Однако видение того, как соратники исцеленного Таанрета выволакивают маленького лекаря во двор и радостно обсуждают между собой, какой казни его предать: четвертовать, отрубить голову или же просто удавить, — неотступно стояло перед ее внутренним взором. И вновь ее мысли помимо воли вернулись к тому парадоксальному факту, что вот ведь свела судьба под крышей «Мраморного логова» главного палача и его жертвы и один и тот же врачеватель пользует тех и других, зная, между прочим, что этот вот «молодец» и «герой» вместе с двумя другими мерзавцами подписывал указ об истреблении колдунов и всех причастных к тайному, чародейскому ремеслу. Она бы на его месте наверняка подсыпала в питье желтоглазого яд или ножом его пырнула, а он лечит главного убийцу своих коллег, да еще и воркует над ним, как мать над любимым чадом.Напоив бесчувственного Таанрета целебным отваром, Уруб отправился проведать Нганью. Ильяс хотела последовать за ним, но в последний момент передумала и, присев на груду циновок — комнатка эта давно использовалась как кладовая, а гостевые покои были отданы беженцам, — обняла колени, тщетно пытаясь справиться с охватившим ее смятением.Ни об одном чужом мужчине она не думала так много, ни об одном не тревожилась так сильно, как о Таанрете. Не было, в общем-то, ничего удивительного в том, что сердце ее покорил таинственный незнакомец — смелый, решительный, красивый, умный и, очень бы ей хотелось добавить, великодушный, но правильнее было бы сказать: не кровожадный. Странно было другое — он почему-то тоже ее запомнил, хотя виделись они всего два раза, и даже в жару сумел разыскать особняк Газахлара. Никому, кроме нее, он не пожелал доверить уход за собой, и форани не могла не признать, что это не только польстило ей, но и вселило в душу глупые, несбыточные надежды. При виде въехавшего в ворота «Мраморного логова» Таанрета ноги сами собой понесли ее ему навстречу; ей хотелось петь и смеяться, и, глядя в его дивные, сияющие как солнце глаза, она напрочь забыла, что видит перед собой предводителя насильников и убийц, которого должна люто ненавидеть и неоднократно уже клялась себе забыть, выкинуть из сердца, а буде представится возможность, так и убить.Нет, появление его в отцовском особняке нельзя было воспринимать иначе, как ниспосланное Богами испытание. Таанрет помнил ее, доверил ей свою жизнь, но от этого не перестал быть предводителем убийц. Так зачем же она позвала к нему Уруба, вместо того чтобы перерезать горло и бежать из «Мраморного дворца» вместе со слугами и рабами? Треугольный щит с изображением поднятого кулака позволит им беспрепятственно покинуть столицу, а разыскать их в южных папиных поместьях будет очень и очень непросто. Разумеется, при этом она подставила бы под удар отца, но хитрый лис сумеет, надобно думать, разыграть сцену отречения от сумасшедшей дочери, поднявшей руку на своего гостя и благодетеля. Ей, впрочем, если уж на то пошло, вовсе не обязательно убивать желтоглазого собственноручно. Она может приказать это сделать одному из рабов, посулив ему вольную, а когда приказ будет выполнен, поспешить во дворец и, заливаясь слезами, заявить, что кто-то, желая отомстить Таанрету, проник в никем не охраняемое «Мраморное логово» и убил ее любимого, драгоценного, ненаглядного… .— Могло бы получиться очень трогательно! — пробормотала Ильяс, чутко прислушиваясь к дыханию больного. — И даже правдоподобно, поскольку, возникни у кого-нибудь мысль прикончить Таанрета, защитить его здесь было бы некому.Вай-ваг! Как же она не догадалась потребовать, чтобы привезшие его настатиги оставили охрану? Придется отправить отцу записку и попросить, чтобы тот прислал воинов для сбережения своего незваного гостя, в конце концов, это отвечает его собственным интересам…Проклятый желтоглазый! Он словно приворожил ее! Какое уж там убить — нечего и тешить себя фантазиями, если при одной мысли, что ему может быть причинен вред, она покрывается холодным потом и чувствует в себе готовность драться за него, как львица за своего львенка. Скверно! Ох как скверно любить человека, которого надобно ненавидеть. Ведь то, что он лично не убивал и не насиловал, — хотя как знать, так ли это? — является жалкой отговоркой, и она прекрасно понимает всю ее несостоятельность. Человек, санкционировавший убийство, — это не просто соучастник злодеяния, это его первопричина и, стало быть, главный виновник содеянного.Девушка сжала голову руками. Она не хотела вспоминать рассказы Дадават и Бокко. Не хотела думать о том, что сделали настатиги с Нганьей, но пронзительные крики, стоны и жалобные стенания подруги продолжали звучать в ее ушах, и никакими разумными доводами заглушить их невозможно. Да и не было у нее этих самых доводов, ибо желтоглазый виновен во всех бессмысленных, диких жестокостях, продолжавшихся твориться в Городе Тысячи Храмов после смерти Димдиго. Это было очевидно. И все же Ильяс не хотела, не могла в это поверить. Уж очень хорошо она помнила, как он с отвращением к ненужной жестокости произнес в храме Балаала: «К лицу ли нам проливать кровь невинного младенца?» Но если это было не к лицу заговорщикам, у которых имелись веские причины уничтожить нежелательного свидетеля или даже соглядатая, то тем паче не к лицу, да и незачем, новоявленным правителям империи, на чью власть никто не собирается и, увы, не способен покуситься. Однако же кровь невинных льется. Зачем? Кому это надобно?Нет, она явно чего-то не понимает, а Таанрета не спросишь — вон он опять начал метаться на постели и отдавать приказы идущим на штурм дворца воинам.Девушка, склонив голову, прислушалась к хриплому шепоту больного. Ну так и есть.— Мосты… Надо занять мосты… Почему не стреляют лучники?.. Дорогу! Освободите мне дорогу… Валихамун, дай мне твои ножи! Дети кидают их лучше тебя… Фанкел! Фанкел, не подпускай их к лестнице!.. — Желтоглазый замолчал, а затем хрипло и надсадно крикнул чуть слышным шепотом: — Назад! Назад, прах вас подери!.. Сочейросы обойдут нас с тыла… Смрадные колдуны… Они вырвали победу у нас из рук…— Тихо, родной мой. Тихо. Дворец взят, Димдиго убит. — Ильяс не заметила, как очутилась подле ложа Таанрета, и удивилась, услышав собственный голос, ласково шепчущий: — Все плохое уже позади. Мы победили. Обитатели столицы были счастливы избавиться от самозваного императора.— Счастливы… Ложь, ложь… Опять ложь!.. Все никогда не могут быть счастливы… — просипел, лязгая зубами, желтоглазый, сворачиваясь в клубок и зябко охватывая себя руками за плечи.Уходя к Нганье, Уруб предупреждал, что приступы болотницы будут возобновляться, и посоветовал прислать в комнату служанку, дабы та поила больного целебным отваром и растирала снимающим жар маслом, но Ильяс была так погружена в свои мысли, что забыла последовать совету лекаря. Да и не хотела она подпускать кого бы то ни было к желтоглазому. А вернее, не хотела уходить от него сама.Налив в чашу отвар, она заставила Таанрета сделать несколько глотков, закутала поплотнее в одеяло, но, несмотря на жаркий вечер, его продолжал колотить озноб. «Не очень-то помогло ему это душистое масло, да и отвар тоже», — подумала девушка, не в силах решить, стоит ли еще раз растереть желтоглазого или лучше притащить пару дополнительных одеял. Придя к мысли, что лекарю все же виднее, она открыла бутылочку с маслом, попыталась стянуть одеяло с больного, но тот вцепился в него изо всех сил и сипло пожаловался:— Холодно! О, как мне холодно!..Мгновение форани колебалась, а потом легла подле Таанрета и прижала его к себе, стремясь утешить и обогреть одновременно. Гладя его влажные, слипшиеся волосы, она шептала ему ласковые, бессмысленные слова, успокаивая, словно больное дитя или отнятого от матери щенка, догадываясь, что желтоглазого мучит не только болотница, но и одиночество. Доказательством этому было то, что, когда его скрутила болезнь, он не нашел ничего лучшего, как обратиться за помощью к почти неизвестной ему девушке. Но и помимо этого, видимо, были какие-то неразрешимые вопросы, заставлявшие его то метаться и скрежетать зубами, то вновь сворачиваться в позе эмбриона, словно желая спрятаться от бурь и потрясений внешнего мира. Однако облегчения это не приносило, ибо бури бушевали и в его душе и от них-то скрыться он не мог, даже погрузившись в болезненное забытье.Когда Таанрет в очередной раз взбрыкнул, с душераздирающим стоном сдирая с себя одеяло, будто липкую, мешавшую ему дышать паутину, девушка подкатилась под его пышущий жаром бок, обнимая, уговаривая и чувствуя, что вот-вот разрыдается от жалости и невозможности помочь этому измученному человеку. Ильяс понимала, что стоит ему взмахнуть рукой — и шмякнется она на пол и будет выглядеть в собственных глазах дура дурой со своим детским состраданием, неумением помочь и стремлением все же во что бы то ни стало облегчить чужое страдание. И была страшно удивлена, ощутив, как обмякают и расслабляются от ее ласковых объятий и поглаживаний напряженные, бугрящиеся, как корни деревьев, мускулы рук. Как мягчает и расправляется сведенное судорогой ненависти и боли лицо, утихает бьющая желтоглазого дрожь.— Уньян… Маленькая моя Уньян… Я верил, что ты жива… — пробормотал Таанрет, переставая наконец дергаться и метаться, подобно попавшему в западню зверю.«Уньян?» — мысленно повторила девушка, цепенея от обиды и разочарования. Значит, он принимает ее за какую-то Уньян… Где-то она уже слышала это имя. Ах да! Так звали, по словам Кальдуки, дочь Валаматмаха! Значит, Таанрет всего лишь зовет сестру!— Да-да, я тут. Я рядом. Я с тобой… — Она продолжала ворковать что-то бессмысленно-успокаивающее, и дыхание Таанрета стало выравниваться. Вот он погладил ее волосы, некоторое время, словно выйдя из дремы, вглядывался в Ильяс затуманенными, ничего не видящими глазами и, так и не поняв, что подле него лежит вовсе не сошедшая с ума в подвалах императорского дворца сестренка, вздохнул и прижал ее голову к своей груди. И она, как это ни странно, ощутила, как и на нее тоже нисходят покой и умиротворение.За окном стало совсем темно. Целебный отвар оказал свое действие, и тело желтоглазого перестало источать болезненный жар Он погрузился в глубокий, спокойный сон, и Ильяс начала осторожно выбираться из-под одеяла. Она не хотела, чтобы кто-нибудь из служанок или рабов застал ее в таком двусмысленном положении, но, как только попыталась отодвинуться от Таанрета, рука его напряглась и притянула девушку к себе.— Пусти, — жалобно попросила Ильяс, норовя выскользнуть из братских объятий желтоглазого. Он не ответил и, конечно же, не услышал ее.— О Нгура, этого мне только не хватало! — прошептала форани, решив, что Мутамак непременно заглянет сюда и тогда наслушается она от нее упреков и наставлений. Не желая, однако, будить больного, девушка подождала, пока его рука расслабится, и вновь попробовала соскользнуть с ложа.И снова его рука напряглась, превращаясь в подобие стального капкана.— Ну пусти же ты меня, чудище сильнорукое! — взмолилась Ильяс.Желтоглазый что-то буркнул, крепче притискивая ее к себе.— Чтоб тебя Хаг-Хагор забрал! — беззлобно выругалась она, нехотя признавая, что ей и самой не слишком-то хочется высвобождаться из объятий Таанрета. Пусть себе Мутамак болтает что хочет, а выспится она тут ничуть не хуже, чем в своей собственной постели… Глава пятая. Домашний лекарь Газахлара 715-й год от основания Города Тысячи Храмов.9-й год правления императора Кешо
Малаи передвинул фигурку катапульты через всю доску, и Эврих с досадой обнаружил, что оборона его наследника не так уж непробиваема, как ему представлялось. И все же старый врачеватель опаздывал по меньшей мере на один ход. Император арранта пересек многоклеточное поле по диагонали, и Малаи беспокойно принялся жевать нижнюю губу.— Ты хорошо играешь в читимач, — произнес он, барабаня пальцами левой руки по столу. — А мне говорили, что чужеземцам эта игра незнакома.— Врали, как обычно, — пожал плечами Эврих, выводя боевого слона на линию атаки. — У вас тут, я заметил, принято ругать все, что находится за пределами империи. А иноземцев почитать варварами. Спеси и у моих соотечественников хоть отбавляй, но по сравнению с обитателями Мавуно они воплощение скромности и терпимости.— Так у нас было далеко не всегда. Это стало входить в моду последние лет шесть. Я напал на твоего наследника, — любезно предупредил старый лекарь, поглядывая на клепсидру — водяные часы, по которым они замеряли время, необходимое для приготовления отваров и выпаривания из растворов лишней влаги.— Вижу, — ответствовал аррант, потирая подбородок рукой, чтобы спрятать улыбку. Да, теперь уже очевидно, что старик опаздывает на один ход, несмотря на все свое хитроумие.Глубоко задумавшись, Малаи жевал и жевал свою губу, а Эврих, глядя на него, тихо радовался и мысленно благодарил Великого Духа за то, что тот свел его с этим замечательным стариком. Исключительно знающим и опытном стариком, по сравнению с которым чувствовал он себя нахальным несмышленым парнишкой, только потому и не оскандалившимся до сих пор, что каждое действие свое сверял с трактатами ученых мужей, добрую половину которых Малаи видел впервые в жизни. Но и безо всяких трактатов, в которые впился он, точно голодающий в теплую лепешку, и грыз еженощно при свете масляного светильника, многое Малаи умел не в пример лучше Эвриха. А нынче удалил у пришлой девчонки слепую кишку с таким блеском, что аррант готов был локти себе кусать от зависти.— Сдаюсь. Ты и на этот раз выиграл, — пробурчал Малаи, удивленно качая головой и обиженно складывая седеющие брови домиком. — Никак не могу привыкнуть, что чужеземец…— Полно тебе печалиться! — рассмеялся аррант и, дабы утешить старика, признался: — Я научился играть в читимач еще мальчишкой. Называется эта игра у нас по-другому, и фигуры, конечно, на ваши не похожи. Но ходят они так же, и правила игры те же самые. — Он сделал паузу и задал давно уже не дававший ему покоя вопрос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53