Я слышал его слова:
— Золотые луидоры, не разбрасывайтесь ими.
— Я вообще не разбрасываюсь, — сердито сказал Пайк.
Харви всего лишь кивнул и вытянул шелковый шарф, демонстрируя напечатанную на нем карту. Мне пришло в голову, что шелк будет несколько бросаться в глаза в России, но моего мнения никто не спрашивал. Затем Харви вручил Пайку призматический компас, сделанный в виде старинных часов-луковицы (вместе с маркированной цепочкой, которой можно измерять расстояние на карте), после чего они приступили к проверке наличия всех документов.
— Военная книжка.
— Есть.
— Паспорт.
— Есть.
— Пропуск в погранзону.
— Есть.
— Трудовая книжка.
— Есть.
Харви вытащил из нагрудного кармана еще два предмета. Первым оказалась пластиковая авторучка. Харви вручил ее Пайку для осмотра.
— Вы знаете, что это такое? — спросил он у Пайка.
— Игла с ядом.
— Да, — коротко бросил Харви и дал Пайку коровинский пистолет тульского производства калибра 6,35 мм. Русские называли его «медсестринским».
— Весь набор на месте? — спросил Харви.
— Весь набор на месте, — ответил Пайк, как бы выполняя некий странный ритуал.
— Вроде я слышу, как он летит, — сказала Сигне.
Мы все прислушались, но прошло не менее двух минут прежде, чем донесся гул мотора. Внезапно он стал громким и отчетливым, словно с западной стороны горизонта к нам направлялся трактор. Самолет шел над самым льдом, и рокот двигателя отражался от него. Навигационные огни были потушены, но в морозном воздухе четко выделялся силуэт «Цессны». Когда он приблизился, стало заметно белое пятно лица пилота, на которое падали отсветы от контрольной панели; приветствуя нас, самолет покачал крыльями. Приближаясь, он чуть набрал высоту, чтобы, как я прикинул, определиться по огонькам на крыше автомобиля, после чего круто пошел вниз, притираясь ко льду. Лыжи скользнули по его поверхности, и самолет затрясло на торосистых ухабах. Летчик заглушил двигатель, и со странным шипящим звуком «Цессна» подрулила к нам.
— Я, кажется, подхватил какой-то вирус, — сказал Харви, плотнее затягивая шарф. — Температура поднимается.
То были едва ли не первые слова за вечер, обращенные ко мне. Он повернулся в мою сторону, как бы ожидая возражений, вытер нос и легонько шлепнул Пайка по спине, давая ему понять, что пора двигаться.
Самолет еще не завершил скольжение по льду, как пилот распахнул дверцу и махнул Пайку, чтобы тот поторапливался.
— С ним все в порядке? — спросил он у Харви, словно с Пайком не имело смысла разговаривать.
— Готов в дорогу, — заверил его Харви.
Пайк кинул на лед последнюю недокуренную сигару.
— В такую ночь он вполне мог бы добраться и пешком, — заметил летчик. — Всю дорогу сплошной лед.
— Так и будет, — кивнул Харви. — Придется только в резиновой лодке пересечь проходы во льду, проломанные судами.
— Резиновой лодке я бы не доверился, — возразил летчик. Он помог Пайку вскарабкаться на место второго пилота и застегнул на нем пристежные ремни.
— Да они всего тридцати футов в ширину, вот и все, — сказал Харви.
— И двух миль в глубину, — дополнил летчик. Двигатель чихнул, и он весело крикнул: — Поезд отправляется, следующая остановка — Москва.
Из выхлопной трубы вылетел язык желтого пламени, и мы отступили назад.
— Поехали отсюда. — Харви, будто досадуя, вздохнул и подобрал окурок сигары.
Мы забрались в машину, но я продолжал смотреть на самолет. Он все не мог оторваться от льда; нескладная костлявая конструкция, которая, казалось, не в состоянии держаться в воздухе. Развернувшись хвостом, она уходила от нас, и были видны желтые огоньки выхлопов, уменьшившиеся, когда самолет сменил направление и поднялся в небо. Порыв ветра было снова прижал его к земле, но лишь на секунду. Поднявшись, он выровнялся и пошел на небольшой высоте, чтобы его не могли засечь радары.
Харви тоже провожал самолет взглядом.
— Следующая остановка — Москва, — с сарказмом повторил он.
— Может, он и прав, Харви. Лубянская тюрьма, как известно, находится в Москве.
— Ты специально меня злишь?
— Нет, с чего бы?
— Стоит тебе только подумать о деле, которым занимаешься, так тебе обязательно надо куснуть того, кто рядом. А сегодня вечером ближе всех я.
— Да я и не собирался тебя подкусывать, — запротестовал я.
— Вот и хорошо. — Харви заметно нервничал. — Ибо если ты даже уедешь, мы все равно будем работать вместе.
— Уеду? — переспросил я.
— Не морочь мне голову. Ты уедешь, и сам это отлично понимаешь.
— Понятия не имею, о чем ты ведешь речь.
— В таком случае прошу прощения, — сказал Харви. — Я думал, что ты в курсе. Нью-йоркская контора просит тебя незамедлительно прибыть.
— Правда? Вот уж чего не знал.
— Ты шутишь.
— Харви, откровенно говоря, я понятия не имею, на кого мы, черт возьми, работаем.
— На эту тему поговорим попозже, — отложил разговор Харви. — И, может быть, завтра ты представишь мне отчет о своих расходах, а я дам тебе денег. Пятьсот пятьдесят долларов тебя пока устроят?
— Отлично, — сказал я, подумав, позволит ли Доулиш оставить их у себя.
— И конечно, оплата текущих расходов.
— Конечно.
Когда мы добрались до «Кемп-отеля» на эспланаде, Харви остановил машину, вышел и, наклонившись к окну, распорядился:
— А вы вдвоем езжайте домой.
— Куда ты идешь? — с заднего сиденья спросила Сигне.
— Пусть тебя это не волнует. Делай, что тебе сказано.
— Хорошо, Харви, — ответила Сигне.
Я перебрался на место водителя, и мы двинулись. Я слышал, как она роется в своей сумочке.
— Чем ты занимаешься?
— Накладываю крем на руки, — ответил она. — От холодного ветра они грубеют, а крем смягчает кожу. Держу пари, что и не представляешь, кого я встретила сегодня днем. Смотри, какие мягкие они стали.
— Будь хорошей девочкой и не суй мне руки под нос, когда я за рулем.
— Того, кто сел в самолет. Я позволила ему прицепиться ко мне у «Марски». И думаю, могла бы подсказать ему, как спустить деньги.
— Этим кремом ты и голову мажешь?
Сигне засмеялась.
— А ты знаешь, что он платит по пять марок за сигару и не выбрасывает окурки?
— Кто, Харви? — удивился я.
— Да нет, тот тип. Он считает, что чувствует их острее, когда снова раскуривает.
— Неужто?
— Но деньги, что мы оставили в такси, предназначались не для него. Он только положил их на закрытый банковский счет. Для этого необходимо быть иностранцем; я вот не могу открыть его.
— В самом деле? — Я крутанул руль, чтобы не налететь на одинокого пьяницу, который, ни на кого не обращая внимания, сонно брел по дороге.
— Этот человек, что сегодня улетел, научил меня нескольким словам по-латыни.
— Он всех учит.
— Ты не хочешь услышать их?
— Сгораю от желания.
— Amo ut invenio. Это означает что-то вроде «Люблю, когда нахожу». Он уверен, что все самое важное в жизни определено в латинском языке. Правда? Англичане тоже говорят все самое важное по-латыни?
— Только те, кто не раскуривает заново пятимарковые сигары, — сказал я.
— Amo ut invenio. Я теперь тоже буду говорить самое главное по-латыни.
— Если это услышит Харви, тебе бы лучше выучить по-латыни выражение: «Пожалуйста, Харви, не разбрасывай свою скирду». Ты не должна и виду подавать, что узнала этого человека. Он ведь даже еще не ушел на покой.
(«Ушел на покой» — этим выражением определяется период, когда за человеком нет слежки. С тем, кто «ушел на покой», контакты не представляют трудностей. Тут не идет речь об обусловленном периоде времени: он длится, пока вы уверены, что слежка отсутствует, или же пока вы не убедитесь, что за вами хвост. О человеке, который находится под наблюдением или под подозрением, говорят, что за ним «кровавый след».)
— В последнее время Харви ведет себя как противный старый ворчун. Я его просто ненавижу.
Такси рядом с нами остановилось у красного сигнала. В его салоне светился экран маленького телевизора, некоторые таксисты устанавливают их на спинке переднего сиденья. Пара пассажиров, вытянув шеи, всматривалась в него, и на их улыбающиеся лица падал голубоватый отсвет. Сигне с завистью уставилась на них. Я смотрел на нее в зеркальце заднего вида.
— Противный старый ворчун. Он учит меня русскому, а когда я путаюсь в этих ужасных прилагательных, он жутко злится. Сущий грубиян.
— С Харви все в порядке, — заверил ее я. — Он не святой, но и не грубиян. Просто порой у него портится настроение, вот и все.
— А ты знаешь другого человека, у которого бы так менялось настроение, как у него? Ну-ка, расскажи мне!
— Другого с таким переменчивым настроением не существует. Это и отличает человека от машины, тем он и интересен — все люди разные.
— Ты мужчина. А вы, мужчины, все поддерживаете друг друга. — Светофор моргнул, и я переключил скорость. Спорить с Сигне, когда она уже завелась, не имело смысла. — Кто стирает, готовит и смотрит за домом? — спросила она с заднего сиденья. — Кто поддерживал его и вытаскивал из неприятностей, когда контора в Нью-Йорке жаждала его крови?
— Ты, и только ты, — покорно согласился я.
— Да! — гордо воскликнула она. — Именно я. — Голос у нее поднялся на три октавы, она громко фыркнула, и я слышал, как Сигне щелкнула замком сумочки. — А все деньги достанутся его жене. — Она снова фыркнула.
— Неужто? — с неподдельным интересом спросил я.
Она рылась в сумочке, разыскивая носовой платок, губную помаду и тушь для век, без которых женщина не может обойтись даже в минуту скорби или гнева.
— Да! Все тринадцать тысяч долларов...
— Тринадцать тысяч долларов! — Мое удивление придало ей новые силы.
— Да, вся сумма, которую утром я оставила в такси. Их взял этот человек и перевел на счет миссис Ньюбегин в Сан-Антонио в Техасе. Харви понятия не имеет, что мне все известно, это секрет, но я сумела его раскопать. И могу ручаться, нью-йоркская контора с удовольствием ознакомится с некой небольшой информацией.
— Может, так и есть.
Мы подъехали к дому. Выключив двигатель, я повернулся к ней. Она наклонилась с заднего сиденья, почти сползая с него. Растрепанные волосы падали на лицо, прикрывая его подобно створкам золотых дверей. Все пуговицы и пряжки на ее пальто были застегнуты и затянуты; в таком виде я впервые увидел ее у дверей Каарны.
— Так и есть, — буркнула она из-за золотого полукруга волос. — И это не первые деньги, которые Харви присвоил.
— Подожди, — вежливо возразил я. — Ты не можешь бросаться такими обвинениями без стопроцентных доказательств их подлинности. — Я замолчал, прикидывая, удалось ли спровоцировать ее на дальнейшие откровения.
— Я никогда попусту не бросаюсь обвинениями, — всхлипнула Сигне. — Я люблю Харви. — И из-под спутанной копны волос донеслись слабые звуки, напоминающие попискивание канарейки.
— Брось! Нет такого мужчины на свете, из-за которого стоило бы плакать, — утешил я.
Она послушно подняла глаза и улыбнулась сквозь слезы. Я вручил ей большой носовой; платок.
— Высморкайся.
— Я люблю его. Он дурак, но я готова умереть ради него.
— Ясно, — поставил я точку, и она вытерла нос.
Следующим утром завтракали мы все вместе. Сигне из кожи вон лезла, дабы создать у Харви впечатление, что он дома в Америке. На столе стоял грейпфрутовый сок, ветчина, блинчики с кленовым сиропом, тосты с корицей и слабый кофе. Харви был в хорошем настроении: он жонглировал тарелками и говорил: «Кое-что эти русские делают чертовски хорошо» и еще «пип-пип».
— Только чтобы просветить тебя, Харви, — заметил я. — Никто из англичан, которых я встречал, не говорит «пип-пип».
— Правда? — удивился Харви. — А вот когда я играл англичан на сцене, они почти все время говорили «пип-пип».
— На сцене? — удивился я. — Вот уж чего не знал, что ты еще и актер.
— По сути, я не актер. Просто после окончания колледжа ездил с бродячими театрами. В то время я довольно серьезно относился к этому занятию, но чем голоднее я становился, тем больше таяла моя решимость. Потом один приятель из колледжа устроил меня на работу в министерство обороны.
— Даже не могу тебя представить актером, — пожал я плечами.
— А я могу, — вмешалась Сигне. — Он носится как коростель на дороге. — В словах ее легко распознавалась манера говорить Харви.
— Ребята, до чего классные были времена, — улыбнулся он. — Никто из нас ничего не понимал и не знал. Только наш менеджер кое в чем разбирался, но мы его буквально с ума сводили. Каждое утро вся компания тащилась на сцену. И он говорил: «Вы у меня, задницы, будете работать до упаду, весь день. Потому что я сукин сын и жестокий тиран. Критики — невежественные сукины дети, зрители — сукины дети-мещане, а вы просто тупые сукины дети. Единственная стоящая вещь в мире — это театр». И каждое утро он говорил нам это. Каждое утро! Ребята, до чего я был счастлив тогда. Только я об этом не догадывался, вот и все.
— А разве сейчас ты не счастлив? — обеспокоенно спросила Сигне.
— Конечно, милая, конечно. — Харви обнял ее и притянул к себе.
— Вытри лицо, — сказала Сигне. — У тебя ореховое масло на подбородке.
— До чего романтичная баба, не так ли? — расхохотался Харви.
— Не называй меня бабой, — запротестовала Сигне и попыталась шутливо шлепнуть его по лицу, но Харви перехватил ее руку, а когда она пустила в ход другую, между ними завязалась веселая возня. Как бы Сигне ни старалась, Харви успевал поставить блок ее ладошкам, пока наконец он не развел руки, и она оказалась в его объятиях.
— Теперь мы должны поговорить о делах, милая. Не сходить ли тебе в город купить туфли, которые ты так хотела? — Он вытянул из пачки денег банкнот в сто марок.
Сигне радостно схватила ее и выпорхнула из комнаты с криком:
— Намек поняла! Намек поняла!
Харви посмотрел на пачку денег и неторопливо спрятал ее.
Когда дверь закрылась, Харви налил нам еще кофе и приступил:
— Пока ты только наблюдал со стороны, а теперь тебе предстоит вступить в ряды настоящих мужчин.
— С чем это связано? — спросил я. — С обрезанием?
— Все наши операции, — начал Харви, — программируются компьютером. Каждый этап фиксируется на специальном файле, и когда ты, агент, сообщаешь машине о завершении его, машина — исходя из того, что все задействованные агенты выдали свою информацию, — сообщает тебе о следующем этапе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38