Сначала она прикинулась возмущенной и хотела хорошенько отодрать меня за уши за то, что, я, дескать, маленький развратник и только притворяюсь паинькой, и что я любитель подглядывать в замочную скважину и вообще. Но по выражению моих моргал она вычислила, до какой степени я был потрясен увиденным. Женщины, будь то жена мясника или сама Симона де Бовуар, на расстоянии улавливают дрожь, которая пробегает по нашей коже.
«Ты что, в первый раз видишь обнаженную женщину, маленький разбойник?» – заворковала она.
«Да, мдам,» – бормочу я, еле ворочая языком, потому что говорить членораздельно я нс мог из-за нехватки слюны.
«И что же ты ощущаешь, негодник ты эдакий?»
А так как я не мог выдавить из себя ни одного слова, она захотела сама проверить, что я ощущаю. И сразу же стала называть меня мужчинкой. А я повел себя так, как будто я на самом деле был им. Разве это не похвально, в двенадцать-то лет, а?
Когда я принес мяснику его «летучую мышь», он в знак благодарности подарил мне рог телки, с которой он перед этим содрал шкуру. С тех пор я храню его, как память.
Так вот, несколько дней спустя меня причастили. Но я не исповедовался. Потому что вы должны сами догадаться, что я не мог все это рассказать священнику, который тоже был своим человеком в мясной лавке! Вы только на минутку вообразите, что могло произойти, если бы мадам моя мать всю эту церемонию обставила по-девственному и по-весеннему! О чем напоминали бы мне, удальцу-молодцу, цветущий боярышник, белый лебедь с веткой азалии в заду и непорочная жратва, хотел бы я у вас спросить? С другой стороны, белая жратва, по моему мнению, – это не цимус. Меня просто ужас берет от бледноватой жратвы. Обед без красного мяса и без винного соуса, парни, – это уже диета, а на обеде по случаю первого причастия диету нс соблюдают.
Давайте вкратце рассмотрим конец застолья.
Что касается сальных шуток, их можно рассказывать только после того, как ребенок отправится на вечерню. Вечерня, как я себе мыслю, и была придумана специально для того, чтобы после десерта гости могли почесать языки, не шокируя причастника.
Берю вытирает пот со лба.
– Не забывайте, что это очень серьезная церемония. Например, в церкви не следует шутить над ребенком, когда он возвращается после причастия на свое место, протискиваясь мимо вашего стула. Нс говорите ему: «Ну что, винца испил, Теофил», даже если его зовут Теофил, что хорошо рифмуется с «испил».
Теперь церковь не запрещает завтракать до причастия, но я рекомендую не выходить за рамки. Если только самую малость: пару яиц с ветчиной или холодную отбивную на скорую руку и стаканчик водки, для храбрости и прочистки внутренностей. Давайте нс будем забывать, что причастие – это таинство, и если вы хотите заработать себе премиальные талоны в рай, на будущее, лучше все делать с чистой совестью.
Помимо всего прочего, – продолжает Неистощимый, – какие подарки можно дарить первопричастнику?
Он снова хватается за свою книгу.
– Вот, что они говорят об этом: «Набожные книги: Подражание Иисусу Христу, Подражание Пресвятой Деве Марии, Введение в набожную жизнь. Гимны великомученика и т.д.».
Оторвав шнобель от книги, Берю недовольно и энергично кривятся:
– Слишком серьезно! Первопричастник – это ребенок, не надо иссушать его молодые годы грустным чтивом. Я так мыслю, что ребенку будет гораздо интереснее возиться с игрушечным набором «Сделай сам», настольными играми «Зорро» или «Кто быстрее».
Его Высочество спускается с эстрады, засунув руки в карманы и слегка припадая на одну ногу из-за своего травмированного колена. И начинает прохаживаться между рядами, как Наполеон по лагерю накануне сражения.
– Недалекие люди, – заявляет он, – так и норовят споить первопричастника за обедом. Это подло. У первопричастника очень напряженный день, и он должен воздерживаться от спиртного. Следовательно, ему можно выпить только вечером. Но даже и в этом случае не угощайте его коктейлями, которые не переносят его внутренности. Если это происходит в семье буржуазии, надо накачивать его шампанским. В простых семьях лучше подойдет столовое красное. Но только не белое: оно нервирует. А когда парнишка назюзюкается, не говорите ему с издевкой: «Послушай, дурачок, хорошо, что Иисус умел ходить по воде, иначе от той дозы, которую ты принял, его бы хватил водяной удар». Ведите себя достойно до самого конца!
Толстяк замирает, как изваяние, напротив меня и долго смотрит на меня грозовым взглядом. Затем вскидывает вверх руки красноречивым жестом «яваспонял»
– Я подведу итог, ребята.
По аудитории проносится ветерок разочарования.
– Уже, – все разом вздыхают слушатели.
Славный Берю смотрит на свой будильник.
– Я мог бы еще долго чесать языком по этому поводу, но надо уметь обрезать тему.
Резюме: мужчину делает ребенок, – возвещает он. – Поэтому хорошо дрессируйте своих пацанов и будьте терпимы к чужим пацанам. Не бойтесь лишить их десерта, тем более, если его не очень много, и вы сами его любите! Постоянно вдалбливайте им в голову, что жизнь – для всех, и для того, чтобы жить хорошо, надо быть свободным и иметь что пожрать. Лучше не иметь рыбный сервиз, а иметь рыбу, не иметь в буфете серебряных вилок для бараньей ножки, а иметь эту ножку на столе. Научите их, парни, ничего не бояться: ни холодной воды, ни девчонок, ни китайцев. Не давайте им слишком много бабок, не разодевайте их в пух и прах. Пусть они верят в бога: вдруг он есть на самом деле. А глазное – и я на этом настаиваю – помогайте им развлекаться: как они хотят и как могут. Не надо быть скрягами. Пусть они ругаются по-матерному, подсыпают в еду чихательный порошок, привязывают кастрюли к собачьим хвостам, плавят в ложке свинец, устраивают соревнование, кто громче пернет, читают книжки Сан-Антонио, ходят в зоопарк Жана Ришара, засовывают в конфеты чеснок, рассказывают анекдоты о мальчике, который приходит в аптеку купить презервативы и говорит: «Дайте мне всех размеров – это для моей старшей сестры, которая едет отдыхать на море на попутных», говорят каламбуры, играют в клоунов, в министров, выступающих по телеку, короче: нужно использовать все юморное для увеселения их селезенки.
После сердца у мужчины самая ценная вещь – селезенка! На этом я сматываю удочки. Чао, мужики! И до завтра!
Глава девятая,
В которой происходят небанальные вещи
В машине Матиас рассказывает о своей жизни в Лионе. Это предисловие к моему визиту в его дом. Он дает мне пояснения о достопримечательностях города и его людях. Живет он вместе со своим тестем – врачом па улице Вобекур в районе Бслькур, самом шикарном районе Города шелка.
Доктор Клистир – специалист по вибро-пористым заболеваниям. На консультацию к нему едут даже из самых отдаленных районов. Это тот самый, который написал знаменитый трактат о кастрации мецедоновой железы путем закручивания семенных канатиков без разреза мошонки при образовании псритонических складок, чтобы вы знали!
Слушая треп Рыжего, я просекаю, хотя он прямо и не говорит, что в доме Матиаса по вечерам совсем не весело. Его теща является вице-почетной председательшей лиги по делам культов, вице-субказначеем благотворительного фонда помощи декальцинированным детям, генеральной секретаршей общества протеже на особом положении, дуайеном комитета бывших кастрированных консьержей и основательницей общества содействия платоническому введению. Светские люди, короче!
Квартира занимает весь этаж целиком и имеет два входа, один налево, другой прямо Врач живет на благородной половине, Матиас и его женушка на другой, более скромной половине.
На лестнице мы столкнулись с какими-то мрачными личностями, одетыми во все черное, с тусклыми лицами и потухшими глазами. Они подходят к квартире доктора и осторожно звонят в двойную центральную дверь, в то время как мой спутник, в свою очередь, тихонько стучит в дверь налево.
– У твоего тестя прием? – удивленно спрашиваю я.
– Небольшое заседание, – стеснительно отвечает он.
Желтая, худая, пустотелая и седовласая особа открывает дверь ночным визитерам.
– Твоя теща? – на ухо спрашиваю я.
– Нет, гувернантка.
Наша дверь слегка приоткрывается, и я вижу перед собой другую особу, правда, не такую страхолюдину, как первая.Лет двадцати шести, темно-русые волосы, разделенные пробором, сжатое в кулачок личико, на котором выделяется нос, усеянный веснушками. Такой предстает передо мной мадам Матиас.
Она носит своего ребенка под платьем-мешком с большим мужеством и достоинством. С первого взгляда чувствуется, что она воспитывалась среди милосердных монахинь (хотя ведут они себя не всегда по-монашенски, как говорится), что она имеет степень лиценциата юридических наук, что она любит вышивать скатерти, что она ходит на первую воскресную мессу, что она наряжает новогоднюю елку в приходской церкви, что она умеет заваривать чай, что она умеет его пить (забеливая его каплей молока), что она не читает Селина, что она ходит в театр Целестинцев только тогда, когда там ставят драмы Клоделя, и что она шьет себе одежду у портнихи своей маман, мать которой шила еще для ее бабушки.
Представления. Она удостаивает меня бледной и робкой улыбкой и протягивает мне несколько сухую руку, которую я увлажняю быстрым поцелуем.
– Очень любезно с вашей стороны, господин комиссар, что вы приехали к нам, – шепчет она, – я полагаю, что Ксавье поднял тревогу по пустяку.
Я гляжу на своего экс-подчиненного.
– Разве тебя зовут Ксавье? – удивленно спрашиваю я.
– Это мое второе имя, – лепечет Огненный. – Моя жена считает, что это лучше, чем Раймон.
Эта маленькая деталь подтверждает мое впечатление, согласно которому дружище Матиас выбрал несвободу в тот день, когда он привел в мэрию мисс Клистир.
Меня приглашают в небольшой салон, обставленный мебелью в стиле эпохи обезглавленного Людовика XVI. Подушки кресел вытерты сильнее, чем сиденья в испанских автобусах, ворс на коврах стерся и видна основа, а амальгама зеркала трюмо выглядит ничуть не лучше, чем амальгама гувернантки, которую я только что видел.
– Как вы находите мою квартиру? – обеспокоенно справляется Ржавый.
– Высший класс, – лгу я ему, а про себя думаю, что на самом деле не от чего поднимать хвост пистолетом из-за этих старинных залежавшихся деревяшек.
Каминные часы с картинкой, изображающей богиню, возлежащую в позе знаменитой лионской красавицы Аделаиды Рекамье, отбивают десять ударов. Матиас и его несушка переглядываются. Хотя дочка врача и заливала мне, что ее благоверный поднимает панику из-за пустяков, но по всему видно, что у нее самой душа ушла в пятки от страха.
– Он сейчас позвонит, – лепечет она.
– Какой голос был у этого человека? – спрашиваю я.
– Властный голос, ледяной, очень неприятный.
– Ваш муж говорил, что у него иностранный акцент.
– Да, если только он не сюсюкал.
– Что именно в точности он вам сказал?
Она опускается в кресло со своим грузом и шепчет;
– Он попросил меня позвать г-на Матиаса. Я ему ответила, что он в школе полиции.
Тогаа мужчина заявил мне, что ему надо срочно связаться с Ксавье, и, ничего больше не сказав, положил трубку.
Часы с богиней не скупятся и отбивают последний из десяти ударов хрустального звона.
– Потом, – продолжает дама Матиас, – человек снова позвонил.
– Когда потом?
– Примерно через полчаса. Он сказал, что решил в школу не звонить, и спросил меня, в какое время он сможет поговорить с Ксавье здесь.
Именно это, вы понимаете, меня взволновало.
Я стала задавать вопросы. Но человек меня сухо оборвал: «Речь идет о важном деле, о котором я буду говорить только с ним. Скажите, когда я смог бы с ним поговорить».
Она хмурит брови.
– Это было сказано тоном, не терпящим возражений. Я ответила, что в десять часов Ксавье наверняка вернется. Тогда человек заявил: «Идет, в десять!» и, как в первый раз, положил трубку.
Я в недоумении трясу своим котелком.
– Матиас должен был вернуться в десять часов? – удивленно спрашиваю я.
Конопатый расссивает мое недоумение.
– Госпожа Матиас и я должны были пойти в кино.
Она прерывает его, заботясь о сохранении своей репутации.
– В зале приходской церкви идет «Чудеса в раю», – уточняет она.
– И вы отказались от такого тонкого фильма? – с сочувствием спрашиваю я.
– Нам вовсе было не до этого, – жалобно отвечает молодая особа.
Проходит несколько минут. Часы показывают десять часов пять минут, а на моих уже десять десять.
– Ваш оборотень, кажется, не отличается пунктуальностью, – замечаю я.
Едва я произношу эти слова, как за стеной раздается какоето странное пение. Чем то похожее на заклинания.
Я бросаю осторожный взгляд на Матиаса, он краснеет.
– Это телевизор! – шепотом говорит он.
Я в ответ ничего не говорю, но сам задумываюсь. Пение продолжается, затем бормочущий голос солиста умолкает, и начинается хоровое чтение молитвы. Когда хор прекратил бормотание, солист снова вступает, и все это в форме заклинания.
– Если это по телеку, – говорю я, – то, наверное, идет передача о культе воду в Черной Африке.
Внезапно кто-то несколько раз стучит кулаком в стенку.
– А это, – спрашиваю я у Матиаса, пока его красотка разливает по рюмкам ликер домашнего приготовления, – дежурное привидение?
– Это теща зовет свою дочь.
И действительно, госпожа Матиас отвечает на этот сигнал условными ударами кулака в стенку. Гравюра, изображающая священника из Арса верхом на мотоцикле, от ударов начинает подпрыгивать (судя по тому, как он подпрыгивает, святой отец вполне мог закончить кавалерийское училище Сомюр).
– Хотите немного апельсинового вина? – щебечет молодая женщина.
– С удовольствием, – поспешно соглашаюсь я, опасаясь худшего. Я боюсь домашних вин, как рвотного корня. От них всегда по утрам трещит голова и жжет в требухе. Впрочем, вся драма в том, что они крепленые.
Она подносит нам две малюсенькие рюмочки, содержимое которых не могло бы утолить жажду даже канарейки.
– А ты, дитя мое, – по-дитячьи сюсюкает Матиас, – ты разве не выпьешь с нами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47