чтобы он не вырубился от болевого шока, а оставался в уме и при памяти, глубоко впитывая в себя каждый удар. Именно эта расчетливость и остановила меня в конце концов.
Оклахома всегда казался мне законченным подонком, мерзавцем и негодяем. Я ненавидел его больше, чем всех пиратов и опущенных, вместе взятых. И все-таки я бил его слишком расчетливо. Я мало что соображал, но этот расчет я твердо держал в голове. И заключался он в том, что Оклахома должен был испытать как можно больше боли. И когда я понял это, я остановился. Сваленного человека так бить нельзя. Этому меня учили еще в школе. Иначе можно самому стать подонком.
Сквозь красный туман в глазах я смотрел на голого, раздавленного Оклахому и не испытывал никакой радости. Это был очень плохой поединок. Я даже не знал, могу ли я засчитать себе очко. Единственный плюс заключался в том, что на этот раз Оклахома в любом случае покинет гостиницу.
Нагнувшись, я схватил его за предплечье руки, которой он прикрывал голову, и, рывком отодрав от пола, привалил к кровати. Теперь он сидел, закрыв глаза, опираясь на деревянную резную спинку. Кровь, вытекавшая изо рта, ушей и носа, бурой коркой покрывала его шею и лицо, грязными пятнами высыхала на поросшем длинными, густыми волосами теле. Похоже было, что досталось ему сполна. Конечно, в констабуларий ему вправят нос и приведут в порядок все остальное. Однако это займет немало времени. Так что я мог быть спокоен: Керст Оклахома запомнит навсегда.
Левая щека Оклахомы дернулась, и он с трудом разлепил один глаз. С минуту глаз пусто глядел на меня, потом в нем появилось осмысленное выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45