Зрелище производит впечатление: на его лице живыми кажутся только веснушки, а само лицо напоминает подмаргивающий своими звездами млечный путь в миниатюре.
– Ты знаешь этого Бардана? – задаю я вопрос. Матиас пожимает плечами.
– У меня более двухсот слушателей, а я приступил к исполнению обязанностей только полмесяца назад, господин комиссар.
В присутствии Фелиции мы воздерживаемся от комментариев, но, проглотив перевернутые вверх низом сливки, мы, не теряя ни минуты, отправляется в Контору. Мамав расстроена нашим поспешным уходом из-за того, что мы не выпили мокко, которое остается на ее балансе. Я объясняю ей, что нам нужно решить важные дела.
Она все понимает, но продолжает оплакивать наш внезапный уход.
Кофе – не кислые щи, его не разогреешь!
Глава четвертая,
В которой Берюрье, выполняя особое задание, перенацеливается на педагогику
На лацкане пиджака Шефа красуется розетка ордена Почетного легиона. Сидя за своим министерским столом, он слушает нас с отрешенным видом, подобно психоаналитику, выслушивающему рассказ своего пациента. Его холеные руки, лежащие на бюваре из кожи, кажутся выкроенными из этой кожи. Когда мы заканчиваем наш рассказ, он вытягивает пальцами манжеты рубашки из рукавов, поправляет медную линейку, которая лежит не совсем параллельно с бюваром, и, судя по всему, возвращается на землю.
– Матиас, малыш мой, – шелестит он, – я тоже думаю, что это темная история, но что я могу?
От расстройства Рыжий увядает как поздний цветок цикория от заморозка. Матиас – простак, он плохо знает Патрона. Он не знает, что Хозяин любит напускать искусственный туман в деликатных случаях.
И обвораживающим тоном директор продолжает, упорно избегая встречи с нашими умоляющими глазами:
– Об этом, дорогой Матиас, следовало рассказать нашим друзьям из лионского сыска.
Ну, началось. Невинные мелкие укусы в стиле «Ты нас покинул, поэтому расхлебывай сам»
Ржавый бросает на меня полный отчаяния взгляд, взывающий о спасении души. Он поднимает на мачте флаг бедствия. Надо спешить на помощь, иначе он пойдет ко дну от замешательства.
– Господин директор, – вклиниваюсь я, – Матиас совершил это путешествие, чтобы просить у нас помощи и защиты, у нас, его бывших начальников, у нас, его старых друзей, у нас, людей, которые сформировали его. Обстоятельства вынудили его временно покинуть нас (я делаю упор на слове временно, чтобы умаслить старика), но сердцем он всегда с нами, и он это доказал.
Не плохо, правда?
Если мне когда-нибудь придется отшвартоваться от нашей Шарашкиной Конторы, я попытаюсь поймать свой шанс в политике. Я думаю, что смогу выращивать салат. Людям всегда необходимо что-нибудь душещипательное и берущее за душу. Поговорите с человеком по душам, и он тут же оттаивает, Особенно если вы пустите в ход весь свой набор наклонений, преклонений и коленопреклонений. Убедите его в том, что он великий, благородный и великодушный, и он сделает все, чтобы стать таким. Это какое-то колдовство. В своей жизни я встречал порядочно мерзавцев. И всем я старался говорить, что они исключительные ребята, ангелы доброты и великодушия, рыцари добродетели, образчики и примеры для подражания, люди, которые вызывают у вас дрожь восхищения, которые вас гальванизируют, приводят в оцепенение, которые очищают и наставляют на путь истинный, которые обновляют и видоизменяют. Некоторые из них мне не поверили, и мне пришлось начистить им рожу. Но большинство клюнуло на мою флюоресцирующую наживку. И, клянусь вам, они стали лучше! Дайте человеку нимб, и только в одном случае из десяти он будет использовать его в качестве стульчака в туалете, в остальных случаях он будет носить его вместо шляпы. А мужик, который носит нимб вместо шляпы, непременно станет святым. По моему разумению, ошибка нашей Матери-церкви заключается в том, что она очень мало людей причисляет к лику свягых. Она слишком скупа на неоновые ореолы. Чересчур дорогие места, чрезмерно долгое ожидание, излишнее самоотречение – все это обескураживает. В наше время производство в чин в мирской жизни происходит настолько стремительно, что церкви тоже следует не мешкать с выдвижением на вакантные должности святых. Братцы мои, если бы Ватикан каждый месяц публиковал бюллетень о наличии вакантных мест в святцах, вы бы тогда увидели, что бы это было за соревнование! А самое главное в этом деле – возвести заинтересованное лицо в ранг святого при его жизни, в противном случае прикоснуться рукой к этому праву на Вознесение сможет только его семья. Римский папа должен руководствоваться нашими методами. Возьмем, к примеру, нашего Генерала: еще при жизни у него будут свои улицы, свои медали, свой культ на комоде и свой личный Мориак! Это не та слава, которую можно купить как пожизненную ренту! Это не пустые обещания!
Не возражаю: табличку с названием улицы можно отвинтить, тогда, тем более, вы должны отдавать себе отчет в том, какая головастая Эта Святая Церковь Божьей Матери, у которой есть святое семейство Сен-Сюльпис, чтобы увековечивать и гипсовать своих святых в любых количествах. На переплавку отправляют только бронзовые статуи, а гипсовые отливают в формах. Если они разобьются – не страшно: сделают другие, ведь это дешево! Как вас однажды сделали святым, так вы святым и останетесь – на веки вечные, да еще с золотой каемочкой. Если папа Павел VI сумеет отстоять свою кандидатуру, тогда все захотят стать членами большого святого семейства. Все станут играть в добрых апостолов, строчить, как из пулемета, «Отче наш», боготворить свою мазер, учить Аз, Буки и Буки, Аз. Для человека мысль о том, что его преосвященные трусики могут быть, после использования, помещены как реликвия в церковную раку, равносильна допингу. Итак, все дружно, плотно сбившимся стадом, спешат качественнее улучшить породу, бегут наперегонки в рай, курят фимиам, падают ниц, короче, начинают жить на коленях в обоюдном экстазе, в высочайшем уважении к другому. На улице Фобур-Сент-Антуан строят только скамеечки для молитвы и исповедальни первого класса! Подружек водят только на алтарь! Душатся смолой из Аравии, а слово «Господи!» произносят только во время молитвы. Тьфу, черт! Я слишком увлекся, извиняюсь, давайте вернемся к нашим сыскным ищейкам.
Мой панегирик явно тронул Босса. Он качает своей полированной головой, напоминающей ощипанную ягодицу.
– Что вы предлагаете, Сан-Антоиио?
– Чтобы мы занялись этим делом, патрон.
– На каком основании?
– Неофициальным порядком.
– То есть?
Я хорошо вижу блеск в его глазах. Он скажет да. Он просто умирает от желания сделать это.
– Если позволите, я поеду в школу полиции вместе с Берюрье: я – в качестве преподавателя, а он – в качестве слушателя. Я полагаю, что вы сможете быстро уладить вопрос о нашем зачислении?
Он сохраняет мужество, осторожно выжидая, чем же я закончу.
– Прибыв туда, – продолжаю я, – мы все досконально изучим, потому что нам никто не будет мешать, а самое главное – никто не будет знать, что мы ведем расследование. А поскольку мы будем приписаны к штату школы, у нас будет прекрасная возможность все держать в поле зрения, понимаете, господин директор?
Матиас не выдерживает и умоляюще вздыхает, издав звук, похожий на скрип флюгера, с которым играется ветерок.
Что касается меня, я больше не настаиваю. Я жду, чтобы мое предложение осело на самое дно котелка Босса. Он вытягивает перед собой руку, рассматривая свои полированные пальцы и покусывая свою утонченную нижнюю губу.
– Щекотливый вопрос, – говорит, – преподаватель чего?
– Неважно чего, – отвечаю я, – стрельбы из лука, прыжков с шестом или правил хорошего тона...
Я расхохотался. Это выше моих сил. Мне в голову пришла идея.
Идея века, друзья мои.
Консьержка Толстяка подметает пол у входа, когда я, взбежав по лестнице, как молодой олень, вхожу в подъезд.
– Вы не знаете, господин Берюрье дома? – обращаюсь я к хозяйке метлы.
Она пощипывает свои усы, потом пальцем поглаживает свою симпатичную бородавку на подбородке и лишь затем хрюкает голосом, напоминающим звук прочищаемой раковины:
– А что, разве не слышно?
Я напрягаю мочку своего уха и действительно слышу беспорядочный гвалт. Наверху играет музыка, раздаются крики и топот ног.
– Он дает коктэль, – поясняет мадам привратница с кислой миной. – Этот боров даже меня не пригласил. Они, эти фараоны, – все хамье и вообще.
Я оставляю свое мнение при себе и бегом поднимаюсь по лестнице.
Дверь в квартиру Берюрье широко открыта, на лестничной площадке толпятся приглашенные: глухой на ухо сосед сверху; парикмахер г-н Альфред, который долгое время был любовником Берты Берюрье, с супругой; маленькая прислуга из галантерейной лавки и ее жених, какой-то военный; плюс ко всем, торговец углем и вином с нижнего этажа.
Я присоединяюсь к группе и становлюсь очевидцем совершенно потрясающего зрелища.
Берю, в своем черном свадебном костюме (который уже не застегивается), в белых перчатках выпускника полицейской школы Сен-Сир – на Золотой Горе, стоит в вестибюле навытяжку, как по стойке «смирно», а его домработница объявляет шепелявым голосом о прибытии приглашенных.
– Гашпадин Дюрандаль, шашед шверху! Кто-то катапультирует вперед глухого соседа. «Это вас», – орут ему в слуховую трубку, чтобы он понял, почему с ним так невежливо обошлись
Тот входит в квартиру Берю, придерживая рукой свою слуховую подстанцию.
Толстяк устремляется ему навстречу, протягивая для приветствия обе руки одновременно. Растянутый в улыбке рот напоминает ломоть арбуза.
– Старина Дюрандаль, – журчит он осенним ручейком, вытянув губы трубочкой, как будто лакомясь рахат-лукумом, – я вам много раз признателен за то, что вы соблаговолили оказать мне честь за удовольствие прийти ко мне в гости, чтобы пропустить пару стаканчиков.
Он стягивает перчатку с правой руки и пылко сдавливает ему руку – настоящее рукопожатие для теленовостей «ГомонАктюалите».
– Уже гораздо лучше, спасибо, – отвечает невпопад Дюрандаль.
– Рулите в столовую, там вас ждет буфет с закусками, – вопят Берюрье.
– Я тоже не спешу, – одобрительно говорит глухарь.
– Первая дверь налево, – ревет вне себя Светский человек.
– Откровенность за откровенность, я тоже ношу на правой стороне, – подтверждает Дюрандаль.
Берю вот-вот хватит апоплексический удар.
– Надо освободить путь другим, старина, – говорит он.
И показывает рукой в сторону столовой. Затем с большой выразительностью щелкает по кадыку указательным пальцем.
На этот раз до глухого соседа доходит, и он удаляется в столовую.
Белесая, слегка завитая, бледная и страшненькая одновременно домработница торжественно объявляет:
– Гшпдин Альфред ш шупругой!
Все идет по второму кругу. Энергичные жесты, изгиб спины, бархатный взгляд Берю делают его похожим на президента III-й Республики. Поэтому он протягивает руку на уровне не выше своей ширинки.
– Дорогие друзья, – взволнованно произносит он. – Чем я смогу вознаградить вас за то, что вы ответили на мое приглашение!
Он берет в свою лапу ручку супруга парикмахера.
– О! Нет, нет, я вам раздроблю ваши пальчики, Зизет. Когда мужчине представляется случай облобызать такую очаровательную особу, как вы, он не должен его упускать. Ты разрешаешь, Альфред?
Его спаренный поцелуй кошачьим мяуканьем нарушает тишину примолкнувшей лестничной площадки.
– По какому случаю эта фиеста? – спрашивает парикмахерских дел мастер.
– Я тебе все объясню потом.
Супружеская пара исчезает в квартире.
Наступает черед торговца углем и вином. Этот лавочник даже не счел нужным переодеться. Единственное, что он сделал – подобрал подол своего фартука. У него трехдневнаят щетина, отвратного серо-свинцового цвета ворот рубашки в засаленный до зеркального блеска обломанный козырек фуражки.
– Дорогой Помпидош! – восклицает хозяин квартиры. – взять и бросить свою стойку, это так любезно с вашей стороны, и так тронут.
– У кипятильника для кофе осталась моя баба, – успокаивает его трактирщик. – В это время мы как раз варим кофе для, так сказать, кофейного пива, не лимонадом же его разбавлять. Я не смогу посидеть с вами – мне с минуты на минуту должны подвести продукты.
Он роется в бездонном наживотном кармане фартука и извлекает бутылку.
– Если вы позволите, месье Берюрье, это – нового урожая. Я сказал себе, что это лучше, чем цветы!
Нос Толстяка зашевелился.
– Какая прекрасная мысль, дорогой мой!
Лавочник распечатывает флакон.
– Понюхайте, как пахнет, – месье Берюрье.
Толстый закрывает глаза. Полный экстаз, причем натуральный. Нектар в женском роде множественного числа! Он не может удержаться и делает глоток – уровень жидкости в сосуде катастрофически падает. Он прищелкивает языком, чмокает, упивается, проникается и целиком маринуется в этом глотке портвейна.
– Я не знаю, где вы его откопали, мсье Помпидош, – заявляет он, – но это натуральное. Какой букет! Сразу видно, что боженька не такой сволочной мужик, как думают некоторые.
От такой похвалы у Помпидоша из-под кустистых бровей закапала влага.
Передо мной остаются двое: пышная и чернявая прислуга из галантерейной лавки, такая же незамысловатая, как и округлая со всех сторон, и ее гусар, веселый солдат здоровенного роста.
– Рад, что у вас сегодня увольнение, милок. Я бы пригубил вашу ручку, милочка, но, согласно моему пособию, в отношении девушек это запрещено.
И тут он замечает меня. От изумления его физиономия вытягивается.
– Сан-А! Если бы я знал... Ах, ты, черт возьми!
– Итак, мы устраиваем прием без своего непосредственного начальника? – говорю я, стараясь придать своему липу обиженное выражение.
Берю поворачивается к домработнице.
– Угостите гостей дринком. Марта.
Затем, подхватив меня под руку и захлопнув ударом каблука дверь в вестибюль, он шепотом произносит:
– Это пробный парадный обед, Сан-А, ты не обижайся. Я сказал себе, что теория без практики ничего не стоит, ну и организовал прием, пока нет моей Берты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47