Остальные офицеры поддразнивали его, но тот не улыбался. Он пересек весь зал ресторана и подошел к длинному столу у танцевальной площадки, за которым сидела делегация. Щелкнув каблуками, он отвесил короткий поклон обаятельной девушке с евроазиатскими чертами лица. Она встала, и они станцевали безукоризненный фокстрот, скользя меж парами, которые изображали какие-то странные телодвижения. По окончании танца он проводил ее к коллегам из делегации и вернулся в наш конец, что-то шепнул на ухо моему растрепанному соседу, и тот вручил ему предмет, завернутый в старую «Правду». Она скрывала большой ананас. Несколько купюр перешли из рук в руки.
Сосед подмигнул мне.
— В вашей стране тоже трудно с ананасами? — спросил он.
Я наблюдал, как офицер преподносит этот фрукт девушке.
— Нет, насколько мне известно, — сообщил я. — А как вам, единственному, удается их получать?
Он выразительно помахал пальцем перед носом.
— Вожу их из Джакарты. Я летчик «Аэрофлота». — Оркестр заиграл «Когда святые маршируют». — Моя любимая песня, — сказал летчик. — Пойду найду девушку потанцевать. — Он попытался изобразить танцевальные па движениями пальцев на скатерти и чуть не опрокинул графин с водкой, после чего, пошатываясь, встал. — Постереги мой ананас, — попросил он.
— Конечно, — заверил его я.
Латвия — или по крайней мере Рига — гораздо изысканнее Москвы или Ленинграда. Если вы попросите завтрак в номер, поймут вас с трудом, но в конечном итоге просьбу выполнят. В Ленинграде такой заказ будет воспринят как крушение всех основ. Рижские официантки аккуратны и подтянуты, с белыми кружевными наколками в стиле «Поваренной книги миссис Битон»; в Ленинграде они носят вытертые черные платья. Так что когда поздно вечером, уже собираясь отходить ко сну, я услышал вежливый стук в дверь, то не удивился, увидев на пороге официанта, который вкатил к номер тяжело груженную каталку с едой.
— Я ничего не заказывал.
Но широкоплечий официант спиной вперед пересек порог и вдвинулся в комнату, таща за собой тележку. Оказавшись в номере, он повернулся ко мне и ухмыльнулся.
— Вот уж не знал, что КГБ и номера обслуживает, — без энтузиазма произнес я.
— Я был бы вам весьма обязан, — полковник Сток приложил палец к губам, — если бы вы понизили голос.
Он направился в ванную, взял стакан и, приставив его к стене, приник ухом к донцу. Я вытащил бутылку «Лонг Джон», которую прихватил из Хельсинки. Бросив на меня невозмутимый взгляд — он по-прежнему слушал, что делалось за стенкой, — Сток кивнул. Когда я подошел к нему, он уже протягивал мне стакан. Униформа официанта сидела на нем не лучшим образом, и он напоминал персонаж из фильмов братьев Маркс.
— В течение часа, — предупредил он, — вам позвонят.
Сток сделал основательный глоток и застыл, словно ожидая аплодисментов.
— Это то, что вы называете революционной сознательностью?
— Да. — Сток спокойно посмотрел на меня, пытаясь уловить в моем взгляде, что я имел в виду. — Революционная сознательность. — Он дернул узел галстука-бабочки, и тот развязался; оба его конца легли на грудь, как струйки чернил. Сток продолжил начатое предложение. — В течение часа вам позвонят. С вами договорятся о встрече где-то на Комсомольской набережной, скорее всего, около Октябрьского моста. Если вы отправитесь на эту встречу, я буду вынужден обходиться с вами, как и со всеми прочими. Тем не менее я убедительно советую вам отказаться от нее, ибо тем самым вы подвергнете себя опасности.
— Опасности с чьей стороны?
Полковник Сток обладал массивным телосложением, напоминая старый дубовый комод. Может, некоторые из его резных украшений и пострадали от треволнений жизни, но он был тверд и неколебим, как всегда. Он прошелся по номеру, и, хотя ступал почти бесшумно, комната, казалось, покачнулась под его весом.
— Ни с моей, ни со стороны моих людей, — твердо заявил Сток. — Это я вам обещаю. — Одним глотком он допил виски.
— Вы думаете, что те, другие, о которых вы упоминали, могут причинить мне неприятности?
Сток стянул форменную куртку и повесил ее на плечики, которые лежали в моем открытом чемодане.
— Думаю, что они это сделают, — кивнул он. — Да, я думаю, что они причинят вам неприятности.
Он одернул одежду на вешалке и, отстегивая крахмальную манишку, которая за что-то зацепилась, с треском выдрал несколько пуговиц. Он кинул их в пепельницу и, сбросив узкие кожаные туфли, стал разминать о ковер пальцы ног.
— Мои ступни! — простонал он. — Такой молодой человек, как вы, полагаю, не в состоянии представить, какое наслаждение снять тесную обувь, так ведь? — Согнув ступню подобно кошачьей спине, он тихо взвыл. — Ах-х-х!
— Это несущественные потребности, — съехидничал я.
(На коммунистическом жаргоне так называется достаточно сложная идея, которая отвергает насущные потребности пролетариата, считая их близорукими, мелкотравчатыми, подсказанными дурными советчиками. Подразумевается, что желание обрести комфорт ведет к отказу от основных требований класса.)
Несколько секунд Сток молчал, после чего посмотрел как бы сквозь меня и отрешенно произнес:
— Я прикасался к Ленину. Я стоял рядом с ним на площади Восстания в июле 1920 года, когда состоялся Второй съезд, — и я прикоснулся к нему. Так что не пытайтесь использовать против меня ленинские слова. Несущественные потребности...
Он стал стаскивать рубашку, и последние слова я не разобрал. Под рубашкой оказалась майка цвета хаки. Из белых складок материи вынырнуло раскрасневшееся улыбающееся лицо Стока.
— Вы знаете стихи Бернса?
На ту же вешалку он повесил и брюки. На нем были длинные кальсоны и эластичные подтяжки для носков.
— Мне известно «К Хэггис».
— Я прочел много строк Бернса. — Сток романтически поднял глаза. — Вам стоило бы поближе познакомиться с ним. И многое стало бы понятно. «Мы трудимся долго, мы трудимся поздно, чтобы прокормить аристократов-негодяев, парень». Бернс все понимал. Человек, который учил меня английскому, мог часами читать Бернса наизусть.
Сток подошел к окну и, чуть отогнув портьеру, глянул на улицу — как в гангстерском фильме.
— Вы не собираетесь налить мне еще? — спросил он.
Я плеснул ему виски в стакан. Сток выпил его одним махом, даже не поблагодарив меня.
— Так-то лучше. — Это было все, что он сказал.
Подойдя к каталке, на которой доставляют заказы в номер, он одним движением сдернул накрахмаленную скатерть. Вместо металлических судков на ней лежала офицерская форма с фуражкой и блестящими сапогами. Сток влез в галифе, застегнул их, заправил рубашку и, подойдя ко мне, снова стал разминать ступни.
— Вы удивляетесь, почему я предупредил вас, вместо того чтобы накрыть и взять с поличным? Объясню. Если я накрою всех этих уголовников и смутьянов, ведь никто не скажет: «До чего толковый работник полковник Сток — взял эту публику до того, как они успели причинить какой-то вред стране». Скажут другое: «Вы только посмотрите, сколько подрывных элементов действовало прямо под носом у полковника Стока». Вы-то должны это понимать, англичанин, мы давно знаем друг друга. Я хочу лишь, чтобы эти уголовники покинули мой район и больше не тешили себя фантастическими идеями.
Сток завязал галстук, с такой силой сминая его пальцами, словно имел дело с металлом, а не с материей. Натянув китель, он выдернул обшлага рубашки из рукавов.
— Какими фантастическими идеями они себя тешат? — спросил я.
Сток помял слишком большой узел галстука. Затем налил себе еще выпить.
— Не пытайтесь сделать из меня идиота, англичанин.
— Мне просто хотелось выяснить.
— Они думают, что Советский Союз на грани восстания, которое сбросит правящих ими тиранов. Они думают, что люди выйдут на улицы, мечтая о той минуте, когда они снова попадут в рабство к капиталистам. Они думают, что нам только и снится Америка. Они думают, что стоит им раскидать листовки и раздать кучу золота, и к утру возникнет огромная армия монархистов. Вот это я и называю фантастическими идеями. Понимаете?
— Да, — сказал я.
Сток нахлобучил фуражку и стеганую куртку до колен, которую в холодное время года носят в Советской Армии. На ней не было ни погон, ни других знаков различия. Он подошел к окну и, пустив в ход нож, разрезал бумажную ленту, после чего распахнул его. Открыв и наружную раму, он выбрался на пожарную лестницу.
— Спасибо, что позволили воспользоваться вашей комнатой, — козырнул он.
— Одно доброе дело влечет за собой другое. — Я подал ему стакан с виски.
— Правда ваша. — Сток рубанул рукой. — Что ж, поступайте, как хотите. Это свободная: страна. — Он выпил, и я взял у него стакан.
— Не стоит верить всему, что вы читаете в «Правде», — кивнул я ему вслед.
Сток стал спускаться в темноту.
Я налил себе еще порцию виски, выпил и задумался, что мне теперь делать. Речь шла не о том, чтобы установить контакт с Доулишем. Мидуинтер меня тоже не очень волновал, тем более что понадобилось бы несколько веков, чтобы дозвониться до Нью-Йорка. А может, Мидуинтер уже перехитрил Стока. Хотя едва ли. В Стоке было нечто, неподвластное любому компьютеру; скорее всего, именно это мне в нем и нравилось.
Глава 13
Телефон зазвонил через час и десять минут после исчезновения Стока.
— Пошел бы ты к черту, — сказал я ему, но после третьего или четвертого звонка снял трубку.
— Беру западную одежду, — услышал я. — Все безопасно. Нужны еще две рубашки. Комсомольская набережная рядом с Октябрьским мостом.
— Я остаюсь здесь, — ответил я. — Плохо себя чувствую.
— Это все, — проклокотал телефон.
— Не ждите меня. — Положив трубку, я повторил эти слова, подошел к столику у кровати и налил себе солидную порцию виски. Черт с ними со всеми. Такую операцию следует аннулировать, препятствия слишком непреодолимы, чтобы игра стоила свеч. Но я не стал пить виски. Вдохнув его аромат, я выругался, натянул пиджак, надел пальто, высокие ботинки и вышел из гостиницы.
Миновав Площадь 17 июня, я прошел мимо Домского собора, на котором в лунном свете блестел снег. Рядом с Политехническим институтом стояли два небольших автобуса-такси, проезд в которых стоил десять копеек за километр. Рядом с ними беседовали два человека. Каждый из них проявлял странный интерес к тому, что делалось за спиной собеседника. Когда я проходил мимо, один из них обратился ко мне по-немецки:
— Нет ли на продажу чего-нибудь из западных вещей? — Я узнал того самого лысого, которого видел на телеэкране.
— Есть пара лишних рубашек, — шепнул я. — Шерстяные. Если разрешено, я мог бы продать их.
— Отлично. — Мужчина открыл дверцу одного из такси.
Водитель сразу же включил двигатель и повернул к Октябрьскому мосту. На дальнем берегу на низко висящих облаках рдели красные отблески, потому что предприятия тяжелой индустрии в Ленинском районе работали круглосуточно. Большой плакат на набережной гласил: «Балтийское море — море мира».
Салон оказался забит людьми в сырой верхней одежде, и нагруженной машиной было трудно управлять на скользкой ухабистой дороге. Налипавший на стекло снег стал обледеневать, и дворники со скрежетом соскребали его; кое-кто из пассажиров сзади колотил по полу замерзшими ногами, чтобы восстановить в них кровообращение. Все молчали. За нами шла вторая машина, и, когда ее подкидывало на ледяных ухабах, лучи ее фар метались по нашему салону, освещая лица моих спутников. Лысый сунул в рот дольку чеснока.
— Вам нравится чеснок? — спросил он, обдавая меня его ароматами.
— Только не тот, что был в употреблении, — сказал я.
— Я простужен, — посетовал лысый. — Все русские верят, что чеснок — незаменимое средство от простуды.
Я отколупнул корочку льда, которая образовалась на окне от влаги дыхания.
Весь мир укрыла белая пелена, к этой холстине не прикасалась рука художника, но тут и там объемность полотну придавали тонкие, будто карандашный штрих, стволы голых деревьев. С приходом весны они превратятся в зеленые рощицы. И все время шел снег; он падал непрестанно, и ветер закручивал его в высокие смерчи, за круговертью которых скрывались редкие дома и деревья. Так мы ехали около часа. В окнах занесенных хуторов горели один-два огонька. Дважды нам встречались повозки, запряженные лошадьми, и три раза по дороге промчались грузовики. Когда мы наконец остановились, задняя машина пошла юзом на льду и чуть не врезалась в нас. Вокруг лежали открытые неоглядные белые просторы.
— Вылезаем, — скомандовал лысый.
Едва я открыл дверцу, ветер как бичом хлестанул по открытому лицу. Машины остановились под деревьями. Лысый предложил мне сигарету.
— Вы американец? — спросил он.
— Да, — согласился я. Излагать подлинные факты сейчас не имело смысла.
— А я поляк, — сообщил он. — И мой сын тоже здесь, — показал он на водителя. В Латвии сторонники римско-католической церкви считают себя поляками. — А остальные русские, — добавил он. — Не люблю русских. — Я лишь кивнул. Лысый наклонился ко мне и заговорил еле слышным шепотом. — Вы, я и мой сын — единственные, кто работает на Мидуинтера. А остальные... — Скрещенными пальцами он изобразил тюремную решетку.
— Уголовники? — уточнил я, ежась от холода.
Он затянулся сигаретой и с отвращением сплюнул.
— Деловые, — поправил он меня. — Так договорено.
— Что именно?
— Через несколько минут тут по дороге пройдет армейский грузовик. Мы устроим ему аварию. Они возьмут все, что в кузове, а мы документы.
— Что в кузове?
— Товары. Еда, выпивка. Теперь тут воруют только еду и выпивку. Единственное, что можно спустить без разрешения. — Рассмеявшись, он дохнул на меня чесночным запахом.
— Какие документы? — спросил я. — Накладные на товар?
— Точно, — подтвердил лысый. — С их помощью удастся точно установить численность гарнизонов на побережье.
Он втер окурок в снег и вышел на середину дороги. Я последовал за ним. Двое рассматривали ее поверхность. Водой из радиатора удалось растопить снег, и теперь, замерзнув, он превратился в лед. Лысый носком изучающе провел по гладкой ледяной корке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38