В главке у дежурного по городу должен быть резерв. Вот именно на такой случай лежит у дежурного секретный опечатанный пакет с адресом «законсервированного» платника. Я, правда, за два года службы ни разу этим вариантом не пользовался. Но — край! Надо позарез.
Звоню дежурному, представляюсь, называю пароль. И — так, мол, и так.
— Откуда, — отвечает, — я тебе, блин немазанный, платника возьму?
— Извините, но у вас должен храниться секретный пакет.
— Ну есть... Но его вскрывать — Боже упаси! Только в самом крайнем случае.
Тут уж я вспылил:
— Слушай, — говорю, — капитан, я тоже не в бирюльки играю. Или ты даешь мне агента, или я пишу рапорт.
Дежурный опер меня переадресовал к дежурному рангом выше — там всегда кто-нибудь есть из руководства. Я приехал, прямиком к нему... в тот раз был кто-то из замов начальника главка... объяснил ситуацию. Слово в слово все повторяется: пакет, блин, секретный... Боже упаси!.. только в крайнем случае...
Да что же это делается? Объясните мне: что делается-то? Я начинаю закипать... Я что, с улицы пришел? Для себя стараюсь? У нас появилась возможность раскрыть несколько грабежей, разбоев и, вероятно, убийство. Забегая вперед, скажу, что все так и оказалось... Я начинаю закипать, давлю на зама и — добиваюсь решения. С оговорками, с напоминаниями неоднократными: ты, говорят мне, смотри, мол, там... Агент, бля, секретный, бля. Законсервированный, как бычок в томате. Смотри!
После того как я написал запрос, после того как его дважды прочитал замначальника главка и еще раз дежурный опер, только после этого извлекли из сейфа серый пакет с двумя сургучными и тремя обычными печатями. Зам ломает сургуч, а сам кривится, как от зубной боли. Дежурный тоже переживает — ноготь грызет. Телефон надрывается. На него все — ноль внимания. Мы СЕКРЕТНЫЙ ПАКЕТ ВСКРЫВАЕМ!
Сургуч хрустит, крошится, фиолетовые печати главка по склейке клапана конверта рвутся. На свет появляются... три маленьких конверта, опечатанные печатью главка. СОВСЕКРЕТНО. Дата. Подпись. Печать. Еще печать. Еще подпись. Ну ни х... себе!
Зам лоб промокнул, на меня посмотрел жалобно. Что ж ты, дескать, гад, со мной делаешь? Дежурный вскрикнул — так увлекся, что за палец себя укусил. Телефон надрывается. Подождет, мы СЕКРЕТНЫЙ ПАКЕТ ВСКРЫЛИ. Наконец на свет появляется сложенный вчетверо листок серой бумаги. Это — мне. Что внутри написано, никто знать не должен. Мы составляем акт. Все втроем подписываем, подкалываем мой запрос. У-ух! Мне еще раз напоминают о том, что агент секретный, законсервированный. Я читаю содержимое серого листочка: фамилия, имя, отчество, адрес, пароль, агентурное прозвище, словесный портрет. Запоминаю, складываю листок вчетверо, кладу в конверт. Дежурный конверт опечатывает. Ставит подпись. Заместитель ставит подпись. Я ставлю подпись. Все три конверта возвращаются в пакет. Пакет опечатывается, засургучивается. Подписывается. Возвращается в сейф. Сейф запирается.
Мне последний раз напоминают, что агент секретный, законсервированный... ух, я ухожу. «Консервированный» живет рядом, на улице Чайковского, добираюсь на своих двоих. Дождь идет, мерзко, холодно. А мне — жарко. Ощущаю себя горячим сургучным шлепком, заклейменным кругляком главковской печати... Прибежал, нашел дом, нашел квартиру. Собрался внутренне. Агент секретный, никто ничего заподозрить не должен... Здрас-сь-те. Здесь продается славянский шкаф?
...Звоню. Никто не открывает. Свечу себе спичкой. На косяке аж пять звонков. Ага, коммуналка! Это хуже — лишние глаза и уши. Звоню четыре раза. Ноль. Еще звоню. Ноль. Прошелся по всем кнопкам. Шаги... лязг замка... явно нетрезвый голос:
— Хто-о?
— Здравствуйте, мне Семен Семеныча Горбункова.
На меня смотрит нетрезвая харя среднего рода с «беломориной» во рту, пахнет квашеной капустой, водкой.
— А нет его.
— А как его найти, не подскажите?
Морда бессмысленная, опухшая, красная. Зощенко, Ильф и Петров. На стенке в коридоре велосипед висит. Во всех фильмах, если нужно показать коммуналку, на стенке висит велосипед. Морда спрашивает:
— А вы не из милиции будете?
— Нет, — отвечаю, — кореш я его... по жизни... хотел пузырь с ним раздавить. Где же он может быть?
— А-а... так нету его... хто его знает — где?
— Жалко, — говорю. — А почему вы спросили: не из милиции ли?
И вот морда, перекинув «беломорину» из одного угла рта в другой, произносит:
— А к нему всю дорогу из ментовки хо-дють... То ли он в тюрьме работает, то ли дежурит где-то... Не поймешь у него. То говорит, бухает с ментами. То говорит: агент, мол, секретный... Не поймешь у него, нет...
Я повернулся и пошел вниз по грязной лестнице.
— А то заходи, выпьем, — неслось мне вслед. — У меня и капуста есть, и огурцы. Ты куда? Заходи.
А у меня есть «консервированный агент». Очень даже хорошая закуска... Титры... главный консультант генерал-майор Проценко.
* * *
Тот, «сургучно-консервный», случай мог бы показаться крайностью... если бы не было других. Анекдотичных, когда смеешься до колик в животе, и трагичных, когда совсем не до смеха. Почему я вообще об этом говорю? Из желания похихикать? Нет, от боли...
Агентура. Она разная бывает — агентура. В восемьдесят седьмом, когда я уже работал в спецслужбе, мне довелось принимать чужих агентов. Я расскажу, как и почему это произошло, когда мы доберемся до истории агента Белова. А пока остановимся на нескольких колоритных примерах.
Итак, я принимаю чужих агентов, как принимают мебель по описи. Но это же люди, не мебель. Мне, оперу Кондрашову, с ними работать. И я начинаю знакомиться. Сначала по папкам личных и рабочих дел, что хранятся у секретчицы, а затем приглашаю каждого для беседы глаза в глаза.
...Агент Матильда. Бог ты мой! Шесть томов рабочих дел... Шесть томов! Что-то тут не так, думаю. Чтобы выдать такое количество информации — а рабочее дело агента содержит копии его донесений, — нужно не есть, не спать, знать всех до единого жуликов Ленинграда и стучать безостановочно. С трепетом открываю я первый том. Нет, все-таки какая-то ошибка: донесения Матильды датированы 1949 годом. Архивная пыль, пожелтевшие листы... Трофейные аккордеоны, папиросы «Казбек», абажуры с кистями, облигации государственных займов... Ошибочка, товарищ секретчица, делам Матильды пора лежать в архиве. Я беру папку с личным делом. И первое, что мне бросается в глаза, — справка НКВД: «...родственников на оккупированных территориях нет». И лиловая печать. Я обалдел и сам мгновенно покрылся архивной пылью. Я стал читать эти раритетные материалы и читал всю ночь до утра. Погода той осенней ночью была какой-то сатанинской, штормовой ветер с Финского залива грохотал жестью на крыше, на Неве непрерывно выла пароходная сирена... Я мент, опер, а не кисейная барышня, но, когда я читал эти донесения, на душе у меня становилось все паскуднее. Мне виделась трагедия молоденькой ткачихи с комбината «Красный маяк», которую бездушная машина превратила в сексота... Извини за избитые обороты, но именно так я все это ощущал. Такое было у меня душевное состояние.
«Я могу сообщить, что вор по кличке Глыба освободился из мест заключения и сейчас живет на Васильевском острове...»
«Сообщаю, что прядильщица Осипенко Надежда хвастала, что украла 3 (три) бобины суровой нити, продала их сапожнику Юсупу и купила на преступные деньги картошки детям своим — Ольге и Павлику».
«Источник сообщает, что водитель грузовика ЗИЛ, госномер ... слил со своего автомобиля тридцать литров бензина и продал их...»
Первые донесения Матильды не содержали никакой полезной информации. Скорее всего, они писались под принуждением курирующего опера. Но с каждым годом их тональность менялась. Появилась бойкость и вместо неуклюже-штатского «Я могу сообщить» уверенно-ментовское «Источник сообщает». Появился кураж и желание стучать, стучать, стучать... закладывать, сдавать, продавать.
В середине пятидесятых Матильда перешла работать буфетчицей в пивную. Навряд ли она смогла бы это сделать без помощи куратора. Разливать пиво в Советском Союзе — почти то же самое, что получить государственную премию. В пивнухе Матильда развернулась вовсю, агентурные сообщения от нее поступали еженедельно, а то и чаще. Прав я или не прав — не знаю, но мне кажется, что она кайфовала, испытывая тайную власть над людьми... К общепиту Матильда прикипела сердцем и больше уже никогда с ним не расставалась. Она работала в буфетах, шашлычных, ресторанах. И непрерывно информировала своего опера. Менялись опера, а Матильда оставалась. На пенсию она ушла в восемьдесят втором... В это время агентесса-ветеран работала официанткой в БХСС. Господи, неужели она и там стучала? Донесений за этот период ее трудовой биографии в деле не было. Но я-то убежден, что не стучать она уже просто не могла...
Я мент, я обязан приветствовать активного агента. От прикосновения к Матильде мне стало противно, как от тарелки общепитовского борща с дохлой мухой... Через два дня мы встретились лично. В кабинет вошла пожилая — очень пожилая! — женщина с жиденькими крашеными волосами. Невзрачная, с испитым лицом. Пришла минута в минуту. Села, поставила на мой стол хозяйственную сумку, закурила «беломор»... глядит с прищуром.
— Елена Ивановна, — сказал я после того, как мы познакомились, — а как у вас со здоровьем?
— Херово, — ответила Матильда сипло. — Гипертония, молодой человек, радикулит, почки ни в пи...ду.
— Да, да, — говорю я, — понимаю. Возраст, блокада, всю жизнь на тяжелой работе.
— И на ответст... ответственной, — сказала она, закашлявшись, обдавая меня запахом перегара. — На агентурной работе всю жизнь.
— Да, Елена Ивановна, мы очень высоко ценим вашу многолетнюю помощь. Понимаем, что вам пора уже и отдохнуть. Вы мне сейчас напишите объяснительную о состоянии здоровья, и мы..
— Какую объяснительную?! Вы что, оперуполномоченный? Я с начальником розыска еб...сь, когда тебя на свете не было. Из-под меня не одна зона жуликами и антисоветчиками наполнена. Не буду я тебе объяснительных писать. Вот... принимай агентурную записку о квартирной краже.
Я просто дар речи потерял. Мне, поверишь ли, страшно стало. Сталинским чем-то таким повеяло, жутким. Галифе, ТТ, папироска... «Сообщаю, что прядильщица Осипенко Надежда... украла 3 (три) бобины суровой нити... купила картошки детям своим — Ольге и Павлику. Матильда».
Мы разговаривали около получаса. Разумеется, я ее не убедил. Больше того — после нашей беседы она написала рапорт начальнику. Сообщила, что о/у Кондрашов Е. В. склонял ее к отказу от агентурной работы.
Еще около года агент Матильда снабжала меня информацией. Как правило, совершенно никудышной. А потом она, пьяная, попала под трамвай, погибла. Аккурат на 7 ноября это случилось. Родных у Елены Ивановны не оказалось, похоронили ее за казенный счет. Я был на кладбище... Холмик... табличка: «Грошик Е. И. 1927-1988». Если бы я имел моральное право, то поставил бы другую табличку: «Агент Матильда».
* * *
Другие типажи? Да ради Бога. Сколько угодно. Только учти — глубины какой-то в них нет. Блатной колорит? Да! Но, как правило, внутреннее убожество, ограниченность, тупость и — если угодно — подлость. Матильда, разумеется, монстр. Но что-то в ней было... стержень какой-то, что ли?
А в этих? Нет... не ощутил. Я всегда старался агента понять, проникнуть внутрь. Но внутри чаще всего оказывалось пусто. Пустоту они заполняли водкой, анашой, телевизором...
Были два матерых «платника» — Цыган и Федя. Их знали все старые опера. Оба, считай, из ИВС не вылезали. Когда вылезали, шли воровать. Тащили все, везде и без разбору. Однажды понадобились они мне оба. Вызываю. Приходят. Бог мой, какие типажи. Сеньор Чезаре Ломброзо был бы в восторге... я тоже обалдел. От пьянки у обоих морды красные, руки от наколок синие. У Цыгана грудь нараспашку, наколото: «Смерть ментам!» Ой-ей-й!
Я их пригласил, чтобы проинструктировать перед тем, как в камеру запустить к одному барыге. А Федя мне первым делом:
— Опохмелиться есть, начальник?
Куда денешься? Налил им по стакану какой-то дряни чернильной. Засосали в момент... смотреть тошно: пальцы дрожат, кадык дергается. Давятся, но пьют... Засосали со слезою в мутном глазу. И — зырк-зырк — по кабинету.
— О, — кричит Цыган, — шуба!
А у меня в углу женская черная мутоновая шуба валяется. Драная, рваная. Не помню уж... с какого-то обыска, что ли? Но — точно могу сказать — незапротоколированная по причине полной ненужности.
— О, — кричит Цыган, — шуба!
— Ну и что? — спрашиваю.
— Так она у тебя, начальник, незапротоколированная, — отвечает и — шасть — уже на себя надел. Довольный, спасу нет. Так в этой шубе в камеру и отправился...
Вот тебе тип. Никакой драматургии или даже интриги здесь нет, но колорит бесспорный.
* * *
Агент Иванова. Личное дело.
Однажды в мой кабинет вошла заплаканная женщина (если бы я был романистом, то обязательно начал бы какой-либо роман с этой фразы. Тысячи мелких, крупных, трагических или комических дел начинаются с такой ситуации)... Итак, однажды в мой кабинет вошла заплаканная женщина. Рассказала, что у нее украли деньги... Мать-одиночка, работает на заводе, воспитывает сынишку. Деньги копила на зимнее пальто, экономила, и вот — нате вам! История сколь заурядная, столь же и мерзкая.
Сидит она плачет, и чувствуется, что для нее это — трагедия. Я видел бобров, которые в картишки просаживали за ночь по нескольку тысяч рублей и никакой особой беды в этом не видели. А у нее украли всего-то двести восемьдесят рэ, но для нее это трагедия. Я — мент, меня разжалобить трудно, а тут смотрю на нее и — скажу честно — переживаю. Очень хочется помочь, но такого рода кражи раскрываются нечасто. Второй момент заключается в том, что я на этом участке человек новый и контингент еще не знаю... Успокоил я ее как мог, пообещал, что найдем. О-хо-хо... пообещать-то я пообещал, но уверенности нет ни на грош. Пошел я к оперу, который на этой земле уже много лет пашет. Рассказал ему про обстоятельства кражи. Он с ходу говорит:
— А это Верка. У нее притон там рядом. Гадом буду — она. Или кто-то из ее корешков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37