ты, а не Генри.
– Радость – это единство; счастье всегда с большинством или что-то в этом роде… Пришли бы вы минут на двадцать раньше. Он захотел съесть мою руку. А я не захотел, так он пальто потребовал… Подойди-ка сюда… Видишь, что он сделал с рисунком Ульрика.
Они обе взглянули на рисунок: угол листа был весь изжеван.
– Это он по вас изголодался, – продолжал объяснять Нед. – Но у него не обычный голод, у него голод духовный. Цель – стратосфера, там всегда одинаковый климат. Так, что ли, Генри?
– Так, все так, – сказал я со зловещей улыбкой. – А теперь, Нед, расскажи Моне то, что ты говорил мне совсем недавно. – Я бросил на него гипнотизирующий взгляд и поднес к губам еще один стакан.
– По-моему, воды ему достаточно, – воззвал Нед к Моне, – боюсь, у него или водянка будет, или разжижение мозгов.
Мона испытующе смотрела на меня. Что означает этот спектакль, вопрошал ее взгляд.
Я легко, словно волшебной палочкой тронул, прикоснулся к ее руке.
– Нед хочет тебе что-то сказать. Выслушай его, тебе станет легче. Все уставились на Неда. Он покраснел, попытался что-то произнести, но запнулся.
– В чем дело? – спросила Марсела. – Чем он нас удивить собирается?
– Придется, видно, мне за него говорить, – сказал я. Я взял Мону за обе руки и заглянул ей в глаза.
– Вот что он мне говорил: «Никак не мог представить, что один человек так изменит другого человека, как Мона изменила тебя. Некоторым людям дана вера. Тебе дана любовь. Ты самый счастливый человек на свете».
Мона:
– Ты в самом деле так говорил, Нед? Марсела:
– А чего ж я тебя изменить не могу?
Нед сделал еще одну попытку произнести что-нибудь вразумительное – и опять неудача.
– Похоже, ему надо добавить, – сказала Марсела.
– Не надо! – выпалил Нед. – Выпивкой довольствуются люди с низменными запросами. Мне нужен эликсир жизни, а это – вода. Так говорит Генри.
– Ладно, дам тебе эликсир, – отозвалась Марсела. – А как насчет холодного цыпленка?
– А какие-нибудь кости найдутся? – спросил я. Такого вопроса Марсела явно не ждала.
– Мне надо погрызть кости, – объяснил я. – Кости несут в себе фосфор и йод. Мона всегда бросает мне кость, если я чересчур завожусь. Понимаешь, когда возбуждаюсь, я начинаю весь кипеть и моя витальная энергия испаряется. А тебе не кости нужны – космические соки. Твоя божественная оболочка поистрепалась, и в сексуальную сферу проникла радиация.
– Слушай, ты можешь говорить нормально?
– Я и говорю, что вместо того, чтобы вкушать амброзию, ты зернышки клюешь. Ты поклоняешься Апису с рогами, а не Кришне на колеснице. И рай свой ты найдешь где-то глубоко внизу, в преисподней. И тогда единственный выход – безумие.
– Ну, ясно, что все неясно, – усмехнулась Марсела.
– Постарайся не попасться в часовой механизм, вот что он имеет в виду, – поспешил Нед на помощь.
– Какой часовой механизм? Что за чушь вы оба несете?
– Как ты не понимаешь, Марсела? – сказал я. – Что может принести тебе любовь сверх того, что ты уже имеешь?
– А у меня ничего нет, кроме кучи забот, – ответила Марсела. – Он все зацапал.
– Вот именно, потому-то ты такая добрая.
– Ну я бы этого не сказала… Слушай, а почему ты решил, что так хорошо во всем разбираешься?
– Я говорю о твоей душе. – Я гнул свое. – Твоя душа изголодалась. Я уже говорил, что тебе нужны соки космоса.
– Так, и где же их купишь, соки эти?
– Их нельзя купить… Их можно только вымолить. Ты слышала, наверное, о манне небесной? Вот и молись сегодня вечером, чтобы к тебе с неба упала манна. Это придаст силу твоей зодиакальной заданности.
– Я ничего не понимаю в этих самых зад-и-аках, зато кое-что в задах смыслю, – сказала Марсела, – если хочешь знать. Ты, по-моему, дурака со мной валяешь. Почему бы тебе не сходить в ванную и пяток минут не поиграть со своим дурачком? На тебя женитьба очень плохо подействовала.
– Видишь, Генри, – вмешался Нед, – как бабы все умеют опошлить. Моей бы только перепихнуться – больше ее ничего не волнует. Правда, лапочка? – И он ласково потрепал ее по подбородку. – Вот что я думаю, – продолжал он, – а не закатиться ли нам потом в бурлеск? Отпразднуем там еще раз. Как вам эта идея?
Мона взглянула на Марселу, та на нее: идея явно не привела их в восторг.
– Перво-наперво поесть надо, – внес я и свое предложение. – Тащи сюда пальто или подушку. Я бы и еще чего-нибудь съел в придачу. Раз уж о задах зашла речь, – сказал я, – доставался ли вам когда-нибудь кусок, я имею в виду настоящий кусок задницы? Взять, к примеру, Марселу. Вот что я называю аппетитной попкой.
Марсела хихикнула и инстинктивно завела руки за спину.
– Не бойся, я от тебя пока откусывать не собираюсь. Сначала цыплята, а к ним что-нибудь еще. Но честное слово, иногда зубы так и просятся отхватить хороший кус. Только не сиськи – это другое дело. Я никогда не кусал женскую грудь, по-настоящему не кусал, хочу сказать. Боялся: вдруг молоко прямо мне в рожу брызнет? И все эти прожилочки… Бог ты мой, сколько же там крови! Но женский зад, прекрасный женский зад – там ни кровинки. Это самое настоящее белое мясо. И еще есть лакомое местечко между ног, но спереди. Там кусочки еще нежнее, чем зад. Не знаю, может быть, я слишком увлекся. А есть хочется… Подождите, пока опорожню свой пузырь, а то у меня от этого стой получился. А со стоем я есть не умею. Сберегите для меня кусочек темного мяса со шкуркой. Обожаю шкурку. И какой-нибудь сандвич сделайте из сочной писятины с соусом. Ой, Господи Иисусе, слюнки потекли!
– Ну как, полегчало? – осведомился Нед, когда я вернулся из туалета.
– Есть жутко хочется. Что это за симпатичная блевотина на том блюдце?
– Черепашье дерьмо с тухлыми яйцами под менструальным соусом, – сказал Нед. – Как, аппетит не улучшился?
– Хотела бы переменить тему, – сказала Марсела. – Я не неженка, но блевотина – это не та вещь, о которой хочется говорить за столом. Если уж болтать о грязных вещах, давайте о сексе поговорим.
– Так ты считаешь секс грязной вещью? – спросил Нед. – Генри, как по-твоему, секс – грязная вещь?
– Секс – один из девяти мотивов реинкарнации, – отвечал я. – Остальные восемь имеют меньшее значение. Если б мы все были ангелами, нам секс был бы не нужен. Ангелы не имеют пола. И аэропланы бесполы, и сам Господь Бог. Секс обеспечивает размножение, а размножение приводит ко всяким неудачам. Говорят, что самые сексуальные люди на земле – это психи.
– Для умного человека ты болтаешь много глупостей. Почему бы тебе не говорить о вещах, всем понятных? Чего ты несешь всю эту хреновину про ангелов, Бога и всяких придурков? Добро бы ты был пьян, но ты даже не притворяешься пьяным. Ты просто выкобениваешься перед нами, вот и все.
– Хорошо, Марсела, очень хорошо! Ты хочешь услышать правду? Я устал. Мне все надоело. Я пришел сюда пожрать и перехватить деньжат. Ага, давай поговорим о простых, обыкновенных вещах. Как идут дела? Какое мясо ты любишь, белое или темное? Давай, давай говорить обо всем, что может отвлечь нас от размышлений. Само собой, это прекрасно, что ты вот так сразу дала мне двадцатку. Очень благородно с твоей стороны. Но когда слышу твои разговоры, во мне все зудеть начинает, я хочу услышать хоть от кого-нибудь что-нибудь оригинальное, интересное. Я знаю, что ты добрая женщина, что ты никому зла не причинишь. Думаю, что и в своем деле ты разбираешься. Но мне это неинтересно. Меня мутит от хороших, добропорядочных, благородных людей. Я хочу видеть характер и темперамент. А в такой обстановке, черт возьми, я даже напиться не могу. Я словно Вечный Жид. Хочется поджечь дом или еще что-нибудь такое выкинуть. Вот, может, если ты скинешь свои трусишки и прополощешь их в кофе, мне полегчает. Или сосиской себя подрочишь… Будь попроще, ты говоришь? Хорошо. А громко пукнуть ты можешь? Знаешь, у меня были когда-то и простые мысли, и простые мечты, и простые потребности. Так я чуть не рехнулся. Я ненавижу обыкновенное. У меня запор делается. Смерть – дело обыкновенное, каждый с ней встретится. А я отказываюсь умирать. Я настроился жить вечно. Смерть – простая штука: похоже на психушку, только подрочить не удастся. Нед сказал, что ты любишь трахаться. Еще бы, это каждый любит. Ну а дальше что? Через десять лет твоя попка сморщится, а сиськи повиснут, как пустые грелки. Десять лет пройдет или двадцать – не имеет значения. Еще несколько перепихонов и… ты иссякла. И что? Кончились хорошие времена, и наступит тоска. И не ты сейчас управляешь своей жизнью – твоя дыра это за тебя делает. Ты сдалась на милость стоячего члена…
Я остановился перевести дух, слегка удивленный, что мне пока что не врезали по морде. Глаза у Неда блестели – то ли от восхищения, то ли от негодования. Я надеялся, что хоть кто-нибудь вскочит, швырнет бутылку, расколотит посуду, заорет, завопит, ну хоть что-нибудь сделает, вместо того чтобы сидеть на месте и смотреть на меня вытаращенными глазами. И чего я накинулся на Марселу, она ведь ничего мне не сделала. Я просто зло на ней сорвал. Мона должна была остановить меня… Я, пожалуй, даже рассчитывал на это в глубине души. Но она оставалась удивительно спокойной, безразличной даже.
– Ну, я теперь выговорился, – подвел я итог. – Прости меня, Марсела, пожалуйста. Сам не знаю, с чего я так… Ты этого не заслужила.
– Все в порядке, – беспечно отозвалась Марсела. – Я же понимаю, что тебя что-то грызет. И что дело не во мне… Потому что… ну, никто из тех, кто меня знает, такого про меня не скажет. А чего ты от джина отказываешься? Видишь, что вода с тобой сделала? Ну-ка давай…
Я хватанул полстакана неразбавленного джина и снова был готов высекать искры из-под копыт.
– Вот видишь, – сказала Марсела, – почувствовал себя человеком. Возьми-ка еще цыпленка, салат картофельный. Тебе трудно оттого, что ты слишком чувствительный. Точь-в-точь мой старик. Он собирался стать министром, а ему пришлось работать бухгалтером. И когда он взвинчивал себя до предела, мать позволяла ему напиться. Он лупил нас тогда почем зря, и меня, и мать. Но зато ему становилось легче. Нам всем становилось легче. Все-таки уж лучше отколотить кого-нибудь, чем говорить обо всех гадости. И ему не было бы лучше, окажись он министром: у него была врожденная ненависть ко всему миру. Ему доставляло удовольствие поносить всех на свете. Вот почему я не могу ненавидеть людей… Я слишком насмотрелась на своего отца. Ну да, я люблю трахаться. А кто не любит? Как ты сам говоришь. Мне нравится, чтобы все было тихо и спокойно. Я люблю давать людям радость, если могу. Может быть, это и глупо, но от этого на душе становится хорошо. Видишь ли, мой отец считал, что сначала все должно быть разрушено, без этого, мол, мы никогда не заживем хорошей жизнью. А моя философия, если это можно считать философией, заключается как раз в противоположном. Не вижу смысла в разрушении. Ты твори добро, а зло пусть идет своей дорогой. Вот такая женская точка зрения. Я консерватор. Я думаю, что женщинам не надо умничать, чтобы не делать из мужчин дураков.
– Да будь я проклят, – завопил Нед, – я никогда не слышал от тебя ничего подобного!
– Конечно, не слышал, миленький мой. Ты же не мог поверить, что у меня в голове есть мозги, верно ведь? Получил свою еблишку, отвалился и заснул. Я уже год спрашиваю, когда мы поженимся, а ты никак не можешь ответить. У тебя, видишь ли, другие проблемы. Ну что ж, в один прекрасный день ты обнаружишь, что у тебя осталась только одна проблема – ты сам.
– Правильно! Молодчина, Марсела! – неожиданно подала голос Мона.
– Что за черт! – сказал Нед. – Вы что, сговорились?
– Ты знаешь, – задумчиво, как бы рассуждая сама с собой, продолжала Марсела, – иногда мне кажется, что я и в самом деле просто клуша. Сижу и жду, когда этот тип на мне женится. Предположим, женится – и что? Разве после свадьбы он будет меня понимать лучше, чем до нее? Он же не любит. Если мужчина любит, он не задумывается о будущем. Любовь – это игра, а не страховой договор. Мне кажется, я наконец разобралась сама с собой… Нед, больше я о тебе беспокоиться не буду. Ты теперь сам о себе побеспокойся. Ты, правда, из тех, о ком всегда надо беспокоиться, – и ты неизлечим, ты и меня заставил беспокоиться какое-то время о тебе. Но это время кончилось. Я не хочу быть нянькой, я хочу быть любимой.
– Черт, никак разговор пошел всерьез? – Нед был явно ошарашен столь неожиданным поворотом.
– Всерьез? – с усмешкой переспросила Марсела. – Я ухожу от тебя. Можешь оставаться свободным на всю долгую жизнь – и никаких проблем знать не будешь. Да и у меня как гора с плеч свалилась. – Она повернулась ко мне и протянула руку. – Спасибо тебе, Генри, за подсказку. Думаю, не такую уж чушь ты говорил…

22

Клео по-прежнему царствовала в бурлеске на Хьюстон-стрит. Она стала чем-то вроде местной Мистенгет . Нетрудно было понять, почему так восхищалась ею та публика, которую братья Минские собирали под крышей своего Зеленого театра. Достаточно было только постоять возле кассы дневных представлений, посмотреть, как она просачивается туда каждый день. Правда, вечером публика прибывала более изысканная, из всех уголков Манхэттена, Бруклина, Квинса, Бронкса, Стейт-Айленда и Нью-Джерси. Да и Парк-авеню поставляла сюда своих обитателей.
Но это по вечерам.
При белом же свете дня театр выглядел как шатер, только что перенесший оспу; да еще паперть находившейся рядом католической церкви, такая закопченная, такая унылая, такая нищенская, с патером на ступенях, вечно почесывающим зад, как бы в знак своего презрения и отвращения, – все это очень напоминало картину действительности, возникающую в склеротическом мозгу некоего скептика, когда он пытается обосновать таким зрелищем несуществование Бога.
Как часто я околачивался возле театрального входа, зорко высматривая, не появится ли кто-то, готовый одолжить мне на билет. Когда тебя выгнали с работы или тошнит от нее и податься некуда, куда лучше сидеть в этом вонючем зале, чем часами торчать в общественном туалете, – просто потому, что там теплее. Секс и нищета ходят рука об руку. Зловонное благоухание бурлеска!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76