Потом следующая и так далее...
Вконец озверевшие от холода, мы начинаем «шизеть». Толик Брошин, мой сосед-барабанщик, вместо строевого марша отстукивает «Болеро» Равеля. Я подхватываю. Соседние барабанщики тоже включаются. Через минуту все барабанщики полка вторят ему. Оркестр, исполняющий в это время какой-нибудь «Марш танкистов» потихоньку сбивается. Демонстранты из ближайшей колонны начинают хихикать.
Я самозабвенно колочу «Болеро» уже в полную громкость, совершенно не замечая, что делаю это уже в гордом одиночестве. И только сильнейший пинок сзади да свирепые усы Ватнера перед самым моим носом возвращают меня к действительности...
Мало кто знает, как на самом деле заканчиваются парады. Трансляция к этому времени уже заканчивается, народ уходит с площади. Остаются лишь партийные бонзы да те, кому удалось получить пригласительный билет на трибуну. Лишь они видят финал грандиозного шоу «Парад 7 Ноября».
Оркестр вплотную подходит к трибуне и начинает... петь. Треть его аккомпанирует, остальные во всю мочь распевают какую-нибудь революционную песню, тщательно разученную еще на Кировском стадионе. Мы вопим так, будто это последняя песня в нашей жизни — скоро все кончится, это последний рывок!
— Все горит, горит заря над Смольным!
Это с нами, это на века!
Залп «Авроры» никогда не смолкнет,
Вдаль простерта Ленина рука!
Полк поет красиво, в три голоса, растроганные партийные вожди (изрядно накачанные коньячком в специальном кафе под трибуной) пытаются подпевать:
— Бьет набат, бьет набат Интернационала,
Знамя Октября в руках бойца-а-а!
Есть у революции нача-а-ало!
Нет у революции конца!
Трибуна рукоплещет и скандирует «Браво!» уходящему к Певческому мосту оркестровому полку. И только Павлов притворно хмурится: он-то слышит, какие слова поют его подчиненные, отойдя от трибуны на безопасное расстояние, а потом и сам, лихо сплюнув, затягивает:
— Как нас эта площадь зае...ла!
Как давно пора попить винца?!!
Байки про дальний поход
До перестройки возможность побывать за границей была у очень ограниченного количества военных оркестров. Ну, естественно, валютные ансамбли песни и пляски ездили. Те, кто дислоцировался в ГДР, Польше, Венгрии, на Кубе или Монголии — тоже, понятное дело. Штабные оркестры округов иногда выезжали на фестивали. Но вот чтобы простой оркестр, да еще и в страну развитого капитализма — фигушки! Хотя нет, у морских оркестров такая возможность время от времени появлялась.
Каждое военно-морское училище рано или поздно отправляло своих курсантов на практику в дальние походы. Программа этих походов зависела от многого. И иногда планировались заходы в иностранные порты. Вот тут-то и требовалось наличие оркестра, ибо без официальной торжественной части обойтись было невозможно.
За такие походы начальники оркестров бились не на шутку. Ради них они вписывали в состав оркестра всевозможных нужных людей, как из базы флота, так и из своего военно-музыкального начальства. Интрига и подкуп президентов, наговоры и сауны с особистами — в ход шло все. Но я расскажу вам историю, как наш скромный оркестр безо всяких проблем, интриг и борьбы взял да и уплыл в Ирландию.

* * *
Шел конец августа Наш дирижер был в отпуске, впрочем, как и большинство «сундуков». За старшего оставили старшину-флейтиста Пашку Лобанова — рыжего смешливого «сундука». Мы вовсю шлялись в самоходы, ездили в Питер, гуляли с местными девицами и чувствовали себя прекрасно. Службы было мало — у курсантов каникулы, на жмуров неурожай, короче, все тихо-спокойно.
И вот как-то играю я «переход на обед», стучу себе что-то среднее между джазовыми экзерцисами Джо Морелло и строчкой из Устава, озаглавленной «Строевой марш», как вдруг ко мне быстрым шагом направляется дежурный по училищу, кап-два Мясников.
Ничего приятного я от этого не ждал. Во-первых, как и большинство офицеров, Мясников страдал манией величия. Он был абсолютно уверен в собственном музыкальном таланте. Поэтому пел под наш аккомпанемент на всех вечерах и смотрах художественной самодеятельности. То есть думал, что пел.
Во-вторых, он ненавидел всех, кто сомневался в его талантах, то есть всех без исключения музыкантов и тех людей, кто по случайности, в отличие от него, имел музыкальный слух.
И, в-третьих, именно я как-то раз в электричке, по дороге в увольнение, на весь вагон передразнивал этого самого Мясникова: у кап-два был презабавнейший дефект речи. Он произносил «г» вместо «р» Не знаю, почему меня это так смешило, но когда он командовал каким-нибудь разводом караула или делал доклад перед строем, меня просто шатало — я ронял барабанные палочки и нагибался, чтобы никто не видел, как я хохочу.
— Гавняйсь! — кричал он тонким голосом. — Смигна! Гавнение на сегедину!
Именно это я и изображал перед благодарными слушателями в поезде, а он, оказывается, сидел напротив «по гражданке»* и тихо страдал. Когда мы вышли на Балтийском вокзале, он так же тихо передал меня патрулю, утверждая, что я нанес ему оскорбление действием. Начальник потом очень смеялся, объявляя мне пять нарядов вне очереди.
* В гражданской одежде.
И вот теперь он подходил ко мне, близоруко щурясь. Я на всякий случай вытянулся, не переставая отбивать марш (теперь уже строго по Уставу).
— Вольно... — прокричал он, морщась от грохота. — Где начальник огкестга?
— В отпуске, товарищ капитан второго ранга! — проорал я.
— А стагшина?
— Там же, товарищ капитан второго ранга!
— Кто стагший? — ему приходилось вопить мне прямо в ухо.
Я хотел было назвать Пашку, но вовремя вспомнил, что Лобанов под утро приволокся к нам в дупелину пьяный, и теперь отсыпается в каптерке.
— Старший матрос Барковский! — прокричал я.
— А где он?
— Обеспечивает переход на обед, товарищ капитан второго ранга!
Мясников внимательно оглядел плац и посмотрел на меня, как на идиота:
— И где же?!
Я в этот момент оборвал свое талантливое соло, поскольку последний курсант благополучно заполз на камбуз. Поэтому кап-два провопил свой последний вопрос в полной тишине. Стоящие на другом конце плаца офицеры удивленно на него посмотрели.
— Кто? — тихо переспросил я.
— Ну этот ваш... стагший матгос?! — явно закипая от моей тупости, прошипел кап-два.
Я скосил глаза на свои погоны и скромно улыбнулся:
— Здесь. Это я.
Мясников смерил меня злобным взглядом:
— Немедленно газыщите вашего командига! Послезавтга огкестг уходит в дальний поход в Игландию.
— Кто уходит? — невинно переспросил я.
Кап-два был готов убить меня, но взял себя в руки и процедил, явно подбирая слова без буквы «р»:
— Ваш коллектив.
— Прошу прощения, товарищ капитан второго ранга, я не понял — «в дальний поход» куда?
— В Игландию, чегт бы тебя побгал!!! Немедленно доложи начальству, идиот!!! — трясясь, заорал Мясников.
Я решил перестать валять ваньку, тем более что эта новость меня просто ошеломила, и немедленно чесанул в команду. Через пять минут оркестр стоял на ушах. Как так? Мы — и сразу в Ирландию?! А это вообще где? И где найти нашего летеху? А как всех собрать? А что делать вообще, и с бухим Лобановым в частности? Я бросился звонить нашему старшине, который совершенно точно был в городе, несмотря на отпуск.
На мой захлебывающийся доклад Лысый ответил кратко:
— Не ори, жопа! Через час буду.
И правда, через час он был в команде. А поздним вечером появился и начальник, несмотря на то что он совершенно точно отдыхал в это время в Пятигорске. А на следующее утро, попирая все географические правила и объективные трудности с билетами, притащились все остальные. А потом даже Лобанов пришел в себя — так заманчива была перспектива.
Весь день мы заполняли анкеты и дрожали от страха. Выяснилось, что вместо нас должен был поехать совсем другой коллектив, несмотря на то что это была штурманская практика курсантов именно нашего училища. Но что-то там не срослось, и в спешном порядке пришлось собирать в дальнюю дорогу нас. К вечеру меня вызвали в Особый отдел.
— Ну что?.. — ласково и неопределенно спросил меня румяный майор.
— А что? — переспросил я, готовясь к самому худшему.
— Да вот, сижу, анкету твою читаю, — поделился со мной особист.
— Ошибки грамматические? Или нецензурщина? — нахально осведомился я.
Майор удивленно на меня посмотрел и загадочно улыбнулся:
— Острим... Вот ты тут пишешь, что еврей...
— Виноват, — пожал плечами я.
— А что брат у тебя двоюродный в Штатах — не пишешь! — Он победно посмотрел на меня и встал.
— Расстреливать будете? — спросил я, понимая, что ни в какую Ирландию уже не поеду.
Майор удивился еще больше и подошел ко мне.
— Расстреливать?.. — задумчиво произнес он, будто бы взвешивая заманчивое предложение. — Да нет, на х... ты мне сдался. Чего про брата-то не написал?
— А что писать? Я и адреса его не знаю. К тому же там было написано — близкие родственники, а он же двоюродный... И откуда вы вообще?..
— А вот! — довольно протянул майор. И сказал абсолютно серьезно: — Учти, я тоже в поход иду. И ты у меня будешь под личным присмотром. Так что, если чего...
— Понимаю, — сказал я, хотя не понимал ни хрена. И на всякий случай добавил: — Я постараюсь.
— Давай! — Майор погрозил мне пальцем и показал на дверь.
Я так и не понял, зачем он меня вызывал. И почему Леньке Шульману, который не указал в анкете сводного по отцу брата, который уже лет десять жил в Израиле, запретили выезд. Видимо, майор счел, что сводный брат гораздо роднее двоюродного. Или вычислил, что от Ирландии до Израиля вплавь гораздо ближе, чем до Массачусетса, в котором поселился мой двоюродный брат Женька.
Вместо Шульмана срочно пришлось приглашать проверенного товарища из другого оркестра. Им оказался бывалый сверхсрочник Александр Васильевич Пугачев, которого весь морской батальон любовно звал дядей Сашей. Дядя Саша уже ходил в дальний поход — в Италию, поэтому все оставшееся время ему пришлось проводить брифинг на тему «Что туда брать и что нас ждет?».
Самым важным сообщением дяди Саши было следующее: военным музыкантам бояться морской болезни глупо — у духовиков прекрасно развит вестибулярный аппарат. Барабанщики помрачнели — их вестибулярный аппарат был явно не на высоте. Всю последнюю ночь перед погрузкой на корабль мне снилось, как я позорно и безостановочно блюю посреди мирового океана...
Кстати, к нам присоединился не только дядя Саша — необходимость не ударить в грязь лицом на империалистических подмостках заставила нашего начальника прикомандировать к оркестру еще несколько ценных кадров. Среди которых был и Палыч.
На следующий день мы, под наше же громовое «Прощание Славянки», вышли из Кронштадта в открытое море на учебном корабле «Перекоп» — огромной старой посудине.

* * *
Балтика встретила нас ласковым солнышком и ощутимой качкой. Волны казались более чем внушительными, но никого не тошнило, и вообще все было прекрасно. Курсанты ходили по палубе вразвалку, сплевывали за борт и солидно обменивались впечатлениями:
— Баллов пять, не меньше...
— А то, мля!
Все они заметно волновались перед отходом. Каждому хотелось выдержать неведомые трудности достойно, поэтому этот первый «шторм» изрядно поднял им настроение. Которое им тут же подпортил веселый голос старпома, весело сообщившего по громкой связи:
— Проходим там-то и там-то. Волнение моря — полтора балла.
Все уныло посмотрели на огромные, как тогда казалось, волны и подумали: что же будет хотя бы при четырех?.. Впрочем, очень скоро все узнали — что.
Это редкая возможность представилась западнее острова Готланд, когда Балтийское море решило дать все необходимые разъяснения с помощью шторма в пять баллов. Личный состав блевал.
Всеобщий рвотный рефлекс свалил все курсантское поголовье, причем те, которые наиболее небрежно сплевывали за борт накануне, были наказаны самым жестоким образом. Их ярко-зеленые физиономии уныло выглядывали из каждого гальюна.
Экипаж корабля, матерясь, смывал из брандспойтов отвратительную жижу с палубы, а старпом с неизменным весельем командовал по громкой.
— За борт не травить, караси! Потом не отмоемся!!! Трави на палубу, салаги!
Дрожа от унижения, будущие морские офицеры еле дотаскивались до гальюнов — им уже объяснили, что «травить на палубу» — величайший позор.
А что же музыканты? — спросите вы. А вот что. Первым свалился бывалый дядя Саша. За ним полегли все тубисты, чей вестибулярный аппарат теоретически должен был выдерживать космические перегрузки. А дальше оркестр валило «по группам»: поочередно вышли из строя тромбоны и баритоны. За ними к гальюнам уныло потянулись валторны и альты. Трубы и «дерево» сдались практически сразу же, не добравшись даже до гальюнов. Начальник трое суток вообще не покидал каюты. И только свежих, румяных барабанщиков можно было регулярно видеть на камбузе.
У нас морская болезнь проявилась совершенно непостижимым образом — ударников мучил невообразимый жор. То ли отсутствие за столом остальных, то ли высокая моральная подготовка дала о себе знать, но только наш смехотворный вестибулярный аппарат вел себя абсолютно нелогично — мы чувствовали себя замечательно. Набрав полные миски всякой жратвы, мы заваливались в кубрик и объедались перед зеленеющими товарищами до полного одурения. Стоны сослуживцев не трогали нас, мы безжалостно предлагали им полтарелки борща и заливались счастливым смехом, наблюдая, как они спрыгивали с коек, стараясь добежать до ближайшего гальюна.
Этот кошмар продолжался до самого выхода в Северное море. Ослабевшие «морские волки» получили в нем короткую передышку. В Па-де-Кале все наконец окончательно пришли в себя, Ла-Манш был спокоен как агнец, а Бискайский залив вообще проигнорировал все сплетни о нем, встретив ласковым штилем. Мы даже рискнули порепетировать свое дефиле на вертолетной площадке восьмой палубы. Пролетавший в этот момент над нами натовский «Орион» удивленно покачал крыльями, в фюзеляже открылась дверь, и из нее высунулся офицер в синем комбинезоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37